До сих пор меня ждала неизвестность; мое предприятие было связано с известным риском, исход его возбуждал сомнения. Но теперь все миновало, конец был ясен и близок, так близок, что я мог считать свое дело исполненным.
Еще один час торжества ждал меня, и я лелеял мысль об этом, как игрок лелеет свою последнюю ставку, представлял себе, где, когда и каким образом это произойдет, и старался всецело сосредоточить свое внимание на этом. Но какова же награда? Увы, мысль об этом меня не покидала. При виде предметов, напоминавших мне о моем путешествии на юг, когда я ехал, исполненный совершенно других мыслей, задаваясь совершенно другими планами, — Боже, как давно все это было! — я с горечью спрашивал себя, неужели это я теперь предаюсь таким мечтам, неужели это я, Жиль де Беро, завсегдатай «Затона», знаменитый фат, а не какой-нибудь Дон-Кихот Ламанчский, сражающийся с ветряными мельницами и принимающий таз цирюльника за золотые доспехи?
Мы достигли Ажана очень поздно. Проселочная дорога, усеянная ухабами, пнями и скорее напоминавшая болото, чем сушу, измучила нас, и поэтому ярко пылавший очаг в гостинице «Голубая Дева» показался нам совершенно новым миром и поднял наш дух и силы.
В гостинице у очага мы услышали странные толки о происшествиях в Париже, о движении против кардинала с королевой-матерью во главе и о том, что на этот раз можно ожидать серьезных последствий. Лишь хозяин смеялся над этими толками. Я соглашался с ним. Даже де Кошфоре, который вначале готов был построить на этом свои надежды, отказался от них, узнав, что все движение исходит из Монтобана, откуда уже не раз направлялись неудачные удары против кардинала.
— Они каждый месяц убивают его, — насмешливо сказал хозяин. — Но с тех пор, как де Шале и маршал поплатились за свои козни, я питаю несокрушимую веру в его «эминенцию», — таков, говорят, его новый титул.
— А здесь все спокойно? — спросил я.
— Совершенно. С тех пор, как Лангедокская история кончилась, все идет хорошо, — ответил хозяин.
Мадемуазель тотчас по нашем прибытии в Ажан удалилась в свою комнату, так что в этот вечер мне и ее брату пришлось час или два провести вместе. Я предоставил ему полную свободу держаться вдали от меня, но он сам не пожелал воспользоваться этим. Между нами начали устанавливаться своего рода товарищеские узы, которым наши отношения победителя и пленника сообщали особенный колорит. Мое общество доставляло ему какое-то странное удовольствие; он подшучивал над моим положением тюремщика, насмешливо спрашивал у меня позволения сделать то или другое.
Однажды он обратился ко мне с вопросом, что я сделал бы, если бы он нарушил свое слово.
— Или если бы я поступил таким образом, — шутливо продолжал он. — Предположим, что в этом болоте, по которому мы ехали сегодня вечером, я подкрался бы к вам и ударил бы вас сзади? Что тогда, господин де Беро? Черт возьми, я, право, удивляюсь себе, что не сделал этого. Через двадцать четыре часа я мог бы быть в Монтобане, где нашел бы пятьдесят надежных убежищ, и никто бы не знал о происшедшем.
— Исключая вашу сестру, — спокойно заметил я.
Выражение его лица изменилось.
— Да, — сказал он, — боюсь, что мне пришлось бы и ее убить, чтобы сохранить свое самоуважение. Вы правы!
И он на несколько минут погрузился в задумчивость. Но затем я заметил, что он смотрит на меня с таким явным недоумением, что я не мог удержаться от вопроса:
— Что такое?
— Вы дрались на многих дуэлях?
— Да, — ответил я.
— Случалось вам когда-нибудь нанести нечестный удар?
— Никогда, — ответил я. — Почему вы спрашиваете?
— Потому что… мне хотелось проверить свое впечатление. Сказать вам по правде, господин де Беро, я вижу в вас двух человек.
— Двух человек?
— Да, двух. Один из них — это тот, что захватил меня; другой — тот, который сегодня отпустил моего друга.
— Вас удивляет, что я отпустил его? Это было очень предусмотрительно с моей стороны, господин де Кошфоре, — ответил я. — Я старый игрок. Я знаю, когда ставка становится слишком высока для меня. Человеку, поймавшему льва в свой волчий капкан, нечем особенно хвастать.
— Вы правы, — ответил он, улыбаясь. — А все-таки… в вас сидят два человека.
— Мне кажется, что это можно сказать о большинстве людей, — заметил я со вздохом. — Но не всегда обе эти натуры присутствуют одновременно. Часто они чередуются друг с другом.
— Но как же одна может приниматься за дела другой? — резко спросил он.
Я пожал плечами.
— Ничего не поделаешь. Нельзя принять наследства, не принимая долгов.
В первую минуту он ничего не ответил, и мне показалось, что он задумался о своем собственном положении. Но вдруг он опять внимательно посмотрел на меня.
— Вы ответите на мой вопрос, господин де Беро? — вкрадчиво спросил он.
— Может быть, — сказал я.
— Скажите мне… меня это очень интересует… что вас заставило отправиться на поиски меня… не в добрый для меня час?
— Монсеньер кардинал, — ответил я.
— Я не спрашиваю, кто? — сухо проговорил он. — Я спрашиваю, что? Вы не имеете личной злобы против меня?
— Никакой.
— Вы ничего не знаете обо мне?
— Ничего.
— Но что в таком случае побудило вас сделать это? Боже мой, вот странно! — продолжал он с откровенностью, которой я не ожидал. — Природа вовсе не предназначала вас для роли сыщика. Что же побудило вас?..
Я встал. Было уже поздно, комната совершенно опустела, огонь в очаге догорал.
— Завтра я скажу вам об этом, — ответил я. — Завтра мне предстоит долгая беседа с вами, и это будет ее частью.
Он посмотрел на меня с изумлением и даже с некоторой подозрительностью. Но я приказал подать себе светильник и, тотчас отправившись спать, положил конец нашему разговору.
Утром мы не виделись вплоть до той минуты, когда нам нужно было двинуться в путь.
Кому случалось бывать в Ажане и видеть, как к северу от города виноградники поднимаются уступами, так что одна терраса красноватой земли, покрытая зеленью летом и голая, каменистая — осенью, возвышается над другою, тот, вероятно, не забыл и того места, где дорога, в двух лье от города, взбирается на крутой холм. На вершине холма встречаются четыре дороги, и здесь, видный издалека, стоит указательный столб, где обозначено: куда лежит дорога в Бордо, куда — в старый Монтобан, и куда — в Перигэ.
Этот холм произвел на меня сильное впечатление во время моего путешествия на юг, быть может, потому, что отсюда я впервые увидел Гаронскую низменность и вступил в тот край, где мне предстояло опасное дело. Это место так запечатлелось в моей памяти, что я привык смотреть на этот обнаженный холм с указательным столбом на вершине его как на первое преддверие Парижа, как на первый признак возвращения к прежней жизни.
В продолжение двух дней я с нетерпением ожидал, когда, наконец, покажется этот холм. Это место было вполне пригодно для того, что было у меня на уме. Этот указательный столб, указывающий дороги на север, юг, восток и запад, был самым удобным местом для встреч и прощаний.
Мы, де Кошфоре, мадемуазель и я, подъехали к подножию холма около одиннадцати часов пополуночи. Порядок нашей процессии теперь изменился, и я ехал впереди, предоставив им следовать за мною на каком угодно расстоянии. У подножия холма я остановился и, пропустив мимо себя мадемуазель, жестом руки остановил де Кошфоре.
— Простите, одну минутку, — сказал я. — У меня есть к вам просьба.
Он посмотрел на меня с некоторой досадой, и в глазах его мелькнул дикий огонек, показывавший, что тоска и отчаяние снедали его сердце. Сегодня утром он выехал в самом веселом расположении духа, но постепенно уныние овладело им.
— Ко мне? — с горечью повторил он. — Что такое?
— Я желал бы сказать пару слов мадемуазель… наедине.
— Наедине? — воскликнул он с изумлением.
— Да, — ответил я, не смущаясь, хотя он и нахмурился. — Вы, конечно, можете оставаться на расстоянии зова. Мне только хотелось бы, чтобы вы на некоторое время оставили ее одну.
— Для того, чтобы вы могли поговорить с нею?
— Да.
— Но скажите в таком случае мне, — возразил он, подозрительно глядя на меня. — Ручаюсь вам, что мадемуазель не имеет ни малейшего желания…
— Говорить со мною? — закончил я. — Да, я знаю это. Но я желаю говорить с нею.
— Ну так говорите при мне! — грубо ответил он. — Если это все, то поедем дальше и присоединимся к ней.
И он сделал движение, чтобы тронуться с места.
— Это не годится, господин де Кошфоре, — решительно сказал я, снова останавливая его рукой. — Прошу вас быть более уступчивым. Я прошу у вас немногого, очень немногого, и клянусь вам, если мадемуазель не исполнит моей просьбы, она будет сожалеть об этом всю свою жизнь.
Он посмотрел на меня, и лицо его потемнело еще более.
— Хорошо сказано, — иронически сказал он. — Но я прекрасно понимаю вас и не допущу этого. Я не слеп, господин де Беро, и я понимаю вас. Но, повторяю вам, я не допущу этого. Я не согласен на такое иудино предательство! Я понимаю, что вы этим хотите сказать, — возмущался он, едва сдерживая ярость. — Вы хотите, чтобы она продала себя, — продала себя для моего спасения! А я, вы думаете, буду стоять сложа руки и глядеть на этот постыдный торг? Нет, сударь, никогда, никогда, хотя бы мне пришлось идти к позорному столбу! Если я жил как глупец, то все же я умру как дворянин.
— Я уверен в том и другом, — с сердцем ответил я, хотя в душе восторгался им.
— О, я не совсем дурак! — воскликнул он сердито. — Вы думаете, у меня нет глаз?
— В таком случае, докажите, что у вас есть и уши, — насмешливо сказал я. — Выслушайте меня! Я заявляю, что никогда мысль о подобной сделке не приходила мне в голову. Вы были добры вчера вечером высказать обо мне хорошее мнение, господин де Кошфоре. Почему же при одном слове «мадемуазель» вы сразу изменили его? Ведь я хочу только поговорить с нею. Я ничего не намерен просить у нее, мне нечего ждать от нее, никакой милости, никакой уступки. То, что я скажу ей, она, без сомнения, передаст вам. Посудите же сами, что дурного могу я причинить ей здесь, на дороге, в вашем присутствии?
Он мрачно посмотрел на меня, его лицо еще пылало, глаза сверкали подозрением.
— Что вы хотите сказать ей? — настаивал он.
Я совершенно не узнавал его. Его небрежная, беспечная веселость совершенно покинула его.
— Вы знаете, чего я не намерен сказать ей, господин де Кошфоре, и этого достаточно для вас, — ответил я.
Он колебался несколько мгновений, все еще неудовлетворенный. Но затем безмолвно махнул мне рукой в знак того, что я могу подъехать к мадемуазель.
Она между тем остановилась шагах в двадцати от нас, недоумевая, конечно, в чем дело. Я направился к ней. На ней была маска, так что я не мог разглядеть выражение ее лица, но манера, с которой она повернула голову лошади в сторону брата и смотрела мимо меня, тоже была полна значения. Мне показалось, что почва проваливается у меня под ногами. Весь трепеща, я поклонился ей.
— Мадемуазель, — сказал я, — вы позволите мне на несколько минут воспользоваться вашим обществом, пока мы будем продолжать свой путь?
— Для чего? — возразила она самым холодным тоном, каким когда-либо женщина говорила с мужчиной.
— Для того, чтобы объяснить вам множество вещей, которых вы совершенно не понимаете, — пробормотал я.
— Предпочитаю оставаться в неведении, — ответила она, и ее осанка при этом была еще обиднее слов.
— Мадемуазель, — настаивал я, — вы сказали мне однажды, что никогда больше не станете поспешно судить обо мне.
— Факты осуждают вас, не я, — ответила она. — Я не одного уровня с вами и потому не компетентна судить вас… слава Богу!
Я содрогнулся, хотя солнце пригревало меня, и в воздухе не было ни малейшего ветерка.
— Один раз вы уже думали так же, — продолжал я после некоторого молчания, — и впоследствии оказалось, что вы ошибались. Это может повториться и теперь.
— Невозможно, — сказала она.
Это уязвило меня.
— Неправда! — вскричал я. — Это возможно! Вы бессердечны, мадемуазель. Я столько сделал за последние три дня, чтобы облегчить ваше положение. И теперь прошу у вас одолжения, которое вам ничего не стоит.
— Ничего не стоит? — медленно повторила она, и ее взор, как и слова, резали меня, точно ножом. — Ничего? По-вашему, мне ничего не стоит терять достоинство, говоря с вами? По-вашему, мне ничего не стоит быть здесь, когда каждый взгляд, который вы бросаете на меня, кажется мне оскорблением, ваше дыхание — заразой? Ничего? Нет, это очень много, хотя едва ли вы в состоянии понять это.
Я был на мгновение точно оглушен, и лицо мое исказилось от нравственной боли. Одно дело чувствовать, что тебя ненавидят и презирают, что место доверия и уважения заняли злоба и отвращение, — и другое дело — слушать эти жестокие, безжалостные слова, изменяться в лице под градом оскорблений, сыплющихся с язвительного женского языка. На минуту я не мог совладать со своим голосом, чтобы ответить ей. Но затем я указал рукой на де Кошфоре.
— Вы любите его? — хриплым голосом спросил я.
Она не отвечала.
— Если любите, то вы позволите мне высказаться. Скажите «нет», мадемуазель, и я оставлю вас в покое. Но вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь!
Лучше было принять такой тон с самого начала. Она тотчас поникла головой, ее взгляд забегал по сторонам, — мне даже показалось, будто она сделалась меньше ростом. В один миг от всей ее надменности не осталось и следа.
— Я готова выслушать вас, — пробормотала она.
— В таком случае, с вашего позволения, мы будем продолжать наш путь, — сказал я, спеша воспользоваться своей победой. — Вам нечего бояться. Ваш брат будет следовать за нами.
Я схватил ее лошадь под уздцы и повернул ее мордой вперед; через мгновение мы с мадемуазель ехали рядом по длинной прямой дороге, расстилавшейся перед нами. На горизонте, там, где дорога достигала вершины холма, я мог видеть указательный столб, резко очерчивавшийся на фоне синего неба.
— Ну, сударь? — сказала мадемуазель. Она вся дрожала, точно от холода.
— Я хочу рассказать вам, мадемуазель, целую историю, — ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25