– И, взглянув в смеющиеся глаза охотника, спросил: – Где ты отыскал такой экземпляр?
Охотник умел охотиться, но, в отличие от своих собратьев, не научился говорить помногу. Зато мальчик расцветил историю такими подробностями, что старик превратился в слух. Улучив момент, отец украдкой небольно придавил ногу сына разношенным лаптем – мальчик все понял и на полуслове замолчал.
Жёлтым, прокуренным пальцем, похожим на сучок, старик приманчиво поводил возле головы слётка. Ястребиный князь живо встрепенулся и клюнул.
– Молодец! – поморщившись, сказал старик. – Хорошо бы его навадить на птицу!
Охотник закутал князя в рядно и отнес в сарай, где стояла большая клетка с насестом. Посадив ястребка в клетку, охотник ушел за кормом. Без человека князь оживился и, пробуя прочность, стал пощипывать деревянные перегородки.
Вернулся охотник, поставил в клетку корытце со свежей водой и неторопливо, следя за птицей, стал подбрасывать кусочки парного мяса. Мясо было непривычным для князя, без перьев. Вытягивая шею, он поглядывал на пищу и, несмотря на голод, есть не стал. Отвернулся от охотника и, пригнувшись, неловко взлетел на шесток, потоптался и вскоре застыл в голодной дреме, приподняв сжатую в кулачок левую ногу.
– Ничего… – спокойно сказал охотник. – Голод не тетка.
Подремав в полумраке, ястребиный князь слетел с непривычно гладкого насеста и с жадностью набросился на подвядшие кусочки телятины.
Когда князь достаточно нагулял тело и его перья с заморами обрели здоровый блеск, охотник привязал птицу за суконную, плотно облегающую голень ногавку к дубовой колодке. Почуяв свободу, князь размашисто метнулся к солнечному окошку сарая, но, отброшенный тугой, как тетива, привязью, упал на земляной пол. Еще не догадываясь о причине своей неудачи, князь перебрал запыленные перья, помахал крыльями на земле и сделал новую попытку взлететь. Охотник поглядывал на отчаянные рывки князя и успокаивающе посвистывал. Этот тонкий протяжный свист сопровождал каждый приход человека с едой. Князю уже не давали, как это было в первый раз, мягкую, без костей, телятину. Ему скармливали воробьев и голубей, и князю доставляло большое удовольствие ощипывать перья.
Однажды, изрядно поморив князя голодом, охотник привязал вялую птицу к кожаной перчатке, надетой на правую руку. Отпущенный слёток по привычке метнулся в сторону, осел в воздухе и приземлился. Выждав, когда взъерошенная птица успокоится, охотник привлек внимание князя знакомым свистом и, помедлив, показал вкусную приваду – голову дикого голубя. Делая глотающие движения, князь долго посматривал на приближающуюся к нему приваду и наконец, не выдержав, неуклюже взгромоздился на правую руку охотника. Наевшись, князь некоторое время посидел на руке охотника, вкрадчиво царапая перчатку. Охотник ласково погладил белые перья.
Иногда рядом с охотником появлялся старик с узкой бородкой, живо поглядывал на делающегося ручным князя и, заражаясь играми с ловчей птицей, сам подкидывал приваду, которую князь хватал на лету.
– Думаю, он будет хорошо брать птицу из-под Раппо! – сказал старик. – Уезжать надо… Жаль, что не дождусь этих охот.
Охотник начал выносить князя на волю и притравливать им привязанных птиц. Голодный князь сваливался с добычей в сладко пахнущие бурьяны, на теплую шелковистую траву. Тут же, не мешкая, подбегал охотник и, решительно отняв помятую птицу, начинал кормить ловца с руки. Постепенно князь научился оставлять охотнику добычу. Он знал, что после удачного взлета не останется голодным.
Месяца через два охотник отправился с князем на просяное жнивье, и князь из-под сеттера Раппо сумел взять десятка три жирных перепелок. Дворовые девки и бабы, которым доводилось сушить и солить добычу, подзадоривали охотника:
– Чего одних перепелок травишь? Пора бы и на зайца перейтить.
Охотник нисколько не сомневался, что со временем князь сумеет заполевать и большого зверя.
Однако манящим надеждам не суждено было осуществиться. Ранней осенью, когда стали отлетать ласточки и по ярко-синему небу, путаясь и обрываясь, потянулась «богородицына пряжа» – обильные тенетники, охотник отправился в пойменные луга. Сеттер, почуяв птицу, как всегда, вставал свечкой, охотник уверенно приближался к таящейся дичи, и зоркий ястреб, сорвавшийся с плеча, которое ему нравилось своей устойчивостью больше, чем быстро устающая рука, брал вдогон то тяжелого дупеля, то вальдшнепа…
В тот день молодая ястребиха сорвалась с одинокого дуба и, сделав несколько взмахов, поплыла над отдыхающим после очередного слёта князем. Она издала тихий грудной клекот, который не мог расслышать человек, но князь уловил предназначенный только ему зов и, не помня себя, отчаянно взмыл вверх и стал догонять ястребиху.
Молодая ястребиха как будто была под стать знакомому охотнику с его нехитрой привадой: она порой нарочито замедляла свой полет, но когда чеглик с азартно горящими глазами приближался, всполошенно махала светло-рябыми крыльями и немного отдалялась. Она словно испытывала терпение чеглика и, поняв, что он уже не отстанет, смирила свой убегающий полет и стала играть с ним. Летя в волнующей близости, они то устремлялись ввысь, то стремительно падали вниз и, не коснувшись земли, соединялись в едином полете.
Получилось так, что несколькими взмахами вольного крыла князь навсегда перечеркнул недавний плен с подневольной охотой.
С приманившей его ястребихой князь откочевал в дальние места, в глухие боровые крепи, где свил множество гнезд, выкормил несчетное количество птенцов, не похожих на него ни внешним обличьем, ни характером. Охотники, видевшие князя, обычно принимали его за белого орла, луня или поседевшего от старости ястреба, но редко кто мог угадать природную суть необыкновенной птицы.
Казалось, он навсегда забыл родные муромские леса, но несколько лет тому назад какой-то щемящий зов, сродни тоске, заставил его оставить далекое кочевье и прилететь в разгар водополья к лесному озеру, быстро мелеющей Оке и руинам барской усадьбы на берегу Мичкоры.
Кто-то с настойчивой заботой потрепал Полудина за плечо и явственно сказал: «Пора!» Прикосновенье было очень знакомым, и мужской голос принадлежал какому-то близкому человеку, то ли покойному отцу, то ли старшему брату, жившему в Сибири, то ли, воспринимаемый отстраненно, самому Полудину, но, как бы то ни было, зов звучал настойчиво и действовал освежающе, словно струйка холодной воды, вылитая спящему за шиворот.
Полудин, лежащий навзничь, широко открыл глаза, с удивлением увидел незнакомый потолок – ровно подогнанные желтые доски с волнистыми срезами сучков и застывшими каплями янтарной смолки, – вспомнил вчерашний бурный день, завершившийся походом на Мичкору, легко улыбнулся и, не ощущая за собой никакой вины – все случилось так, как и должно было случиться, – блаженно, до хруста в костях потянулся на своем диване и, освобождаясь ото сна, некоторое время лежал в полной недвижности, прислушиваясь к сонным руладам Полковника и беспокойному, с частыми вздохами, бормотанью Аборигена.
Стараясь не потревожить спящих, Полудин неторопливо оделся. Стряхивая остатки сна, помахал руками, словно птица крыльями, собирающаяся вот-вот взлететь, и, осторожно ступая по половицам, готовым заскрипеть, подошел к закрытой внутренней двери, на которой висела большая цветная фотография голой женщины в кипени цветов и ярко-зеленых листьев, потянул скобу на себя.
Дверь растяжисто зевнула.
Полковник разлепил глаза, приподнялся и спросил сиплым, застоявшимся голосом:
– Уже встал? В такую-то рань?
– Какая рань! – сказал Полудин. – Скоро полдень.
– Будешь лечиться?
– Обойдусь чайком. Пока вы дрыхнете, дойду до Озера.
– Ну-ну… – безразлично сказал Полковник и уронил голову на подушку.
Полудин вскипятил воды и, приладив осколок зеркала на солнечном подоконнике, начал выбривать посеребренную щетину. Тискал пальцами лицо, приглаживал прическу, даже с интересом взглянул на флакон французского одеколона. Казалось, он собирается не на охоту, а с юношеским тщанием готовится к любовному свиданию. Без особого удовольствия, скорее по привычке, попил крепкого чая, раздумывая, куда ему пойти сначала: на Озеро или на кордон, к Ерофеичу?
Среди сваленного грудой охотничьего снаряжения нашел свою сумку, патронташ и, перебирая гладкие тяжеленькие патроны, вдруг вспомнил, как когда-то отец, желая сделать из него настоящего охотника-следопыта, а не просто азартного стрелка, выдавал только по одному патрону. Полудин подумал и, желая испытать себя, сунул в карман патрон четвертого калибра.
Прежде чем выйти из избы, он, по русскому обычаю, присел. Потом, нагнувшись под притолокой, вышел в коридор, отвязал Квитку, прикорнувшую возле миски с молоком, и с чувством душевного облегчения выбрался из полумрака на светлую волю.
От нагретой земли шел струйчатый пар. На оконечьях темно-зеленых еловых лап сверкали бисеринки. Птичий хор заполонил омытый дождем весенний лес, и в этом несмолкаемом переливчатом журчанье невозможно было различить отдельную трель овсянки, теньканье пеночки, нежный зазывной голосок малиновки… И только кукушка-горюнья, отсчитывающая годы, выделялась среди широкого радостного распева.
То и дело останавливаясь, Полудин склонялся над красно-синими колокольчиками медуницы, в которых работали своими хоботками сосредоточенные пчелы, вглядывался в еще зеленые бубенцы ландышей, удивлялся желтоглазой, с длинными лиловатыми ресничками, сон-траве… В какой-то момент он забывал о цели своего похода, и только ружье, оттягивающее правое плечо, иногда задевающее стволами ветки, напоминало ему о таинственном и пока неуловимом ястребином князе.
На свороте к кордону, обозначенном косой тропкой, Полудин остановился, подумал и все же, не желая изменять выстраданному охотничьему желанию, продолжил свое движение к Озеру.
Чем ближе он подходил к Озеру, тем навязчивее и острее делалось ощущение, что за ним кто-то следит пристальными лесными глазами. Не выдержав, Полудин оборачивался, вглядывался в лиственные мелочи с ельником, в широкие стволы деревьев, способные укрыть человека, но никого не видел.
Когда впереди показались синие просветы, говорящие о близости большой воды, и навстречу пахнуло запахом тины и свежей рыбы, Полудин, опережая события, загнал в ствол единственный патрон с крупной дробью и, держа ружье на весу, пошел дальше.
И вдруг окаменел, не в силах шагнуть. Чуткая Квитка тоже замерла на месте, поглядывая, как и охотник, вверх.
Метрах в пятидесяти на матерой сосне, открыв крылья теплу, идущему от Озера, сидел ястребиный князь.
Князь не увидел охотника, но почувствовал его взгляд, настойчивый, прицельный. Забеспокоившись, он стал торопливо переступать лапами на суку, готовясь, обманывая человека, камнем свалиться вниз и, не долетев до земли, метнуться в сторону…
Брать птицу на мушку не было времени. Охотник торопливо передернул затвор и ударил не целясь, с поводком. Полудину показалось, что в последний миг его несильно подтолкнули в плечо.
Сквозь быстро тающий дым он увидел, как белым скособоченным парашютом падает большая птица, и, оглянувшись, заметил, как в заросли малинника юркнул человечек в лаптях.
Услужливая Квитка, скульнув, метнулась к ястребу. Понимая, что даже раненый князь не по силам притравленному к малой дичи спаниелю, Полудин крикнул:
– Тубо! Фу!
Князь упал на землю, подпрыгнул и, волоча крыло, попытался скрыться в мелятнике. Полудин закинул «ижевку» за спину и, еще раз предупредив Квитку, подбежал к ястребу.
Горячась, он попытался схватить князя так, как берут обычно не в меру драчливого петуха, но князь, угадав движение, быстро вцепился в правую руку. Полудин попытался освободиться от захвата левой рукой, но и эта рука была тут же схвачена когтистой лапой.
Охотника сковали живыми наручниками.
Впервые за долгие годы ястребиный князь так остро почувствовал человека, большого, теплого, с тяжелым запахом пота, говорящим о сильном волнении, ощутил его пальцы, пахнущие порохом и ружейным маслом, и эта роковая встреча смутно напомнила о том времени, когда князь, будучи ловчим слётком, сидел на руке барского охотника.
Поддаваясь смуте ощущений, князь чуть-чуть разжал погрузившиеся в человеческую плоть когти.
Полудин не заметил ослабления…
И все же князь не мог довериться новому человеку. Приглядываясь к сощуренным от боли глазам охотника, он беспокойно вертел белесым, закаменевшим от старости клювом. И по этим ищущим движениям, яро загорающимся глазам Полудин понял, что князь в любое мгновенье может ударить в лицо. Опережая удар, Полудин опустил живые наручники к коленям и крепко прижал к животу встрепенувшуюся птицу. Князь клюнул пуговицу, похожую на человеческий глаз, попробовал на прочность плотную куртку и, чувствуя, что на его движения человек не отзывается болью, притих.
Полудин, желая освободиться, шевельнул сложенными крест-накрест руками и ощутил такой ответный жим, что вскрикнул от боли. Кривя лицо, он оглянулся по сторонам и понял, что помощи ждать неоткуда. Нужно было собраться с силами и идти в деревню.
И он, сгибаясь, вымучивая окровавленные руки, пошел по знакомой рыжей тропе, взъерошенной его следами. Князь был тяжелым, съезжал с рук, причиняя новую боль. Приходилось останавливаться, подтягивать кверху немеющие руки, отклоняясь корпусом – Полудин по-прежнему остерегался коварного удара в лицо, – и, немного передохнув, идти вперед. К этим когтям, впившимся в руки, он как будто привык. Прежняя острая боль сменилась жжением и легким зудом. Но тяжелеющий с каждым шагом князь и ружье, бестолково прыгающее за плечами, тревожили более всего.
Со лба, устремляясь в глаза, потек едкий пот. Полудин тряс головой, морщился и, стараясь смахнуть беспокоящие капли, по-мальчишески дул снизу вверх через оттопыренную губу.
Он всматривался в туманную даль тропки, оглядывался, надеясь, что, на его счастье, подвернется какой-нибудь рыболов или охотник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16