Установка ванны
Последнему из всех доставались молитвы и заупокойные службы. Бог попускал награду той душе, которой она всех нужнее.
Колокол бил в темноте, словно молот, вторя пению хора:
Господи, дай умереть своей смертью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай уподобиться Христу,
лучшему из обреченных на смерть,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай не думать о смерти Сократа,
язычника, который умер забыв о самом себе,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай умереть, себя не забывая,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай нам смертную память, сомнение и покаянье,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не дай нам восхищаться мужеством тех,
кто гнушается жизнью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не давай нам исцелиться от всех болезней,
ибо мы от рожденья болеем смертью!
Не попусти, чтобы кровь наша свернулась во сне!
Не попусти, чтобы гром убивал лишь грозных,
море — лишь моряков, меч — лишь взявших его,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою,
смертью чужою, смертью чужою!
* * *
…и другие, сгинувшие в море… Семь ночей подряд мы толковали у толстой мачты, на носу, пока светила луна. Афре, одноглазый моряк, прикрывший медалькой пустую глазницу, завораживал нас красотою своих рассказов. Когда-то он жил в Китае. О, красотка с косою из букв, китайская страна! Во дворцах там нет лестниц, и правители, словно циркачи, прыгают вверх, перевернувшись на лету.
— Женщины, опий и пытки, — говорил Афре и, предавшись воспоминаниям, добавлял: — Женщину не забудешь, когда волосы у нее пахнут жасмином, плоть холодит, словно слоновая кость, а жилки — чайного цвета.
Потом возвращался к рассказу:
— В Небесной империи женщины ступают бесшумно маленькими, спеленутыми ногами. Скользят, как шелковистые карты, когда тасуешь колоду.
Его перебивал ирландец с испанским именем Пабло, по прозвищу Смоква. Он знал Индию как свои пять пальцев, хотя не покидал Дублина.
Хопер Дитя, корабельный географ, важно облизывал губы, прежде чем воспеть географию, науку наук, благодаря которой можно знать страны, в которых ты не бывал.
— Да бог с ней, с наукой, — говорил Пабло. — Я знаю Индию потому, что читал про злодейства англичан. Подошел Настоятель и сказал, будто во сне:
— … когда ближний умирает от голода, накорми его. Ленивому, голодному народу Бог может явиться лишь в образе труда и пищи. Бог создал человека, чтобы гот в поте лица ел хлеб свой, и Господню, кто не работает — вор, ибо он крадет чужое, чужими трудами, ибо едим чужое. Проследите путь монет наполняющих ваши карманы, и убедитесь, что я сказал вам
Голос его походил на голос Ганди. В нем была скорбь, неведонам Он обращался к вечности, словно распятый на невидимом кресте, тихо, не двигая руками, в отличие от Луиса, который бурно ими размахивал:
— География? Злодейства англичан:.. А, что там!.. Страну узнаешь через женщин. Любовь испанки печальна, как храм, как араб как море. У француженки плоть ненасытна, но слов ей не нужно, она отдается смеясь, потом — томна и ленива. А на Пикадилли... какие уж там злодейства, какая наука! Знал я одну ирландку, так вот, она раздевалась и говорила: «Причастись — я бела, как облатка!» Ляжет крестом, читает молитвы, а после, как выйдем из дому, жалуется: «Ах, если бы ночью можно было пойти в церковь, тьма выела бы нам очи… они ведь вкусные… Боже, что залитания призраков!» И сердится: «Поцелуй отрубает голову, как меч! Не целуй меня, не надо! Зачем, зачем ты целуешь? Нельзя ласкать тело, нельзя целовать губы, это — услада. Целуй мне руки, они благодарней губ! Лучше не знать услад, которые так скоротечны… Я плачу не от печали. Боже, я плачу, утратив радость. О, Господи, я — как невеста, у которой нет рук!»
Рассказы Луиса не кончались столь невинно — он приберегал напоследок подробности других похождений и говорил об извращенных куртизанках, об итальянских девицах, бросающих жребий, о турках, предающихся однополой любви. Когда он замолкал, моряки тяжело дышали. Каждый страдал, представляя все эти сцены. Бернардо Дитя вообразил Настоятеля обнаженным юношей. Брат его Хопер ярился, видя, как Бернардо, не мигая, глядит на ангельское тело. Другой моряк кусал себе пальцы: ему казалось, только протяни руку — сидит девица, а на самом деле это был Афре, который, не выпуская трубки изо рта, так его ударил, что он покатился по палубе.
— Скука, — говорил Афре ирландцу Пабло Смокве, — защищает нас от всего — от наркотиков, от греха, от женщин, от самой жизни… Я не воплощусь снова, потому что мне скучно, а это — все равно что уйти в нирвану.
— Настоятель, слышишь? Этой ночью только ты будешь ждать парусник в тумане.
Мы сразу спросили Настоятеля, видел ли он СУДНО которое мы ищем.
— Проплыло вдалеке… Мы согрешили… мы вожделели друг к другу, я вожделел к тебе…— Слушая эти слова, все мы отшатнулись, но костлявая рука Настоятеля указала на меня. — А потом прости меня, Боже, вожделение мое коснулось виноградной грозди, женщин. Они трепетали, страшась, что я вопьюсь в них, словно хищная рыба, которую тащат из воды. И от пира моего остались во тьме пустые шкурки.
— Когда судно, которое мы ищем, проплывало рядом, — продолжал он, — когда наш жалкий взор стал различать, кто на нем, а жалкий слух слышать слова, мы его упустили.
И, разозлясь, резко повысив голос. Настоятель вынес приговор Луису, вызвавшему эти беды:
— Он умрет сегодня, пока солнце не село, если мы снова не увидим судна.
Мы онемели, растерялись, пришли в ужас.
Смерть улыбалась за спиной пророка. Сперва, поутру, мы обходили наше судно. Сколько ночей мы плыли, сколько дней, но лишь сейчас, в присутствии смерти, поняли, чем владеем, и оценили все предметы, цвет их и ценность, а не тень.
Вскоре стемнело. Небеса скрыло ненастье. Когда солнце исчезло за тучами внезапной бури, лицо приговоренного к смерти покрылось каплями пота. Но буря оборвалась, сменившись печальным розовым закатом. Вздутые паруса походили на огромные плененные шары.
Приговоренный к смерти обвел нас темным, туманным, добрым взглядом.
— Чего ты от нас хочешь? — спросил ирландец Пабло, тронутый его мольбою.
— Если вы снова увидите призрачный бриг, возьмите его на абордаж и завладейте тенью, которой одеты люди. У них зеленые ноги, головы нет, лицо — на груди.
Когда, выполняя приговор, Луиса должны были бросить в море, Пабло протянул руку, и мы увидели, что из глубин возникает нечто вроде огромной рыбы.
— Это он!.. Это бриг!.. — закричали все, кроме Бернардо, которому Хопер прикрыл ладонью глаза.
— Настоятель!.. Настоятель!.. — звали мы на бегу. — Вон судно! Судно! Настоятель!
Луис был спасен, а мы погибли.
Призрак рос, приближаясь так быстро, что радость наша канула в море. Он подавлял нас, влек к себе. Траур его парусов окутывал нас тьмою, и мы отводили взор, понимая, что призрак-скиталец вот-вот раздавит нашу скорлупку. Еще минута, еще миг… но он стал быстро таять, пока не исчез совсем.
Хопер Дитя, прикрывший ладонью глаза своего брата, спас нас от гибельного столкновения с судном, которое, должно быть, существовало только в душе нашего капитана.
В синих глазах Бернардо. под веками, бриг обрел истинные размеры, и это нас спасло.
— Что было бы с нами. Настоятель? — спрашивали мы позже.
— Мы бы исчезли!.. — воскликнул он, глядя вдаль, туда, где и белесом море растворился призрак, а в воду падали звезды, покидающие небо, чтобы найти заблудшие суда
Настоятель, мы проведем эту ночь вместе с тобой, на носу, у мачты.
Мы говорили тихо, чтобы он нас услышал, он ведь не слышал злых голосов, резких звуков и бури; мы говорили тихо, чтобы он не оглох:
— Когда люди страдают, они хнычут, как дети. Где ты? Зачем ты нас оставил?
Утром, на заре, веки его задрожали — он показал нам, что слышит, и, ощутив рядом пастыря и капитана, ведущего судно в открытом море, мы увидали в утреннем свете, что у нас покраснели глаза.
— Души соединяются в прошлом! — воскликнул Настоятель, — Только тела — в настоящем. Видите звезды? Много веков назад они отливали золотом в утреннем небе, а свет их доходит до нас на этой заре. Ночь соединяет былые звезды, чтобы создать небо, а наша тьма, рождая душу, соединяет былые мгновения, которые мы провели с теми, кто был нам близок.
— Трубке моей, — заметил Пабло, — очень нужна одна из звезд, сверкавших за тысячи лет до того, как мы их увидели, чтобы зажечь табак, искрошенную память, улетающую белым дымом.
— Я, — сказал Хопер, — не женился на первой своей невесте, однако мы связаны в воспоминании. Заговорил Настоятель:
— И созвездия, и людское счастье сопрягаются в прошедшем. Почему в юности нас влечет наслаждение? Быть может, мы, сами того не зная, копим радости, чтобы вспоминать их? У тех, кто не помнит, как некогда он ел сладкий плод, — горько во рту; те, кто не помнит, что слышал пение птиц, — утратили слух; те, кто, закрыв глаза, не видит улыбки, озарявшей лицо, которого уже нет. — слепы, как и тот, кто не вспомнит, какого цвета был и трава и деревья там, где его посетило счастье. Зачем быстрые реки повторяют красоты, мимо которых бегут? Чтобы вспоминать их, чтобы хранить в призрачном зеркале вод, или в соленом море, или в небе, куда возносятся капли, образуя облака. Чем был рай. если не воспоминанием о счастье. Да рай был воспоминанием рая…
— Какое чудо, Настоятель, какое чудо! Бернардо Дитя ударил молотом век по мягкому металлу глаз:
— Портовые города уходят с каждым судном и с каждым судном возвращаются. Когда они устанут плавать туда-сюда, то уйдут совсем и соединятся в памяти моря.
Просвистела летучая рыба, словно кто-то вдруг заиграл на золотой флейте.
— Мне кажется, — сказал Бернардо, — что поющие рыбы научились петь в порту, и крик их печален, а сами они похожи на бородатых бродяг с глазами из темного серебра.
— Настоятель, взгляни, как заигрывает рыба-луна с ничтожной рыбешкой! Как она смотрит на нее! Того и гляди проглотит. Это — поющая рыба, и проглотить ее надо, чтобы пело сердце. Но никто ее не тронет, они просто играют, а рыбешка испугалась, и только круглая рыба, отблеск луны, уплывает и снова поет. Тьма пахнет бессонной водою.
Луис раздробил себе левую руку, строгая мачту. Мы унесли его — он потерял сознание — и уложили в постель. Пока мы его несли, у него отвалились пальцы, потом из них сделали наживку. Пабло, неторопливый ирландец, смеялся, привязывая их к удочке:
— Вот мы и кладем палец морским обитателям прямо в рот! К полуночи Луис пришел в себя, увидел завязанную руку и, догадавшись, что пальцев нет, печально спросил:
— Кто же будет играть на аккордеоне?
Мы велели ему молчать, огорченные его тревогой, наверное, потому, что сами в сердце своем спрашивали о том же:
— Кто будет играть на аккордеоне?
— Настоятель, меня томит тоска! (Он бросился в ноги тому, кого, казалось, и нет.) Не знаю, что со мной, Настоятель, тоска и тоска… Настоятель, этой самой рукой, раненой, без пальцев, я ударил возлюбленную! Я ударил ее, и топор меня покарал. Если бы, если бы все это было сном! Что с нами творится, Настоятель, почему преследует нас, как тень, причиненная нами мука? Настоятель, я ударил возлюбленную, и тоска моя непомерна. Не знаю, что со мной, но теперь у меня вечно болит щека в том самом месте, где другой, смуглой щеки коснулись пальцы, которые покарал топор. Я каюсь. Я хотел бы, чтобы это был только сон. Что с нами творится, почему мы не забываем того, что томит нам душу, терзает, рвет, убивает? Настоятель, коснись моей щеки там, куда я ударил возлюбленную!
Настоятель слушал его, глядя в бесконечность.
— Я трус, — не унимался несчастный, стоя перед ним на коленях — я трус и это ползучее слово меня удушит. Я трус, но тоска коленях — моя больше трусости…
Он долго молчал — тишину у самой воды обжигали сверкающие — рыбы освещая путь рыбам летучим, — а потом продолжал, стоя на коленях, припав щекой к ногам Настоятеля: Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил по лицу кулаком .. Ты знаешь, как бьют, Настоятель… Вот так… выкинешь руку вперед, будто выскочил кролик, напряжешь ее, напружинишь и она станет слепою силой, подчиняющейся тебе. Я ударил возлюбленную по лицу, по щеке — ранил былые поцелуи, прежние ласки и теперь меня снедает тоска, душат слезы. Я хочу, чтобы меня простили те, кто не прощает.
Сперва он кричал как одержимый, потом его голос стал таять и наконец почти потонул в рыданиях.
— Настоятель, мне совсем не больно, в этом беда. Лучше бы рука болела, я бы жаловался, а так — болит только жизнь, непонятная мешанина, которая зовется жизнью. Бог оказал бы мне милость, если бы наслал болезнь, и она порешила бы меня в одночасье, и я бы остался один, без друзей, только мухи да черви!
Он снова повысил голос:
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! Хорошо бы сказать, что это не я! Как же себя обмануть, как солгать, как уничтожить то, что было?.. Когда я ее ударил, я ощутил себя сильным, гордым, способным бить снова и снова, но тут же сломился, ослаб, ничего уже не хотел. Сотню раз я пытался ее приласкать, сотню раз себя сдерживал, я ведь не ребенок. Только дети сперва побьют, потом погладят.
Настоятель едва пошевелил губами:
— Страсть — удел животных…
— Настоятель!-вскричал Луис и поднялся. — Я хотел бы повторить все, что сказал, чтобы ты меня послушал и понял, хотя слушать — одно, самому пережить — другое. Кричи я тысячу раз: «Я ударил возлюбленную!»-ты не ощутишь этого, как я. Настоятель, я ее ударил, почему же слова эти ничего не значат, словно я просто опоздал на поезд? Да что там, дело останется делом, тем же самым. Точно тем же, вот только хорошо бы назвать его иначе, — эти слова осточертел и, я повторяю их, а смысл все тот же, они — как сосуды, полные горькой воды. Дела не уничтожишь, Настоятель. Мы, люди, понимаем это слишком поздно. Сны исчезают, когда страшно — можно проснуться; героев книг забываешь, перевернув страницу, а дела не сотрешь. Если б их можно было стереть, я бы кричал: «Не ударил!.. Не ударил!.. Никого не ударил, Настоятель!»— и сердце мое исполнилось бы радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Колокол бил в темноте, словно молот, вторя пению хора:
Господи, дай умереть своей смертью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай уподобиться Христу,
лучшему из обреченных на смерть,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай не думать о смерти Сократа,
язычника, который умер забыв о самом себе,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай умереть, себя не забывая,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай нам смертную память, сомнение и покаянье,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не дай нам восхищаться мужеством тех,
кто гнушается жизнью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не давай нам исцелиться от всех болезней,
ибо мы от рожденья болеем смертью!
Не попусти, чтобы кровь наша свернулась во сне!
Не попусти, чтобы гром убивал лишь грозных,
море — лишь моряков, меч — лишь взявших его,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою,
смертью чужою, смертью чужою!
* * *
…и другие, сгинувшие в море… Семь ночей подряд мы толковали у толстой мачты, на носу, пока светила луна. Афре, одноглазый моряк, прикрывший медалькой пустую глазницу, завораживал нас красотою своих рассказов. Когда-то он жил в Китае. О, красотка с косою из букв, китайская страна! Во дворцах там нет лестниц, и правители, словно циркачи, прыгают вверх, перевернувшись на лету.
— Женщины, опий и пытки, — говорил Афре и, предавшись воспоминаниям, добавлял: — Женщину не забудешь, когда волосы у нее пахнут жасмином, плоть холодит, словно слоновая кость, а жилки — чайного цвета.
Потом возвращался к рассказу:
— В Небесной империи женщины ступают бесшумно маленькими, спеленутыми ногами. Скользят, как шелковистые карты, когда тасуешь колоду.
Его перебивал ирландец с испанским именем Пабло, по прозвищу Смоква. Он знал Индию как свои пять пальцев, хотя не покидал Дублина.
Хопер Дитя, корабельный географ, важно облизывал губы, прежде чем воспеть географию, науку наук, благодаря которой можно знать страны, в которых ты не бывал.
— Да бог с ней, с наукой, — говорил Пабло. — Я знаю Индию потому, что читал про злодейства англичан. Подошел Настоятель и сказал, будто во сне:
— … когда ближний умирает от голода, накорми его. Ленивому, голодному народу Бог может явиться лишь в образе труда и пищи. Бог создал человека, чтобы гот в поте лица ел хлеб свой, и Господню, кто не работает — вор, ибо он крадет чужое, чужими трудами, ибо едим чужое. Проследите путь монет наполняющих ваши карманы, и убедитесь, что я сказал вам
Голос его походил на голос Ганди. В нем была скорбь, неведонам Он обращался к вечности, словно распятый на невидимом кресте, тихо, не двигая руками, в отличие от Луиса, который бурно ими размахивал:
— География? Злодейства англичан:.. А, что там!.. Страну узнаешь через женщин. Любовь испанки печальна, как храм, как араб как море. У француженки плоть ненасытна, но слов ей не нужно, она отдается смеясь, потом — томна и ленива. А на Пикадилли... какие уж там злодейства, какая наука! Знал я одну ирландку, так вот, она раздевалась и говорила: «Причастись — я бела, как облатка!» Ляжет крестом, читает молитвы, а после, как выйдем из дому, жалуется: «Ах, если бы ночью можно было пойти в церковь, тьма выела бы нам очи… они ведь вкусные… Боже, что залитания призраков!» И сердится: «Поцелуй отрубает голову, как меч! Не целуй меня, не надо! Зачем, зачем ты целуешь? Нельзя ласкать тело, нельзя целовать губы, это — услада. Целуй мне руки, они благодарней губ! Лучше не знать услад, которые так скоротечны… Я плачу не от печали. Боже, я плачу, утратив радость. О, Господи, я — как невеста, у которой нет рук!»
Рассказы Луиса не кончались столь невинно — он приберегал напоследок подробности других похождений и говорил об извращенных куртизанках, об итальянских девицах, бросающих жребий, о турках, предающихся однополой любви. Когда он замолкал, моряки тяжело дышали. Каждый страдал, представляя все эти сцены. Бернардо Дитя вообразил Настоятеля обнаженным юношей. Брат его Хопер ярился, видя, как Бернардо, не мигая, глядит на ангельское тело. Другой моряк кусал себе пальцы: ему казалось, только протяни руку — сидит девица, а на самом деле это был Афре, который, не выпуская трубки изо рта, так его ударил, что он покатился по палубе.
— Скука, — говорил Афре ирландцу Пабло Смокве, — защищает нас от всего — от наркотиков, от греха, от женщин, от самой жизни… Я не воплощусь снова, потому что мне скучно, а это — все равно что уйти в нирвану.
— Настоятель, слышишь? Этой ночью только ты будешь ждать парусник в тумане.
Мы сразу спросили Настоятеля, видел ли он СУДНО которое мы ищем.
— Проплыло вдалеке… Мы согрешили… мы вожделели друг к другу, я вожделел к тебе…— Слушая эти слова, все мы отшатнулись, но костлявая рука Настоятеля указала на меня. — А потом прости меня, Боже, вожделение мое коснулось виноградной грозди, женщин. Они трепетали, страшась, что я вопьюсь в них, словно хищная рыба, которую тащат из воды. И от пира моего остались во тьме пустые шкурки.
— Когда судно, которое мы ищем, проплывало рядом, — продолжал он, — когда наш жалкий взор стал различать, кто на нем, а жалкий слух слышать слова, мы его упустили.
И, разозлясь, резко повысив голос. Настоятель вынес приговор Луису, вызвавшему эти беды:
— Он умрет сегодня, пока солнце не село, если мы снова не увидим судна.
Мы онемели, растерялись, пришли в ужас.
Смерть улыбалась за спиной пророка. Сперва, поутру, мы обходили наше судно. Сколько ночей мы плыли, сколько дней, но лишь сейчас, в присутствии смерти, поняли, чем владеем, и оценили все предметы, цвет их и ценность, а не тень.
Вскоре стемнело. Небеса скрыло ненастье. Когда солнце исчезло за тучами внезапной бури, лицо приговоренного к смерти покрылось каплями пота. Но буря оборвалась, сменившись печальным розовым закатом. Вздутые паруса походили на огромные плененные шары.
Приговоренный к смерти обвел нас темным, туманным, добрым взглядом.
— Чего ты от нас хочешь? — спросил ирландец Пабло, тронутый его мольбою.
— Если вы снова увидите призрачный бриг, возьмите его на абордаж и завладейте тенью, которой одеты люди. У них зеленые ноги, головы нет, лицо — на груди.
Когда, выполняя приговор, Луиса должны были бросить в море, Пабло протянул руку, и мы увидели, что из глубин возникает нечто вроде огромной рыбы.
— Это он!.. Это бриг!.. — закричали все, кроме Бернардо, которому Хопер прикрыл ладонью глаза.
— Настоятель!.. Настоятель!.. — звали мы на бегу. — Вон судно! Судно! Настоятель!
Луис был спасен, а мы погибли.
Призрак рос, приближаясь так быстро, что радость наша канула в море. Он подавлял нас, влек к себе. Траур его парусов окутывал нас тьмою, и мы отводили взор, понимая, что призрак-скиталец вот-вот раздавит нашу скорлупку. Еще минута, еще миг… но он стал быстро таять, пока не исчез совсем.
Хопер Дитя, прикрывший ладонью глаза своего брата, спас нас от гибельного столкновения с судном, которое, должно быть, существовало только в душе нашего капитана.
В синих глазах Бернардо. под веками, бриг обрел истинные размеры, и это нас спасло.
— Что было бы с нами. Настоятель? — спрашивали мы позже.
— Мы бы исчезли!.. — воскликнул он, глядя вдаль, туда, где и белесом море растворился призрак, а в воду падали звезды, покидающие небо, чтобы найти заблудшие суда
Настоятель, мы проведем эту ночь вместе с тобой, на носу, у мачты.
Мы говорили тихо, чтобы он нас услышал, он ведь не слышал злых голосов, резких звуков и бури; мы говорили тихо, чтобы он не оглох:
— Когда люди страдают, они хнычут, как дети. Где ты? Зачем ты нас оставил?
Утром, на заре, веки его задрожали — он показал нам, что слышит, и, ощутив рядом пастыря и капитана, ведущего судно в открытом море, мы увидали в утреннем свете, что у нас покраснели глаза.
— Души соединяются в прошлом! — воскликнул Настоятель, — Только тела — в настоящем. Видите звезды? Много веков назад они отливали золотом в утреннем небе, а свет их доходит до нас на этой заре. Ночь соединяет былые звезды, чтобы создать небо, а наша тьма, рождая душу, соединяет былые мгновения, которые мы провели с теми, кто был нам близок.
— Трубке моей, — заметил Пабло, — очень нужна одна из звезд, сверкавших за тысячи лет до того, как мы их увидели, чтобы зажечь табак, искрошенную память, улетающую белым дымом.
— Я, — сказал Хопер, — не женился на первой своей невесте, однако мы связаны в воспоминании. Заговорил Настоятель:
— И созвездия, и людское счастье сопрягаются в прошедшем. Почему в юности нас влечет наслаждение? Быть может, мы, сами того не зная, копим радости, чтобы вспоминать их? У тех, кто не помнит, как некогда он ел сладкий плод, — горько во рту; те, кто не помнит, что слышал пение птиц, — утратили слух; те, кто, закрыв глаза, не видит улыбки, озарявшей лицо, которого уже нет. — слепы, как и тот, кто не вспомнит, какого цвета был и трава и деревья там, где его посетило счастье. Зачем быстрые реки повторяют красоты, мимо которых бегут? Чтобы вспоминать их, чтобы хранить в призрачном зеркале вод, или в соленом море, или в небе, куда возносятся капли, образуя облака. Чем был рай. если не воспоминанием о счастье. Да рай был воспоминанием рая…
— Какое чудо, Настоятель, какое чудо! Бернардо Дитя ударил молотом век по мягкому металлу глаз:
— Портовые города уходят с каждым судном и с каждым судном возвращаются. Когда они устанут плавать туда-сюда, то уйдут совсем и соединятся в памяти моря.
Просвистела летучая рыба, словно кто-то вдруг заиграл на золотой флейте.
— Мне кажется, — сказал Бернардо, — что поющие рыбы научились петь в порту, и крик их печален, а сами они похожи на бородатых бродяг с глазами из темного серебра.
— Настоятель, взгляни, как заигрывает рыба-луна с ничтожной рыбешкой! Как она смотрит на нее! Того и гляди проглотит. Это — поющая рыба, и проглотить ее надо, чтобы пело сердце. Но никто ее не тронет, они просто играют, а рыбешка испугалась, и только круглая рыба, отблеск луны, уплывает и снова поет. Тьма пахнет бессонной водою.
Луис раздробил себе левую руку, строгая мачту. Мы унесли его — он потерял сознание — и уложили в постель. Пока мы его несли, у него отвалились пальцы, потом из них сделали наживку. Пабло, неторопливый ирландец, смеялся, привязывая их к удочке:
— Вот мы и кладем палец морским обитателям прямо в рот! К полуночи Луис пришел в себя, увидел завязанную руку и, догадавшись, что пальцев нет, печально спросил:
— Кто же будет играть на аккордеоне?
Мы велели ему молчать, огорченные его тревогой, наверное, потому, что сами в сердце своем спрашивали о том же:
— Кто будет играть на аккордеоне?
— Настоятель, меня томит тоска! (Он бросился в ноги тому, кого, казалось, и нет.) Не знаю, что со мной, Настоятель, тоска и тоска… Настоятель, этой самой рукой, раненой, без пальцев, я ударил возлюбленную! Я ударил ее, и топор меня покарал. Если бы, если бы все это было сном! Что с нами творится, Настоятель, почему преследует нас, как тень, причиненная нами мука? Настоятель, я ударил возлюбленную, и тоска моя непомерна. Не знаю, что со мной, но теперь у меня вечно болит щека в том самом месте, где другой, смуглой щеки коснулись пальцы, которые покарал топор. Я каюсь. Я хотел бы, чтобы это был только сон. Что с нами творится, почему мы не забываем того, что томит нам душу, терзает, рвет, убивает? Настоятель, коснись моей щеки там, куда я ударил возлюбленную!
Настоятель слушал его, глядя в бесконечность.
— Я трус, — не унимался несчастный, стоя перед ним на коленях — я трус и это ползучее слово меня удушит. Я трус, но тоска коленях — моя больше трусости…
Он долго молчал — тишину у самой воды обжигали сверкающие — рыбы освещая путь рыбам летучим, — а потом продолжал, стоя на коленях, припав щекой к ногам Настоятеля: Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил по лицу кулаком .. Ты знаешь, как бьют, Настоятель… Вот так… выкинешь руку вперед, будто выскочил кролик, напряжешь ее, напружинишь и она станет слепою силой, подчиняющейся тебе. Я ударил возлюбленную по лицу, по щеке — ранил былые поцелуи, прежние ласки и теперь меня снедает тоска, душат слезы. Я хочу, чтобы меня простили те, кто не прощает.
Сперва он кричал как одержимый, потом его голос стал таять и наконец почти потонул в рыданиях.
— Настоятель, мне совсем не больно, в этом беда. Лучше бы рука болела, я бы жаловался, а так — болит только жизнь, непонятная мешанина, которая зовется жизнью. Бог оказал бы мне милость, если бы наслал болезнь, и она порешила бы меня в одночасье, и я бы остался один, без друзей, только мухи да черви!
Он снова повысил голос:
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! Хорошо бы сказать, что это не я! Как же себя обмануть, как солгать, как уничтожить то, что было?.. Когда я ее ударил, я ощутил себя сильным, гордым, способным бить снова и снова, но тут же сломился, ослаб, ничего уже не хотел. Сотню раз я пытался ее приласкать, сотню раз себя сдерживал, я ведь не ребенок. Только дети сперва побьют, потом погладят.
Настоятель едва пошевелил губами:
— Страсть — удел животных…
— Настоятель!-вскричал Луис и поднялся. — Я хотел бы повторить все, что сказал, чтобы ты меня послушал и понял, хотя слушать — одно, самому пережить — другое. Кричи я тысячу раз: «Я ударил возлюбленную!»-ты не ощутишь этого, как я. Настоятель, я ее ударил, почему же слова эти ничего не значат, словно я просто опоздал на поезд? Да что там, дело останется делом, тем же самым. Точно тем же, вот только хорошо бы назвать его иначе, — эти слова осточертел и, я повторяю их, а смысл все тот же, они — как сосуды, полные горькой воды. Дела не уничтожишь, Настоятель. Мы, люди, понимаем это слишком поздно. Сны исчезают, когда страшно — можно проснуться; героев книг забываешь, перевернув страницу, а дела не сотрешь. Если б их можно было стереть, я бы кричал: «Не ударил!.. Не ударил!.. Никого не ударил, Настоятель!»— и сердце мое исполнилось бы радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16