Ивлин Во
Испытание Гилберта Пинфолда



Ивлин Во
Испытание Гилберта Пинфолда
Жанровая картина

Предисловие

Читателя ранних, сатирических романов И. Во (1903 – 1966), «Испытание Гилберта Пинфолда», скорее всего, поначалу озадачит. Там был яркий калейдоскоп событий, экстравагантные поступки, абсурдные ситуации. А здесь? Пространно и обстоятельно рисуется портрет стареющего писателя, ведущего размеренную жизнь сельского джентри и не слишком обременяющего себя творческой работой. Болезнь ломает этот почти обломовский порядок. Пинфолд вынужден, меняя обстановку, отправиться в морское путешествие, и тут читатель, уже начавший привыкать к «новому» Во, несомненно узнает «прежнего». Разворачиваются удивительные события – и скандально-личного, и даже международного характера, – веселой своей абсурдностью, а то и страшноватой гротесковостью не уступающие признанным шедеврам Во-сатирика. Причина же всему этому – сероватые пилюли и еще некоторые средства, принимаемые непродуманно.
Художественная проза Во, как давно выяснилось, вся более или менее проникнута автобиографическими мотивами. В этом смысле «Испытание Гилберта Пинфолда» – самый личный, самый открытый роман Во. Ему даже не пришлось придумывать «интригу» или «завязку»: в 1954 году он сам пострадал от «сероватых пилюль». Однако это частное, в чем-то курьезное событие послужило началом серьезного разговора на крайне серьезные темы. «Моей любимицей, – вспоминал Г. Грин, – была очень смелая его книжка – „Испытание Гилберта Пинфолда“. Он там исследует свой собственный характер. Как если бы Фрейд подверг самого себя психоанализу (…) В этой причудливой книге выразились все его качества: личная храбрость, великодушие, верность друзьям (…) Он был консервативен не в смысле политики, но в своем стремлении сохранить все то, что любил».

Дафне, с уверенностью, что ее избыточной отзывчивости достанет и на бедного Пинфолда.



1. Портрет художника в зрелые годы

Может случиться, что в следующем столетии нынешними романистами придется так же дорожить, как мы дорожим сегодня художниками и искусниками конца восемнадцатого века. Зачинатели, эти кипучие натуры, все вывелись, и вместо них подвизается и скромно процветает поколение, замечательное гладкописью и выдумкой. Вполне может так случиться, что впереди нас ждут неурожайные годы, и оголодавшими глазами оглянется потомство на наше время, когда желания и умения доставить удовольствие было предостаточно.
Среди этих романистов весьма выделялся мистер Гилберт Пинфолд. Во время случившегося с ним приключения, в свои пятьдесят лет, он был автором дюжины книг, которые еще покупались и читались. Их перевели на многие языки, а в Соединенных Штатах им периодически платили дань восхищения, и платили недурно. Их часто брали предметом своих диссертаций иностранные студенты; однако охотников обнаружить космический смысл в творчестве мистера Пинфолда, связать с ним философские поветрия, социальные драмы или психологические травмы обескураживали его простые, краткие ответы. Выбрав более сосредоточенных на себе писателей, их однокашники по Английской литературной школе часто облегчали свою задачу. Мистер Пинфолд ничем не делился с читателем. Не то чтобы он был скрытен или прижимист: просто ему нечем было поделиться с этими студентами. Книги, считал он, это сделанное дело: они существуют отдельно от него на суд и потребу других. Сделаны они, думал он, хорошо, получше многих прославленных творений, однако достоинствами их он не кичился, а своей славе и вовсе не придавал значения. Ничего из написанного ему не хотелось уничтожить, но он бы охотно это переработал, и он завидовал художникам, которым можно снова и снова возвращаться к старой теме, проясняя и обогащая ее, покуда они совсем не выдохнутся на ней. А романист обречен раз за разом выдавать новое – заново придумывать героям имена, заново выдумывать сюжет и обстановку; между тем, по убеждению мистера Пинфолда, большинство пишущих беременны всего одной-двумя книгами, а все дальнейшее это профессиональное надувательство, коим непростительно злоупотребили гениальнейшие мастера – Диккенс и даже Бальзак.
Разменяв шестой десяток, мистер Пинфолд являл миру только что не полный образчик благоденствия. Ласковый, суматошный мальчик; рассеянный, частенько понурый юноша; собранный, преуспевающий молодой человек, в зрелые годы он сдал гораздо меньше своих сверстников. Это свое преимущество он относил за счет долгих, одиноких, покойных дней в Личполе, глухой деревушке в сотне-другой миль от Лондона.
Годясь ей в отцы, он был предан жене, неутомимо копавшейся на их клочке земли. У них было много детей – здоровых, красивых, воспитанных, и его заработков вполне хватало на их образование. Когда-то он много ездил; теперь же почти круглый год проводил под крышей ветшающего дома, который за многие годы набил картинами, книгами и обстановкой на свой вкус. Он благодушно претерпел большие неудобства и известную опасность солдатской службы. После войны он весь ушел в частную жизнь. У себя в деревне он легко возлагал на себя обязанности, которые мог посчитать обязательными для себя. Он жертвовал полагающиеся суммы на местные дела, зато не интересовался спортом и местным самоуправлением и не испытывал никакого желания вести кого-то за собой или отдавать кому-то команды. Он никогда не голосовал на выборах, исповедуя нетерпимый торизм, среди политических партий его времени не нашедший себе места и, в глазах его соседей, едва ли не смыкавшийся с другим кошмаром – социализмом.
Эти соседи составляли типичную для того времени картину сельской Англии. Некоторые богатели, с размахом и прибыльно занимались сельским хозяйством; другие вели свои дела в другом месте, а домой наезжали поохотиться; большинство же были старики в стесненных обстоятельствах: они еще не могли обходиться без слуг и лошадей, когда Пинфолды обосновались в Личполе, а теперь доживали в куда более скромных домах и встречались в рыбной лавке. Многие доводились друг другу родней и составляли маленький сплоченный клан. В округе десяти миль от Личпола все они и обретались: полковник Багнолд с женой, мистер и миссис Грейвз, миссис и мисс Фодл, полковник Гарбетт с дочерью, леди Фодл-Аптон и мисс Кларисса Багнолд. Так или иначе все они были породненные. В первые годы после женитьбы мистер и миссис Пинфолд переобедали у них всех, и всех, в свою очередь, принимали. Однако послевоенный упадок состояний, еще милосердный к Пинфолдам, умерил их встречи. Пинфолды были пересмешниками, и за каждым из этих семейств в Личполе закрепилась своя, совершенно неожиданная кличка, не ругательская, а ради смеха, обязанная своим возникновением какому-нибудь полузабытому случаю. Ближайшим их соседом, с кем они чаще всего виделись, был Реджиналд Грейвз-Аптон, дядя Грейвз-Аптонов из АпперМьюлинг в десятимильной удаленности, – старый холостяк, добряк и пчеловод, чей коттедж, крытый соло мой, примерно в миле от барского дома замыкал собой тропу. В воскресенье он обыкновенно шел к заутрене лугами Пинфолдов и оставлял у них в конюшне своего терьера. Забирая его, он на четверть часа задерживался у хозяев, выпивал стаканчик хереса и пересказывал радиопрограммы, выслушанные за прошедшую неделю. Этот рафинированный пожилой джентльмен носил мудреную кличку Сундук, с вариантами Рундук, Ларь и Шкап, при исходной Коробке, ибо в последнее время он ввел в круг своих немногих интересов предмет, упоминаемый с придыханием: Ящик.
В разных концах страны действовало много таких Ящиков. Над упомянутым склонились однажды в Аппер-Мьюлинге скептические носы племянника и племянницы Реджиналда Грейвз-Аптона. Миссис Пинфолд, которую тоже взяли посмотреть, сказала, что это смахивает на самодельный радиоприемник. Сундук и другие апологеты Ящика утверждали, что тот обладает диагностическим и лечебным свойствами. Какая-либо частица заболевшего человека или животного – волос, а лучше капля крови – помещается перед Ящиком и оператор, настроив его на «жизненные волны», определяет природу заболевания и предписывает лечение.
Мистер Пинфолд разделял скептицизм молодых Грейвз-Аптонов. Миссис Пинфолд отчасти верила в Ящик, поскольку его действию подвергли, ничего ей не сказав, леди Фодл-Аптон на предмет крапивницы, и сразу наступило облегчение.
– Это просто внушение, – сказала младшая миссис Грейвз-Антон.
– Откуда внушение, если она ничего не знала, – сказал мистер Пинфолд.
– Да нет, просто правильно настраиваются Жизненные Волны, – сказала миссис Пинфолд.
– Крайне опасное оружие в преступных руках, – сказал мистер Пинфолд.
– Да нет, самое интересное, что он неспособен нанести вред. Он просто передает жизненные силы. Фанни Грейвз испытала его на своем спаниеле против глистов, так они выросли как не знаю что, столько они приняли Жизненной Силы. Стали как змеи, говорит Фанни.
– Мне удобнее думать, что этот ящик волшебный, – сказал мистер Пинфолд жене, когда они остались вдвоем. – Согласись, что я прав.
– Ты правда так думаешь?
– Нет, конечно. Обычная чепуха на постном масле.

Религия Пинфолдов несильно, но ощутимо разводила их с этими соседями, чья жизнь в основном вертелась вокруг их приходских церквей. Пинфолды были католиками – миссис Пинфолд с младых ногтей, мистер Пинфолд созрел постепенно. Его спокойное приятие вероисповедных запросов не было «обращением», за которым стоит резкий духовный слом, в лоно церкви он был принят сложившимся человеком, и это в то самое время, когда английские гуманитарии в большинстве своем свихнулись на коммунизме. Мистер Пинфолд, не в пример им, устоял. За ним, впрочем, признавали скорее фанатизм, нежели благочестие. По самой своей сути, его профессия заведомо осуждалась духовенством как, в лучшем случае, легкомысленная, а то и просто безнравственная. Жил он, подхватывала узколобая мораль, в свое удовольствие, речи вел неосторожные. В то время, как пастыри его церкви побуждали народ выйти из катакомб на форум, оказать свое влияние на народовластную политику и полагать служение Господу, скорее, совокупным, нежели частным деянием, мистер Пинфолд только глубже зарывался в скалу. Будучи в отъезде, он отлынивал от обедни; дома держался в стороне от всевозможных организаций, воспрявших на призывы иерархов искупить наше грешное время.
Впрочем, друзьями мистер Пинфолд не был обижен, и он дорожил ими. Эти люди состарились вместе с ним, в двадцатые и тридцатые годы они все были неразлучны, в рассеянные же сороковые и пятидесятые общались совсем мало: мужчины – в клубе Беллами, женщины – в полудюжине тесных, симпатичных домишек Вестминстера и Белгрейвии, куда из более счастливых времен перекатился уголек гостеприимства.
Поздние годы не доставили ему новых друзей. Порою ему казалось, что среди старых он замечает признаки охлаждения. Получалось, что первым о встрече всегда заговаривал он. А уходили первыми – они. Тут прежде всего имелся в виду Роджер Стиллигфлит, некогда ближайший друг, теперь, похоже, избегавший его. Роджер Стиллингфлит был писателем, которого среди немногих мистер Пинфолд искренне любил. Он не мог придумать, что было причиной их разрыва, и, наведя справки, узнал, что в последнее время Роджер стал весьма странноват. Говорили, что в Беллами он теперь заходит только взять письма или поболтать с заезжим американцем.
Иногда мистеру Пинфолду приходила мысль, что сам он превращается в зануду. Предугадать его реакцию не составляло труда.
В нем был силен дух неприятия. Он ненавидел пластмассу, Пикассо, солнечные ванны и джаз, а в сущности говоря, все, что сталось на его веку. Трепетный огонек милосердия, возженный в нем религией, кое-как смягчил его омерзение и претворил его в скуку. В тридцатые годы, пугая себя, говорили: – Часы не спешат – спешит время. – У мистера Пинфолда ничто не спешило. Днем ли, ночью, взглянув на часы, он с неудовольствием отмечал, как мало жизни прошло – и сколько ее еще осталось. Он никому не желал зла, взирал на мир sub specie aeternitatis С точки зрения вечности (лат.).

и видел только пресную географическую карту; но совсем другая была картина, когда его лично что-то задевало. Тогда он кубарем сваливался со своей наблюдательной верхотуры. Оскорбившись бутылкой скисшего вина, нахалом-прохожим или грамматической ошибкой, его дух, подобно накатившей тележке с кинокамерой, брал обидчика крупным планом, сверкая объективами; так сержант-муштровик сверлит глазами незадачливый взвод, закипая наигранным гневом и словно не в силах поверить увиденному; и как над тем сержантом, многие посмеивались над ним, но на кого-то это весьма сильно действовало.
Все это в свое время находили забавным. Из уст в уста передавались его язвительные оценки, ему приписывали дерзкие выходки под девизом «Пинфолд в своем репертуаре». Сейчас он сознавал, что в глазах многих его оригинальность потускнела, но обновлять программу было уже поздновато.
Половозрелым мальчиком, когда почти все его однокашники огрубели, он был субтилен, как Сундук, и ранний успех сделал его обаятельным. Затянувшееся преуспевание принесло перемены. Впечатлительные мужчины, видел он, усваивали себе защитную маску от хамства и обид взрослого мира. Их мало выпало на долю мистера Пинфолда; он получил нежное воспитание, а в качестве писателя его рано приветили и захвалили. Если что и нуждалось в защите, гак это его застенчивость, и с этой целью, действуя, скорее, наобум, он постепенно усвоил эту бурлескную роль. Он не изображал собой ученого или кадрового военного; он выбрал для себя гибрид эксцентрического преподавателя с брюзгливым полковником, и он усердно играл свою роль перед детьми в Личполе, перед друзьями в Лондоне, покуда эта роль не стала определять все проявления его личности. Когда он прерывал свое одиночество и забегал в клуб либо с топотом поднимался в детскую, половину себя он оставлял за порогом, и наличная половина раздувалась за счет отсутствующей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18