Точка приложения.
Набирал Хазиев.
Все вопросы к Барышеву и Борисёнкам!!!
/* first page is in the UKNZ!!!!!!!! **/
1.
Был там еще скверик с вечными колясками, старушками...
И не мог взвыть жаворонок аварийной сиреной - распугать всех
за несколько жалких, оставшихся секунд...
Рытин отшвырнул лопату и шагнул вперед, тотчас ощутив, что еще немного
и он захлебнется сосущей тошнотой, похожей на ту, возникшую у него однажды
при виде чужой открытой раны - с мокрой текучестью багровых сгустков и
сахарным колышком раздробленной кости.
- Манько... - с беспомощным шепотом обернулся он. - Как же это...
Манько тоже обернулся. Может, им хотелось увидеть мчащиеся автомобили
с красным крестом, спасателей с чем-нибудь обнадеживающим, вроде, как
Рытины в лихорадке представилось - куска брезента, на который есть надежда
попасть с высоты горящих этажей...
Для реактивных истребителей таких брезентов еще не придумали.
Гул нарастал, крестик уверенно целился в центр городка и
поздно было уже катапультироваться, как и поздно было бежать
через степь к универмагу - предупреждать, эвакуировать...
Рытин только заткнул уши, чтобы не выплеснуло мозг от гулких и тяжелых
ударов сердца.
Почти над самыми антеннами истребитель отрыгнул жуткое
багрово-огненное облако, дрогнул, кое-как выпрямился, и перемахнув черту
поселка, понесся на аэродром - прямо на две солдатские фигуры, взлетную
полосу и груду щебня.
И почти уверившись в посадке, Рытин вдруг заметил, что у истребителя
не выпущены шасси. Беззвучно вспыхнули за кормой цветы парашютов, нос
задрался напоследок, показав зеркальное, в мелькающих тенях брюхо, и как-то
сразу наполнившись свинцовым весом, истребитель гулко принял на себя
утрамбованную тушу земли.
Брызнуло сухое облако пыли. Самолет смялся бумажно, по-бутафорски, что
вовсе не соответствовало басовитому грому, который бил в стороны и пробирал
солдат муторной дрожью. Рытин вспомнил о себе. Бежать было поздно и тогда
он повалился прямо в колючую полынь - все еще сжимая голову мокрыми
ладонями.
Гул плавал над головой, тормошил за испод, вдавливал в пыль,
прорываясь треском и невнятным, вынимающим душу всем. Потом гул как-то
сразу оборвался - остался лишь вой, да и то режущий откуда-то сзади - по
сапогам Рытина. Выл Манько. Вжатый в щебень, глядя мимо Рытина -
водянистым, обреченным взглядом, выл от непонятной жути - жалобно и тонко -
как пес на живодерне.
Рытин повернул голову.
Метрах в двадцати от него, нахохлившись покореженным металлом, лежал
самолет. Одно крыло обвалилось и торчало теперь из взрытой почвы, от
дымного фюзеляжа слезился жар, а на месте кабины, как показалось Рытину,
багровела та самая открытая рана, от которой хотелось бежать подальше, или
хотя бы не смотреть на нее - на что-то полуживое, беспомощное, полное боли
и предчувствия смерти.
Почему самолет не взорвался сразу - об этом Рытину было некогда
думать.
Некогда, потому что он уже пытался оторвать от земли скользкое тело
Манько, а тот швырялся в него шебнем и что-то визгливо доказывал...
Потом как-то сразу он очутился рядом с истребителем, у помятой
кабины, лишенной фонаря, рядом с белым шлемофоном...
Рытин ворочал рыхлое тело и чуть не плакал, пытаясь разобраться в
путанице ремней. Сзади доносился истошный мат напарника, и не солнце уже
обжигало наждак ХБ, а прозрачные языки пламени, тихо и властно охватывающие
истребитель со всех сторон. Рядом неожиданно оказался Манько и оттолкнув,
сам впился в упрямые замки...
Волочил в основном напарник - он был раза в полтора здоровее, а Рытин
лишь неуклюже подталкивал, то и дело наступая на тряпичные ноги раненого.
Когда Манько споткнулся и они втроем повалились на землю, Рытин чуть
не уткнулся в ладонь пилота. И вот тогда он заметил побагровевшую от натуги
рожицу - побагровевшую от тщетной попытки выбраться из одеревеневшей
перчатки. Летчик словно спал - красивое его лицо, совсем не тронутое
ударом, застыло по-стрелковому - будто целился он куда-то в глубине земли,
сощурив левый глаз и чуть оскалившись, а то что было у него в руке...
Что заставило Рытина разжимать перчатную хватку, выдирать костяного
болванчика, какой вдруг неуместный интерес обуял его в двух от опасности?
Манько уже поднимался с колен, желтоватый резной чертик выскальзывал из
перчатки и в этот момент... самолет взорвался, сразу затмив солнце густым
чадом и упругой волной огня, а секундой позже Рытин почувствовал, что его
с'едают живьем...
Он катался по траве среди обломков и бешено теребил волосы - почему-о
за них он переживал больше всего; жгучий треск оглушал, словно трещали
нервы - от страха и боли...
Потом они тушили летчика.
Он вспыхнул весь, разом, будто облитый бензином, хотя Рытин - ни в
кабине, ни в комбинезоне пилота - бензинового запаха не слышал. Даже лицо
его было бледным ии сухим... Теперь они катали его по траве, сжигая кожу
ладоней - Манько яростно хлестал жалкой пилоткой, а Рытин, сообразив
наконец, рванул гимнастерку и мимоходом обнаружив на ней гигантскую
пропалину, принялся сгонять липкое пламя.
Вдруг из дыма возникли не то джинны, не то спасатели, заплескался
липкий брезент, и в один момент торопливые руки спеленали летчика. Рыткина
теснили, а он все пытался вытащить из-под грубых подошв свою втоптанную в
пыль гимнастерку, пока его не задело случайное плечо - прямо по носу и -
отрезвило. Брезент упорхнул словно плащ фокусника и Рытина как будто еще
раз с'ездили - теперь уже пожестче...
Лицо пилота исчезло. Его не было. Осталась сплошная закопченная маска
с волдырями и грязными кровавыми подтеками, и шлемофон казался одним целым
с этой головешкой. Рядом стоящий Манько неожиданно перекрестился -
неожиданно для его наплевательского характера...
Их оттянули прочь. Два раза споткнулись о шланги пенометов и наконец
уселись в открытый "бобик", рванувший с места так, словно за ним гналась
новая волна взрыва. Степь задрожала, запрыгала, и Рытин в потоке ветра
почувствовал, насколько сильно обожжена у него спина. Манько сидел рядом и
наблюдал за убегающей возней, и у него, как ни странно, ХБ было в порядке,
не считая грязи и двух-трех несерьезных дырок. Что-то неуютно кололо в
бедро и пошарив в галифе, Рытин достал нелепого, размером с зажигалку,
резного чертика... То был брелок пилота.
2.
Рытина свезли в санчасть. Спина чужой кожи не просила, поэтому его
долго квачили холодной и липкой мазью, промокали тампонами и заставляли
сдавать анализы, лежа на животе.
Потапчука - так звали летчика - отправили в окружной госпиталь, и дела
его были плохи. Об этом сообщил вежливый, хрустящий портупеей особист,
посетивший Рытина в первый же день его больничной лежки. Записывал
аккуратным почерком, переспрашивал, хмурился и вновь повторял вопросы:
Рытин чуть не осатанел, в десятый раз описывая падение. Как только гость
исчез, Рытин достал трофей.
Пузатенький брелок напоминал полуголого Черчилля, даже маленькая
сигарета торчала из пухлых губ и рожки были в пору и не казались лишними, а
скорее сквозь макушку двоякую мефистофельскую сущность. Губы кривились
лукаво и в соавторстве с ладошкой, сложенной "щипчиками", как бы говорили:"
Денежки счет любят". Нельзя сказать, что работа была искусной, но все же
она являлась точкой приложения таланта - виднелись быстрые, умелые следы
резака, наждачной шкурки, а иные черты, лишившись скверного лака, вовсе
готовы были ожить и зашевелиться. Такие штучки Рытин любил - именно за
претензию на неповторимость. Но сейчас, проходя мимо бойких умельцев, Рытин
товаром не воодушевлялся - берег солдатское жалование, угомоняя себя мыслью
о нездоровом явлении фетишизма. Но черт бы побрал этого дьяволенка...
Почему он вдруг оказался в руках летчика, да еще в то время, когда
ладони не должны сжимать ничего кроме штурвала? Может, Потапчук держал его
над приборной панелью - почти как автолюбители со своими уродами в лобовом
стекле? А может он вообще не выпускал дьяволенка из рук? Хорош авиатор...
Рытину не хотелось ломать голову. То, что случилось с ним, было куда
значительнее и весомей, ведь доныне личного участия в катастрофах Рытину
принимать не приходилось. Лишь в институте, на картошке в осеннюю пору,
стал свидетелем опрокидывания целого трактора, что по хмельной нужде заехал
в колхозный арык. Именно тогда он впервые увидел страшную рану - открытый
перелом на ноге тракториста - веселого, бледного и смертельно пьяного.
Той ночью Рытину было не до сна - навязчивая мокрая картинка возникала
то на подушке, то на его ноге. Под майкой ползали холодные черви, а рука
тянулась к следующей сигарете. Все же его сморило, и, проснувшись, он вдруг
понял, что кончился его тепличный, полудевственный период синяков и ссадин
и наступает неизбежная житейская полоса с катастрофами, кровью и
безвозвратными потерями. Надвигался осенний призыв и мерещились опрокинутые
в канал танки, смятые грузовики и его, Рытина, тело среди обломков, где он
должен был оказаться согласно присяге и уставу. Но вот уже заканчивался
второй год службы, а отделывался он на данное время сбитым ногтем и
случайным вывихом, и уж вовсе без предчувствий отправился вместе с Манько
на щебень. Так получилось - проштрафился Манько, а Рытина послали, потому
что оказался рядом - разгильдяю в одиночку пришлось бы туго.
Истребитель взмыл, когда их лопаты уже сделались чугунными и все чаше
стали примерзать к шебню - перевести дух. Приближался обед, крестик
выписывал кренделя в тесной для него синеве, а Манько то и дело недобро
косился вверх будто истребитель тайком фотографировал факт его простоя.
Не то чтобы Рытин испытывал слабость к летному делу, но и его порой
охватывал орлиный экстаз при виде ладных перегрузочных костюмов, от упруго
мчащихся над землей тел, от звуков атмосферной вибрации... И когда Рытин
услышал хлопок - прозрачный, словно почудившийся и лишь заметил выпавший из
облака крестик - почему-то сразу догадался, что не маневр, не высший
пилотаж вгибал машину в пике - это было ясно до такой степени, будто он сам
в тот момент боролся с земным притяжением, и от беспомощности сорвав
брелок, молился всем матерям ада и рая, вкладывая в корявую молитву всю
силу своей надорванной души.
Потапчуку, видимо, удалось кое-что вымолить - город стоял невредимым,
а ожоги, переломы, скверные дела с позвоночником - по сравнению с тем, что
могло произойти - казалось удачей. Затем Рытин подумал о вполне грядущей
медали "За отвагу", а значит - и об отпуске домой, и вовсе растворившись в
дымах отечества, забылся блаженным видением...
3.
Просьбы утонули в ее глазах как слепые щенки.
- Только эс-вэ.
Дама насмешливо мазнула взглядом сквозь стекло - по
вытянувшейся физиономии клиента.
- Вот-е раз... - пробормотал Рытин и машинально облапил карманы, хотя
прекрасно знал, что бумажник покоится у него на груди - полный лишь
толщиной собственной кожи. Потоптавшись с минуту (в этот поздний час
очередь не намечалась) Рытин извлек четвертной и простившись с половиной
намеченных расходов, протянул его в хищный овал.
Молодым специалистам не полагается путешествовать в спальных вагонах.
Или - обзаводиться невестами, не проживающими в области непосредственного
трудоустройства жениха. А Рытин мечтал о жестах. Иногда они ему удавались,
но чаще всего СВ (читай: случайные величины) крошили хрупкие замки его
финансовых ухищрений. Но как бы там ни было, опаздывать себе Рытин не
позволял, поэтому предпочел явиться в срок - как и было обещано по
телефону...
Спальный вагон был единственным - в головах притомленного туловища
состава. Секунду назад его коренастый силуэт замер перед Рытиным, лязгнула
откидная площадка и средних лет проводница требовательно протянула ладошку.
Серьезно осмотрела билет:
- Верно.
Посторонилась и позволила Рытину считать себя пассажиром. На нижнем
своем месте он с удивлением обнаружил волосатое, сладко разбросанное во сне
тело. Некоторое время Рытин разглядывал немолодого мужчину. Чувство
справедливости, ободренное навязанной роскошью, довело его до состояния
обиды. Он прекрасно понимал соблазн нижней полки, ее опасную высоту, но с
другой стороны в бумажнике вместо хрусткого красавца ночевали мятые фантики
и этот факт, оказывается, не гарантировал ему право выбора - да, конечно,
он уступил бы, но...
- Кыш, черти... - вздохнуло тело и вздох донес до Рытина запахи
ресторанов, желудочной борьбы и побеждаемой закуски...
Поезд давно набрал скорость и слегка гарцуя, рассекал заоконный мрак.
Рытин, помахивая полотенцем, прошел мимо девушки, возникшей у окна за время
его купейной возни. Бегущие фонари обмахивали его лицо золотыми волнами,
мечтательный профиль обрамляла ладная прическа и он решил что непременно
познакомится на обратном пути.
Зеркало ослепило чистотой и как на духу пред'явило эстетический счет
его суточной щетине. Рытин досадно мазнул ладонью по щекам и спустя время
мазнул, но уже извинительно - подходя к незнакомке - вооруженный улыбкой и
заранее изготовленной фразой.
- Не спится?
И читался в его замершем движении выбор: как ответите, так и
будет. Приветливо - поболтаем, нет - спокойной ночи...
- Да, - бесцветно отозвалась она и попала куда-то в середину.
Обернулась - достаточно привлекательная, с легкой тенью усталости.
Глаза любопытством не горели, но готовность услышать следующий ход в них
теплилась. Дверь купе оставалась полуоткрытой - там в скудном свете Рытин
увидел дородные мужские очертания и опять-таки - на нижней полке...
- У вас тоже... - усмехнулся он.
- Что - "тоже"? Рытин в шутливой форме пересказал о самоуправстве
попутчика....
- но ведь вы - дама, вам просто обязаны уступить.
1 2 3 4