– За что пьем? – строго спросил Полковник. Спросил и сам же ответил: – Как всегда, с Озером!
Выпили легко, на одном вдохе.
– Яблочки, яблочки пробуйте! – натаскивал едоков Абориген. – Хорошо осаживают… – А сам, покашливая, тянулся к городской колбаске.
Выпили по второй.
Абориген еще больше взбодрился. Петушисто повел подбористыми плечами:
– Эх, хорошо! Дождь идет, а мы скирдуем!
Однако Полковник, знающий неуемную натуру Аборигена, долго «скирдовать» не позволил. Добили бутылку белого – не оставлять же зла! – неторопко, с перекурами, пожевали. Полудин, к большому удовольствию Аборигена, съел пару сочных, с пенистой мякотью яблок.
– Действительно, делов у нас много! – согласился с Полковником Абориген и, подражая кому-то, сварливо, с вызовом продолжил: – Вы что, водку сюда пить приехали?
И снова зашлись смехом.
Оставили толстые гусевские рюмочки и потревоженную закусь, словно приваду самим себе, на теплом от солнца капоте и, заметно оживленные, отправились в лес за сушняком. Натаскали гору разлапистых, с прозеленью, веток и тут же, возле старого кострища, стали окорачивать жердины: Полудин с Полковником, как заправские рубаки-лесорубы, дружно орудовали топориками, а вошедший в раж Абориген, первобытно ухая, крушил ногами довольно толстые сучья.
Вскоре на бугре дымно завьюжил, тонко заголосил охотничий костер.
Полковник прикинул, с какой стороны тянет ветер, выбрал местечко посуше, поровнее и стал натягивать на казенные колья двухместную палатку.
Полудину не терпелось уйти в весенний лес. Томясь желанием, он помог Аборигену спустить на воду проконопаченные, с железными латками, ботники, почистил для ухи крупную луковицу и пару картофелин и только тогда, уверенный в понимании и поддержке, объявил, что приспело время позаботиться о чайной заварке – накопать корней шиповника и набрать перезимовавшего под снегом брусничника. Квитка, словно догадавшись о его скорой отлучке, отчаянно прыгала, заглядывала хозяину в глаза, но Полудин строго цыкнул на нее и посадил на ременную привязь. И дело тут было не только в том, что Квитка могла помешать Полудину побыть наедине с лесом, – горячий спаниель, соскучившийся по поиску, наверняка потревожил бы птах, сделавших кладки в гущаре и болотных кочкарниках.
Без ружья, с зачехленным ножом на поясе, Полудин зашагал окрайком Озера. Соловьи, прилетевшие в этом году довольно рано, до первых листьев, в зарослях непролазного черемушника перебирали певчие колена, от простенького зачина до редкой лешевой дудки. На дубовой колоде, старой, щелястой, томно ворковала горлинка, распустив веером сизый хвост с белым опушьем. Где-то вдалеке, на моховых болотах, постанывал косач.
Слушая птичье разнозвучье, Полудин продолжал вглядываться сквозь редину прибрежных берез и сосен в серое, с рябцой, Озеро. Там, на воде, шла оживленная, неотделимая от суши жизнь, но странное дело, Полудина не занимали ни утки, ни шустрые бекасы, снующие над полузатопленными в красноватом весеннем разгаре кустарниками. Даже крякуша, с плеском и шумом вымахнувшая из ближних камышей, не заставила его остановиться или замедлить размеренный шаг. И причиной охотничьей остуды было не отсутствие под рукой ружья или невозможность начать охоту раньше означенного срока, – просто живущий мечтой Полудин продолжал приискивать ястребиного князя. Его широкий ныряющий полет и характерные, похожие на частое мельканье весел, махи Полудин отличил бы сразу. Но не было ястребиного князя. Не было даже обыкновенных перепелятников. Только светлые чайки с металлическим, раздражающим, душу криком что-то высматривали в весенней кормной воде. Оперенье чаек и их плавный полет своим напоминанием о ястребином князе чуть тревожили Полудина. Ему даже казалось, что чайки иногда пытаются подражать ястребиному клёкоту. Но это жалкое подражание только напоминало о неумелом охотнике, пытающемся освоить манок.
И каково же было удивление Полудина – он словно споткнулся на ровном месте, – когда рядом с переливчатым голосом малиновки и сухим стрекотаньем сороки он услышал откуда-то сверху отчетливый ястребиный клёкот. Оцепенев, как охотник на подслухе, он скользнул взглядом по темному, еще не оперенному дубу и увидел на высокой ветке черную, с едва заметным серебристым крапом птицу, похожую своими размерами и опереньем на грачиного слётка. Птица покосилась на человека влажным зраком и, словно желая показать свою искусность, еще раз издала характерный клёкот и, чуть помедлив, так правдоподобно зашипела селезнем, что Полудин пораженно выдохнул:
– Ну и скворушка!
Полудин мог бы, не утруждая себя долгими поисками, добыть чайную заварку и в ближних мелочах, но его почему-то тянуло в глубь леса, на песчаные можжевеловые холмы, в дальний беломошный бор, где на верхушке матерой сосны могло таиться гнездо ястребиного князя.
Не дойдя берегом до Ям, он свернул к березняку с ярко-зеленым подбоем елочек. Здесь, за гущиной деревьев и кустарников, совсем не ощущался прежний, с озерной сырцой, ветер, который мог вызвать у легко одетого человека мурашливый озноб. На расцарапанных песочных кочках серели тетеревиные чаши-купальницы, и хотя эти чаши теперь пустовали, Полудин без труда представил уютно сидящих пестрых курочек, выжаривающих на себе мелкую нечисть.
Необычайно вольно, до сладких спазм в горле, дышалось. И так приятно было идти по белесому кружавчатому мху, который еще не обрел пороховую сухость, а лишь подвял и заметно скрадывал неторопкие шаги. Сейчас, в пору майского первоцветья, можно было не опасаться ни липучей мошки, ни злого комарья, научившегося в годы выживания жалить чуть ли не по-пчелиному, с лёта. Не нужно было бояться мохнатых лосиных клещей, готовых с необъяснимой прицельностью свалиться на плечи или голову.
Он шел наугад, изредка поглядывая в сторону наплывающего и скрывающегося в тучах солнца, которое было для него, пожалуй, единственным ориентиром, кроме оживших муравейников, притулившихся к деревам с южной стороны, и брусничные крепи не вызывали у него желания остановиться и нарвать отборных, сохранивших свежий глянец листьев – все это можно было сделать на исходе прогулки, а пока нужно было беззаботно идти, давая полную волю соскучившимся по живым впечатлениям глазам и не утруждая практической суетой руки. Лишь однажды, когда пестрый, с темным хохолком рябчик шумно выпорхнул из заваленного колодником брусничника, он подошел к темно-зеленому ягоднику, плотно обметавшему кочки, в надежде обнаружить на земле гнездо лесной птицы, но незатейливого гнезда, свитого из сухой травы и древесных листьев, не было. Обсыпанные бордовые оклёвыши говорили о том, что рябчика привлекла сюда прошлогодняя брусника. Любопытствуя, Полудин съел несколько непотревоженных ягод. В этих ягодах, не раз целованных зимним морозцем, стало больше сладости и легкой, нераздражающей хмелинки.
Его влекло на старую Бурцевскую просеку, которая славилась не только обильными высыпками пролетных вальдшнепов, но и токами оседлых, укорененных в этой местности птиц. Он шел, вглядываясь в размывчивые весенние дали, и ему нередко казалось, что он промахнулся с просекой – взял несколько правее. Давно знакомый дуб прибавил ему уверенности, но, продравшись вперед сквозь заросли смородины, ежевики и шиповника, он остановился в полной растерянности.
Старой Бурцевской просеки как будто и не бывало. Перед его глазами пролегала грязная, изъезженная, в пепельно-серых наворотах дерна, заваленная сосновыми ветками дорога.
Деревья по обочине дороги были поломаны, ободраны до живого, и если раны на темных мочалистых стволах ельника были не особенно заметны, то березы истекали льдистыми наплывами желтого, ударяющего в красноту сока. Эти сосульчатые наросты, напоминающие о зиме, настолько не вязались с молодой зеленью израненных берез, что Полудин ощутил кожей тот плутающий знобкий холодок, который долгое время пытался прорваться к нему сквозь лесную гущину, смягчался на хорошо прогретых полянах и все-таки, упорно ведомый какой-то недоброй силой, достиг его у того места, которое Полудин по привычке считал надежным и защищенным.
Спотыкаясь о вывороченные корни, оскальзываясь на влажных ветках, Полудин взобрался на знакомый пригорок и увидел вместо златоствольного, вековой спелости бора унылую всхолмленную пустошь. Всюду валялись отпиленные верхушки, веточная, уже успевшая покрыться ржой и плесневым налетом порубь. Несколько забракованных сосен, с поломанными от падения сучьями, были оставлены там, где их спилили. И теперь они лежали среди сухих зарослей кипрея словно подранки, пошевеливая округлыми, не успевшими сложиться в последней смертной судороге хвойными крылами. Судя по всему, здесь орудовали не местные лесхозовцы, а работники одной из частных пилорам. Не раз жаловался старый Ерофеич на установившийся в последние годы лесной беспредел, но то, что увидел сейчас Полудин воочию, превосходило границы и его далеко не безмятежного воображения.
Сразу привалило к вискам. Болезненно морщась, Полудин стянул с головы пятнистую камуфляжную кепку и застыл на месте, среди груд неубранной, слежавшейся хвои и темных пирамидок можжевела. Где-то скрипнуло сломанное дерево – будто простонало.
– Хрум-п, хрум-п, хрум-п! – вдруг послышалось в конце бывшей просеки.
Словно возвращаясь из дурного сна в живую, не лишенную отрады явь, Полудин поднял голову и увидел, как над порушенной Бурцевской просекой, расправляя пепельно-серые опахала крыльев, тянет длинноклювый вальдшнеп. Живо поигрывали капельки глаз. Здоровым лоснящимся блеском отливали на брюшке темно-коричневые пестрины. По каким-то малоприметным лесным вешкам или в силу неистребимого древнего инстинкта птица уверенно тянула к старому токовищу, поводя клювом из стороны в сторону.
– Хрум-п, хрум-п, хрум-п! – страстно взывал вальдшнеп.
Но не откликалась ему истомившаяся подруга, не выпархивала золотистой свечой из-под куста, чтобы, играя с ним в воздухе, лететь на прежнее брачное место.
– Цвир, цвир, цвирк! – неожиданно раздалось в другом конце просеки.
Навстречу первому вальдшнепу летел второй лесной кулик. Он, как и первый, не слышал отзывных голосов самок. Но по азартному крику соперника, туго шуршащему воздуху ему казалось, что хрумкающий жених летит не один. И готовясь к решительной схватке за невесту, второй вальдшнеп воинственно расщеперивал острый клюв и круто поджимал царапистые, в светлой роговице, ноги. Однако первый самец плыл навстречу в полном одиночестве, и второй, еще живущий предстоящим сражением, по инерции оттолкнул соперника крылом и, суматошно перебирая ногами, полетел дальше.
Азартная мысль подбросить разгоряченному вальдшнепу кепку как-то умерла сразу, на корню, а ведь бывали случаи на тяге, когда изнемогающий от страсти вальдшнеп брошенную охотником шапку принимал за свою избранницу, камнем сваливался вниз и, достаточно помяв старый, показавший вату убор, в тихой растерянности оставался на земле возле обманувшего пылкие надежды предмета. В этот момент обескураженного жениха можно было взять голыми руками – так, по крайней мере, утверждали бывалые охотники. Но сейчас, во время горестной порухи, затевать шапочные игры было бы не только делом неуместным, но и кощунственным.
Зная, что вальдшнепы не успокоятся, повторят свои пролеты над просекой, Полудин решил подойти к токовищу поближе. Он медленно, оступчиво спускался с песчаного бугра, хоронясь за малорослые деревья, стараясь не упустить со слуха отдаляющиеся птичьи голоса. Но вот настойчивые звуки, как это бывает при возвращении, усилились, и Полудину показалось, что к двум уже знакомым голосам, хрумкающему и цвиркающему, присоединился нежный всхлипывающий голос самки.
«Наконец-то!» – обрадовался Полудин.
Тиская рукой кепку, он продолжал спуск. Его лицо, освещенное пестриной солнечных лучей, было обращено к просеке, к птицам, которые должны были вот-вот появиться перед ним. Кусты мешали смотреть. Пытаясь раздвинуть тугие ветки лещины, Полудин оступился.
Белые известковые камушки, похожие на птичьи яички, вместе со струйками песка устремились вниз.
Он услышал разрывной треск крыльев и, отстранив цветущую завесу, увидел, как вальдшнепы, отчаянно перебирая крючковатыми ногами по воздуху, словно по земле, мчатся в ближайшие лесные заросли. Казалось, они должны были неминуемо задеть крыльями кусты, удариться о деревья, но птицы с удивительной ловкостью шныряли между ветками и стволами.
«Сколько же их было?» – заинтересованно спрашивал Полудин и не мог дать себе точного ответа.
Возвращаться к Озеру прежним, уже нахоженным путем ему не захотелось. Он взял правее, к старому дубняку, и шел довольно споро, вглядываясь в красно-лиловатое первоцветье, прислушиваясь к журчащему разливу птичьих голосов. И вдруг в светлозатуманенном отдалении он услышал негромкое, то и дело замирающее пение – так обыкновенно поют русские женщины за монотонной домашней работой, вполголоса, прерываясь и все же соблюдая верный рисунок пения.
Полудина повлекло к песне.
Он шел довольно осторожно – словно подбирался к заветному месту глухариного тока, стараясь совмещать свои шаги со вторым коленом любовной птичьей песни, скирканьем, и предельно окорачивая шаг, почти замирая на перемолчках.
На серебряной реке…
На златом… песочке
После миленькой своей…
Князь искал… следочки…
Ему показалось, что все это когда-то было: он шел по этим местам, и так же негромко, с щемящей задушевностью пела женщина.
Там следов… знакомых нет…
Как и не бывало…
Словно милая его…
С камнем в воду пала…
Он приближался к ней, угадывая неясные слова, тревожась от мысли, что она вдруг забудет чарующие строки, и почему-то представлял себе молодую женщину в цветастой косынке, закрывающей лоб по самые брови. Потревоженный мох обозначал неторопливое круженье женщины. Она собирала сморчки, присыпая срезы землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16