Грейтхауса я в основном только по виду знал да по репутации, конечно. Кто же о нем не слышал, он ведь шишка был, фирма у него, «Грейтхаус и Смайли»; сам ее создал и до сих пор контрольный пакет акций удерживает; они мнение общественное создают, такая их специальность, вовсю трудятся, чтобы публика как можно благосклоннее относилась к разным там карибским и южноамериканским диктаторам, и к тому, что на Багамах в казино миллионы проматывают, и что всякое жулье на танкерах панамские да либерийские флаги повывешивало, и что ЦРУ весь мир своими сетями оплело, и что существуют профсоюзы, где всеми делами мафия ворочает, вроде Интернационального братства шлифовальщиков-монтажеров или Объединения обслуживающих бензоколонки, и что есть на свете международные суперконцерны типа РАМДЖЕК или «Фрукты Техаса», ну и так далее.
Лысый он был. Челюсти так и выпирают. Лоб весь в морщинах, не кожа, а доска стиральная. А в зубах трубка давно прогоревшая, в жизни с нею не расставался, даже когда в суде давал показания. Как-то раз я совсем рядом с ним сидел, и оказалось, он на трубке своей мелодии всякие насвистывает — уметь надо. Вроде как птички чирикают. В Гарвард он поступил через шесть лет после того, как я его окончил, поэтому мы с ним там не встречались. Да и вообще виделись прежде только один раз, в Белом доме, на том самом совещании, когда я оконфузился из-за того, что дымил, точно паровоз. Для него-то я ничего собой не представлял, так, мышка незаметная, каких много шустрит по кладовкам в Белом доме. И разговором своим он меня тоже только раз удостоил, это когда уж нас обоих забрали. Случайно столкнулись мы нос к носу в коридоре суда — нас по разным статьям проводили. Выяснил он, кто я такой, и, видно, испугался, как бы я против него не начал свидетельствовать, а я и не думал. Короче, хвать меня за лацканы, а глаза так и горят, трубка во рту перекатывается — и вот такие мне посулил радости незабываемые: «Запомни, пьянь, хоть словечко про меня пикнешь, я тебе устрою: будешь счастлив, если в борделе каком в Порт-Саиде сортиры чистить пристроят, когда срок кончится».
И пока он мне судьбу мою предрекал, я и расслышал, как у него в трубке птички чирикают.
Он, между прочим, квакер был, Грейтхаус этот, и Ричард М.Никсон тоже — все это знают. Это, несомненно, как-то их по-особенному связывало, оттого они одно время заделались такими душевными друзьями.
Эмиль Ларкин был просвитерианин.
Сам я по этой части вообще никто. Отца еще там, в Польше, католиком окрестили, конфессия это римско-католическая. А вырос он — стал агностик. Маму в Литве по-православному воспитывали, а в Кливленде она стала католичкой, из греческой веры в римскую перешла. Отец никогда с нею в церковь не ходил. Меня тоже католиком крестили, но мне больше импонировало отцовское равнодушие к таким делам, и с двенадцати лет я в храм ни ногой. Когда в Гарвард заявление подавал, старый мистер Маккоун, он баптист был, говорит: пиши, что ты индепендент, — я и написал.
Сын мой, по слухам, унитарий, причем деятельный такой. А его жена как-то мне призналась, что она хоть и методистка, а поет по воскресеньям в епископальной церкви, там платят недурно. Пусть поет, жалко, что ли?
Ну и так далее.
Эмиль Ларкин, который пресвитерианин, и Верджил Грейтхаус, квакер наш, в славные старые денечки очень даже не дураки были хапнуть. И кражи крупные под их контролем находились, и с подслушанных телефонных разговоров денежки им капали, и налоговая инспекция по их распоряжению душила тех, кто поперек дороги им вставал, — все мало, они даже с благотворительных завтраков свою долю забирали. Спрашиваю я Ларкина: ну как тебе, не страшно будет с Верджилом тут повстречаться?
— Верджил Грейтхаус, — говорит, — тоже мне брат, как и любой другой, ни больше, ни меньше. Попробую его спасти, чтобы в ад не угодил, вот как тебя спасать пытаюсь. — И цитирует из Матфея про всякие ужасы, какие Христос грешникам на Судный день напророчил.
Вот что он цитирует: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его».
Меня тогда слова эти в ужас привели и сейчас приводят. Тут вот и черпает для себя вдохновение всем известная жестокость христиан, уж это точно.
— Может, — говорю Ларкину, — Христос такое и вправду сказал, только очень уж не похоже это на все прочее, Им изреченное, так что одним только могу объяснить эти слова: видать, в тот день у Него малость в голове помутилось.
Ларкин отступил этак на шаг-другой, головой качает насмешливо — дескать, шляпу только снять остается, какой молодец.
— Видал я богохульников, — говорит, — да еще каких, только с тобою им не тягаться. Ты всех своих друзей против себя настроил шуточками своими дурацкими, а теперь и Последнего, Который — готов был прийти тебе на помощь, во врага обращаешь — Христа, Спасителя нашего.
Я промолчал. Мне одного хотелось — чтобы он убрался поскорее.
— Нет, ты скажи, у тебя в друзьях-то кто остался? — не унимается.
Подумал я, что Бен Шапиро, шафер мой, наверняка от меня бы не отступился, что бы ни произошло, — приехал бы сейчас на машине да к себе домой отвез. Только это я так, сентиментальным мечтаниям поддался. Бен много лет тому назад уехал в Израиль, и его убили на Шестидневной войне. Слышал, в его честь школа названа в Тель-Авиве.
— Ну, имя-то хоть одно назвать можешь? — все пристает ко мне Эмиль Ларкин.
— Боб Фендер, — называю. Он в тюрьме у нас единственный, кому пожизненный срок дали, вообще единственный американец, которого посадили за государственную измену, когда шла война в Корее… Вообще-то его надо именовать доктор Фендер, потому что он ученый, ветеринар. Каптеркой он у нас заведует, откуда мне скоро принесут цивильную одежду. Там, в каптерке, всегда музыка слышна, позволили Фендеру крутить, сколько хочет, пластинки одной французской певицы, Эдит Пиаф зовут, он и крутит целый день. Еще он рассказы пишет, научную фантастику, и довольно известен, что ни год, с десяток-другой таких рассказов печатает за разными подписями — среди его псевдонимов Фрэнк Икс Барлоу и Килгор Траут.
— Боб Фендер, он каждому друг и никому, — Ларкин говорит.
— Ну, Клайд Картер мне друг.
— Я про тех, кто на воле, — поясняет Ларкин. — На воле-то есть кто, чтобы помочь тебе был готов? Видишь, никого. И сын твой собственный тоже помочь тебе не хочет.
— Посмотрим еще, — говорю.
— Ты куда отсюда, в Нью-Йорк? — спрашивает.
— Угу.
— А зачем в Нью-Йорк тебе?
— Люди там приветливые, — объясняю, — особенно к тем, у кого никаких нет знакомых, к иммигрантам нищим, из которых миллионеры получаются.
— К сыну ведь за поддержкой обратишься, хоть он словечка тебе не написал, пока ты тут сидел. — Эмиль у нас в корпусе всей почтой ведает, поэтому ему известно, писал мне кто, не писал.
— Он, если и узнает, что я с ним в одном городе нахожусь — так только по чистой случайности, — отвечаю. С сынком своим я последний раз на похоронах его матери двумя словами обменялся, в Чеви-Чейз, на маленьком еврейском кладбище. Моя, исключительно моя идея была похоронить ее на этом кладбище, в этом вот обществе ее оставить, — идея, которая могла прийти в голову только старику, оказавшемуся вдруг совсем одиноким. Рут бы сказала, и правильно: совсем спятил.
Хоронили мы ее в простом сосновому гробу, который стоил сто пятьдесят шесть долларов. На крышку я положил ветвь с цветущей нашей яблони, обломив по дороге — пилить охоты не было.
Раввин прочитал молитву на иврите, которого она не знала, даже не слыхала никогда этого языка, хотя в концлагерях, должно быть, сколько угодно возможностей имелось его выучить.
Сын мне вот что заявил, поворачиваясь спиной к отцу своему и к могиле разверстой, потому что торопился — такси его ждет.
— Мне тебя жалко, но любить тебя я не могу и не стану. Я так думаю, ты и сжил со свету эту несчастную женщину. И никакой ты мне больше не отец, вообще не родственник. Видеть тебя отныне не желаю и слышать про тебя не хочу.
Так и сказанул.
Все же надо признать, что, мечтая о Нью-Йорке у себя в тюрьме, я смутно представлял себе каких-то старых знакомых — ни одного имени назвать бы не смог, — которые мне помогут отыскать работу. Трудно, знаете, от этих мечтаний отказаться, признав, что друзей-то у тебя не осталось вовсе. Если бы жизнь чуть менее сурово со мной обошлась, сохранились бы и друзья, причем почти все из Нью-Йорка. И грезилось мне, что вот курсирую я день за днем по Манхеттену, когда там жизнь кипит, пересекаю город с запада, где театры, на восток, до громады Объединенных Наций, и с юга, от Публичной библиотеки, на север, до отеля «Плаза», мимо зданий шествую, в которых фонды разные помещаются, издательства, книжные лавки, магазины одежды для джентльменов со средствами, клубы для них же, а где-то поблизости дорогие отели и рестораны, — и уж обязательно встречаю кого-то из старинных знакомых: он не забыл, какой я прежде был славный человек, презрения особенного ко мне тоже не испытывает, а значит, пустит в ход свое влияние, чтобы мне где-нибудь в баре работу дали.
Уж я-то, будьте уверены, хоть на коленях умолять его об этом примусь, свой диплом доктора миксерологии прямо в физиономию ему суну.
А если вдруг сына своего на улице запримечу — это я грезил так, — сразу же повернусь спиной, и пусть его своей дорогой идет.
— Христос, — никак Ларкину не надоест вещать, — велел не отступаться от грешников, но от тебя я, кажется, сейчас отступлюсь. Сидишь как пень, стены разглядываешь — ничем тебя не пронять.
— Похоже, ничем, — соглашаюсь.
— Упырь, — говорит, — ненасытный, сроду таких не встречал.
Знаете, таких в балагане показывают: валяется в клетке на соломе и головы живым петухам откусывает, да еще при этом рычит, а все объясняют, что его привезли с острова Борнео, где он вырос среди диких зверей. По американской иерархии ниже находиться уж никак невозможно, разве если в ящик сыграешь.
Вот Ларкин, обозлившись, и взялся меня, как встарь, изводить.
— Помнишь, тебя в Белом доме так и прозвали — Упырь. Чак Колсон придумал.
— Было дело, — говорю.
— Никсон ни во что тебя не ставил. Просто пожалел. Поэтому ты и должность свою получил.
— Да знаю.
— Тебе даже на службу являться не обязательно было.
— Не обязательно.
— Мы тебе поэтому и кабинет подобрали без окон, без соседей, — пусть сразу поймет, можно и не являться, никто внимания не обратит.
— Но я-то кое-что делать все равно старался, — возражаю. — Может, твой Христос примет это во внимание.
— Если насмехаться над Ним вздумал, так лучше вообще помолчи, — советует он.
— Хорошо. Только ведь это ты про Него первый заговорил.
— А знаешь, когда ты упырем заделался?
Я только одно знал: с какого момента у меня в жизни все покатилось под откос — крылья сломались, и почувствовал я, что никогда больше не смогу взлететь. Больно мне вспоминать, как я все это понял, больнее не бывает. Вот и сейчас горечь на меня нахлынула, такая горечь, что заставил я себя, наконец, прямо в лицо Ларкину посмотреть и — сказал:
— Бога ради, я же старый человек, оставь ты меня в покое.
А он от радости так и сияет.
— Ура, — вопит, — видишь, Старбек, не выдержала твоя гарвардская шкура задубелая. Прошиб я тебя все-таки, а?
— Прошиб, — признаю.
— Глядишь, теперь дело легче пойдет.
— Надеюсь, нет, — буркнул я и опять уставился в стену.
— Я, — сообщает, — твой голос еще мальчишкой первый раз услышал, в Петоски, штат Мичиган.
— Понятно.
— Ты по радио говорил. Отец нас с сестренкой тогда все время радио заставлял слушать. «Только, — предупреждал, — не провороньте ничего. Ведь сейчас совершается история, слушайте повнимательнее».
Это он, значит, тысяча девятьсот сорок девятый год вспомнил. Я со своей маленькой семьей человеческой только что вернулся в Вашингтон. И мы въехали в свое кирпичное бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд, — где дикая яблоня, помните? Начиналась осень. Яблоня вся в плодах, мелких таких, кривеньких. Рут, жена моя, собиралась джем из них сварить, она потом каждый год это делала. Спросите: как же получилось, что я по радио говорил и меня слышал у себя в Петоски маленький Эмиль Ларкин? А дело было в Палате представителей, в специальном комитете, у них свое помещение имелось. Везде микрофоны, прямо в нос тебе микрофон суют, а я даю показания, и дотошнее всех оказался один молодой конгрессмен из Калифорнии, Ричард М.Никсон, так в меня и вцепился: расскажите, дескать, про свои связи с коммунистами, вы обязаны доказать лояльность Соединенным Штатам.
Тысяча девятьсот сорок девятый: небось молодые теперь за чистую правду примут, если, глазом не моргнув, поведаю им, что этим специальным комитетам приходилось заседать на ветках, да чтобы дерево повыше было, оттого что на земле так и рыскали саблезубые тигры. Точно говорю, поверят. Тогда Уинстон Черчилль еще жив был. Иосиф Сталин тоже. Нет, вы только подумайте. А президентом был Гарри С.Трумэн. И вот Министерство обороны мне, в прошлом коммунисту, поручает подобрать команду из военных да ученых и вдобавок еще ее возглавить. Команда эта должна была разработать тактику наземных сил на случай, если на вооружении появятся атомные бомбы небольшого калибра, а все явно к этому и шло.
Комитет желал выяснить, разумно ли человеку с моей политической биографией доверять такое деликатное дело, а особенно мистер Никсон по этому поводу беспокоился. Что как возьму и передам наши тактические схемы Советскому Союзу? Или нарочно сделаю, чтобы схемы эти никуда не годились, и если нам придется воевать с Советским Союзом, то Советский Союз наверняка победит.
— Знаешь, что я, тогда радио слушая, понял? — спрашивает Эмиль Ларкин.
— Нет, — отвечаю с интонацией: мне абсолютно все равно.
— Я понял, человек может такое сделать, что его потом никто за это не простит, неважно, какие у него политические взгляды. Сам он себя за такое не простит, потому что не прощается, когда предают лучших своих друзей.
Так и не заставил я себя улыбнуться, пока он разглагольствовал насчет того, что он, дескать, тогда понял, и сейчас не заставлю, сколько ни старайся, а ведь смешно это все, правда смешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32