И сколько бы зла я ни совершил в своей жизни, что вы изволили поставить мне на вид, когда я был у вас в прошлый раз, — но таких вещей я не делал и не буду делать!
— И вы отпустили его на свободу?
— Да.
— После того, как препроводили его за Ош?
— Да.
— И, строго говоря, спасли его этим из рук Ошского коменданта?
— Да, — с отчаянной решимостью ответил я.
— Так что же вы сделали с тем доверием, которым я облек вас, сударь? — страшным голосом закричал он и еще более наклонился вперед, словно хотел съесть меня глазами. — Вы, хвалившийся верностью и стойкостью, получивший жизнь на честное слово и без этого уже месяц тому назад превратившийся бы в падаль; отвечайте мне на это! Что вы сделали с моим доверием?
— Мой ответ очень прост, — сказал я, пожимая плечами и чувствуя, что ко мне окончательно возвращается самообладание. — Я вернулся к вам, чтобы получить свое наказание.
— И вы думаете, что я не знаю, почему вы сделали это? — возразил он, с силою ударяя кулаком по рукоятке кресла. — Вы слышали, что я лишился власти! Вы слышали, что я, который еще вчера был правой рукой короля, теперь утратил всякую силу. Вы слышали… но постойте! Берегитесь! — продолжал он, рыча, как разъяренная собака. — Берегитесь вы и все эти люди! Может оказаться, что вы все еще ошиблись!
— Клянусь праведным небом, что это неправда, — торжественно отвечал я. — До вчерашнего вечера, когда я прибыл в Париж, я ничего не знал об этом. Я явился сюда с одной лишь мыслью — восстановить свою честь, отдавши себя снова во власть вашей эминенции и возвратив вам то, что вы дали мне по доверию.
На минуту он оставался в прежней позе, пристально глядя на меня. Но затем его лицо немного изменило свое напряженное выражение.
— Будьте любезны позвонить в колокольчик, — сказал он.
Колокольчик находился на столе неподалеку от меня. Я позвонил. На этот зов в комнату неслышной походкой вошел человек в бархатных туфлях и, приблизившись к кардиналу, подал ему бумагу. Кардинал стал читать ее. Слуга стоял, раболепно наклонив голову.
Мое сердце неистово билось.
— Очень хорошо, — сказал монсеньор после паузы, которая казалась мне бесконечной. — Откройте дверь!
Слуга низко поклонился и отошел за ширму. Я последовал за ним. За первою дверью, которая была теперь раскрыта настежь, мы нашли восемь или девять человек — пажей, монаха, дворецкого и нескольких стражей. Все они застыли в немом ожидании.
Мне указали знаком, чтобы я стал впереди, остальные сомкнулись позади меня, и в таком порядке мы прошли через первую комнату, а затем через вторую, где нас встретили писцы, низко наклонившие головы при нашем появлении. Затем наконец распахнулась последняя дверь, дверь приемной, и голоса закричали:
— Дорогу! Дорогу для его эминенции!
Мы прошли между двух рядов кланявшихся лакеев и вступили… в пустую приемную.
Привратники не знали, куда смотреть; лакеи дрожали. Но кардинал невозмутимо прошел медленными шагами до середины комнаты. Затем он повернулся, посмотрел сначала в одну сторону, затем в другую и тихо засмеялся.
— Отец, — сказал он своим тонким голосом, — что говорит псалом? Я сделался, как пеликан в глуши и как сова в пустыне.
Монах пробормотал что-то в знак согласия.
— А дальше не сказано ли в том же псалме: они погибнут, но ты уцелеешь?
— Истинно так, — ответил монах, — аминь!
— Хотя, конечно, это относится к будущей жизни, — сказал кардинал. — Но мы тем временем вернемся к своим книгам и послужим Господу и королю в малых делах, если не в больших. Идем, отец, здесь больше не место для нас. Vanitas vanitatum et omnia vanitas! (Суета сует и всяческая суета (лат.).)
И так же торжественно, как вошли сюда, мы промаршировали через первые, вторые и третьи двери и в конце концов снова очутились в безмолвной комнате кардинала — я, он и лакей в черном одеянии и бархатных туфлях. На мгновение Ришелье, казалось, забыл обо мне. Он стоял в раздумье у очага, не сводя глаз с тлевшего там огонька. Один раз он даже усмехнулся, а потом тоном горькой насмешки произнес:
— Дураки! Дураки! Дураки!
Наконец он поднял глаза, увидел меня и вздрогнул.
— А! — воскликнул он. — Я совершенно забыл о вас. Ну, счастлив ваш Бог, господин де Беро. Вчера у меня было сто просителей, а сегодня только один, и я не имею власти повесить его. Но отпустить вас на свободу — это другое дело!
Я хотел сказать что-нибудь в свое оправдание, но он круто повернулся к столу и, присев, написал на клочке бумаги несколько строк. Затем он позвонил в колокольчик, между тем как я стоял смущенный и не знал, что меня ждет.
Из-за ширмы показался человек в черном.
— Отправь этого господина вместе с этим письмом в верхнюю караульную, — сурово сказал кардинал. — Больше ничего я не хочу слышать, — добавил он, хмурясь, и поднял руку, чтобы запретить мне говорить. — Дело кончено, господин де Беро. Будьте и за то благодарны!
Через секунду я был за дверью. Мысли мои кружились в каком-то вихре, сердце колебалось между гневом и благодарностью. Мне хотелось остановиться, чтобы обдумать свое положение, но у меня не было времени. Повинуясь жесту моего спутника, я пошел по различным коридорам, всюду встречая то же безмолвие, ту же монастырскую тишину.
Я еще мысленно не решил вопроса, Бастилия или Шатле будет моим уделом, когда лакей остановился у дверей, всунул письмо мне в руку и, отворив дверь, пригласил меня войти.
Я вошел, изумленный, но когда остановился, то был близок к оцепенению. Передо мною, поднявшись с места, с лицом в первое мгновение бледным, но затем красным, как пион, стояла мадемуазель де Кошфоре. Я вскрикнул.
— Господин де Беро, — сказала она дрожащим голосом. — Вы не ожидали увидеть меня?
— Кого угодно, только не вас, мадемуазель! — ответил я, силясь вернуть себе самообладание.
— И все-таки вам должно было бы прийти в голову, что мы не захотим окончательно покинуть вас, — возразила она с укоризной, тронувшей мое сердце. — Было бы низостью с нашей стороны, если бы мы не сделали попытки спасти вас. И слава Богу, господин де Беро, наша попытка удалась нам, по крайней мере, в том отношении, что этот странный человек обещал пощадить вашу жизнь. Вы видели его? — продолжала она с живостью, сразу переменив тон, между тем как ее глаза расширились от страха.
— Да, мадемуазель, я видел его, — ответил я, — и вы правы, он пощадил мою жизнь.
— И…
— И отправил меня в заточение.
— Надолго? — прошептала она.
— Не знаю, — ответил я. — Боюсь, что на неопределенное время.
Она содрогнулась.
— Может быть, я принесла вам больше вреда, чем пользы, — пролепетала она, жалобно глядя на меня. — Но я думала помочь вам. Я все рассказала ему и этим, кажется, испортила все.
Слышать, как она обвиняет себя таким образом, несмотря на то, что совершила длинное и утомительное путешествие, чтобы спасти меня, добилась аудиенции у своего заклятого врага и, как я отлично понимал, унизилась ради меня, — было более, чем я мог вынести.
— Замолчите, мадемуазель, замолчите! — почти грубо воскликнул я. — Вы обижаете меня! Ваше заступничество сделало меня счастливым, и все-таки мне жаль, что вы не в Кошфоре, а здесь, где, боюсь, у вас слишком мало друзей. Вы сделали для меня более, нежели я ожидал, и в тысячу раз более, чем я того заслуживал. Но теперь, во всяком случае, довольно. Я не хочу, чтобы парижские сплетни соединяли ваше имя с моим. Поэтому прощайте! Боже избавь меня сказать вам что-либо больше или позволить вам оставаться в том месте, где злые языки не пощадят вас!
Она с каким-то удивлением посмотрела на меня, но затем ее уста медленно разжались в улыбку.
— Уж поздно, — мягко сказала она.
— Поздно! — воскликнул я. — Как это поздно, мадемуазель?
— Поздно, потому что… Вы помните, господин де Беро, как вы рассказывали мне вашу любовную историю на Ажанском холме? Вы сказали, что ваша история не может иметь хорошего конца. На том же основании и я рассказала кардиналу свою историю, и теперь она уже стала общественным достоянием.
Я смотрел на нее так же пристально, как и она на меня. Ее глаза сверкали из-под длинных ресниц. Она вся дрожала, и все-таки улыбка озаряла ее лицо.
— Что же вы сказали ему, мадемуазель? — прошептал я, задыхаясь.
— Что я люблю, — смело ответила она, — и потому я не постыдилась просить его… даже на коленях.
Тут я упал на колени и прижал ее руку к своим губам. На мгновение я забыл о короле, кардинале, тюрьме, будущем, — обо всем, за исключением того, что эта женщина, столь чистая и прекрасная, столь превосходившая меня во всех отношениях, любит меня. Но затем я опомнился. Я встал и отступил от нее под влиянием нового порыва.
— Вы не знаете меня! — воскликнул я. — Вы не знаете, кто я такой! Вы не знаете, что я сделал на своем веку.
— Нет, это именно я знаю, — ответила она со странной улыбкой.
— Да нет же, вы не знаете, — продолжал я. — И кроме того, нас разделяет это!
И я поднял письмо кардинала, которое упало на пол.
Она побледнела, но затем с живостью воскликнула:
— Откройте его! Откройте! Оно не запечатано!
Я машинально повиновался, с ужасом думая о том, что сейчас прочту в нем. Я даже не решался в первое мгновение прямо взглянуть на него, но затем стал читать. Оно гласило:
«По указу его королевского величества, господин Жиль де Беро, занимавшийся до сих пор государственными делами, удаляется отныне в поместье Кошфоре для безвыездного проживания в его пределах до особого распоряжения.
Кардинал Ришелье».
На следующий день мы обвенчались, а две недели спустя были в Кошфоре, среди темно-бурых южных лесов, между тем как великий кардинал, еще раз восторжествовавший над своими врагами, снова смотрел холодными и насмешливыми очами на бесчисленных посетителей, толпившихся в его комнатах. Новый прилив благополучия длился для него на этот раз еще тринадцать лет и окончился только с его смертью. Свет получил свой урок, и до настоящего времени этот день, когда из всех друзей кардинала остался я один, называют «днем одураченных».

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25