надежная «четверка» порой лишь ворошила гусиный пух, а обычная утиная дробь отскакивала от узорчатого оперенья осенних косачей, словно сухой горох, хотя по весне даже просо рябчиковой дроби валило краснобровых боровых красавцев.
Полудин задумчиво ощупывал жальца бойков, прислушивался, прильнув ухом к замку, к остудному звону пружин, вглядывался до слезной ломоты в харчистые стволы, словно врач в простуженные, прокуренные бронхи больного, и тщательно, не теряя осторожности, шурудил металлическим ёршиком в пороховых горловинах, стараясь убрать прикипевшие свинцовые полипы.
Руки так и чесались подточить бойки и даже перепаять цель, но, слава богу, Полудин, поразмыслив, все же не решился на болезненное хирургическое вмешательство. Бывалый охотник знавал случаи, когда оставленное в домашнем покое больное нечищеное ружье выздоравливало само собой и, к великой радости хозяина, начинало бить без единой осечки, с прежней нацеленной силой.
Шли месяцы, но ружье, закутанное в холстинку, не выздоравливало.
«Что же случилось? Может, сглазили ружье?» – петлял в догадках Полудин.
И все чаще приходила на ум странная прошлогодняя встреча в Галямином бору, близ Озера.
Вдоволь наохотившись с ботничка в камышово-тальниковой засидке, Полудин возвращался к своему шурину в деревню Алешунино окрайком Озера по лесной, густо припущенной прошлогодним опадом тропинке. Волглый вечерний туманец, идущий от Озера, рваной тянучей пряжей окутывал нежно-зеленые косицы прибрежных берез, розоватые кусты ивняка, облепленные желтым роем цветенья, побеги черной ольхи с ее лакированными листочками.
Еще не просохшая Квитка, подтянуто-худая, со сбившимися черными кудряшками, трепыхая лопушистыми ушами, бежала впереди Полудина на незримо длинном и все же ограниченном поводке. Собака принюхивалась к пахнущей брусничным перебродом дороге и, видимо, устав от однообразно тяжелого духа, то и дело сбегала на травяные обочины, чтобы, мечтательно склонив лобастую голову, втянуть в себя легкий аромат лилово-желтых первоцветов.
Вдруг спаниель укротил трусцу, настороженно повел ушами, однако не сделал охотничью стойку, только негромко, предупреждающе тявкнул, скосив красновато-черный зрак в сторону хозяина: там человек!
«Ко мне! Рядом!» – не говоря ни слова, Полудин требовательно хлопнул рукой по грязному завороту длинного сапога и привычно, не отдавая себе отчета, поправил на правом плече ремень потяжелевшего после охоты «Пордэя».
Квитка залипчиво жалась к ноге хозяина – даже сквозь резиновую грубь и байковый наворот портянки он ощущал ее беспокойство и дрожь. Похоже, она теперь приискивала не столько человека, сколько грозную дичину.
Зябким движением Полудин смахнул с плеча свой «Пордэй», по-солдатски не глядя, на ощупь, загнал в стволы два патрона с крупной дробью и мягким шагом, одолевая упавшие сучья и стараясь не ступать на скользкие, в тугих узлах, сосновые корневища, испестрившие змейками дорожку, двинулся к залитой дымным светом просеке.
Ветерок потягивал встречь. Можно было не особенно сторожиться, но Полудин предпочитал не рисковать.
Он скорее почувствовал, нежели разглядел старичка, сидящего на пне под вековым, еще не успевшим выметать сморщенные красноватые листочки дубом и деловито орудующего челноком в ячеях порванного невода. В своей замшелой лопоухой шапчонке, овчинной душегрейке и лыковых лаптях старик походил на серую морщинистую коряжку, отринутую временем и верховым ветром от могучего ствола.
Квитка, словно отыгрываясь за свой страх, метнулась вперед и разразилась таким неприлично злым и бесцеремонным лаем, что Полудин смутился и покраснел.
– Тубо! Назад! – прикрикнул Полудин, возвращая ружье на плечо. – Здрасьте!
Квитка отбежала в сторону и по-лягушачьи распласталась, положив голову на передние лапы. Ее поза выражала покорность, но глаза вспыхивали неуспокоенно, словно раздуваемые ветром костровые угольки.
– Доброго здоровьичка! – прожурчал старик, затягивая петельку. – Как отохотился? Парочку кряковых заполевал?
– Заполевал! – не удивляясь стариковской прозорливости, откликнулся Полудин. Он почему-то забыл, что два кряковых селезня, добытые на вечерней тяге, висят у него не на поясном ремне, а скромно упокоились в охотничьей сумке.
– Так, так… – Старик потянул к себе веревочную паутину, наброшенную для удобства на темный холмик можжевелового куста. – А собачка, я вижу, у тебя хорошего гнезда.
Квитка прислушивалась к дружелюбному течению речи, приглядывалась к безопасно снующим рукам. Казалось, у нее не было причины волноваться, и все же охотничья собака томилась в необъяснимом напряжении и слабо поскуливала.
Полудин вытащил из кармана смятую пачку с папиросами, ощупал ломкие табачные гильзы, наконец выискал плотно набитый стерженек и подошел к старику ближе.
– Хотите?
– Благодарствую, не курю! – сказал старик. – Я тока окурки в лесу собираю. Собираю и затаптываю.
– Вот как! А я вот… – Полудин недоговорил. Только задумчиво посмотрел на синюю струйку, потянувшуюся из ладони.
– И ружье у тебя отменное. Казнистое. Небось барин с таким ружьем красную дичь нахаживал… – Разливаясь соловьем, старик почему-то избегал смотреть на двустволку. – Да-а… Много ружей я на своем веку перевидывал: и кремнёвых, и пистонных… Но такого… – И вдруг, неожиданно легко, по-молодому привстав, цапнул сучклявыми пальцами за приклад.
Квитка остерегающе гавкнула. Полудин, нахмурившись, попятился: он, по своей охотничьей щепетильности, не любил, когда чужой человек дотрагивался до его ружья или пытался погладить Квитку.
– Добрые стволины! – продолжал старик, опускаясь на пень. – Севко палят…
– Слава Богу! Не жалуюсь! – Полудин покосился на сеть, в которую, отступая, едва не угодил ногой. – Да и у вас сетёнка неплоха, правда, ячейки крупноваты.
– Не бойся! – загадочно усмехнулся старик. – Моя рыбка не проскочит.
– Что ж, доброй тони! – пожелал Полудин, теребя ружейный ремень.
– А ружьецо-то, случаем, не тяжеловато? – с неожиданной ехидцей спросил старик. – Плечо еще не натер?
– Своя ноша не тянет! – отозвался Полудин.
– Ну-ну! – улыбнувшись, сказал старик, и под нависью кустистых бровей заиграли зеленоватые светлячки.
Квитка злобно заворчала и бросилась к ногам Полудина…
И получилось так, что вскоре после той встречи в лесу закапризничало, стало давать немыслимые «пудели» когда-то надежное ружье. Полудин терялся в догадках: может, стволы перегрелись при частой стрельбе? забилась песком казённая камера? отсырели патроны? а вдруг – чем черт не шутит! – всю охотничью обедню испортили обыкновенные куриные яйца, которые, следуя давнему суеверию, ни в коем случае не следовало брать на охоту.
Жена, видя Полудина, скорбно склонившегося над «Пордэем», спрашивала:
– Может, ему врача вызвать?
– Нужно будет – вызову! – мрачно отвечал Полудин. И продолжал ездить на охоту с больным ружьем.
– Зачем ты его берешь? – удивлялась жена. – Все равно не стреляет.
– Прогулять! – невозмутимо отвечал Полудин.
– Что значит «прогулять»? Странно. Очень странно.
Вообще ей многое в Полудине казалось странным: удивляло, как он безоглядно-легко променял синицу житейского благополучия на писательского журавля в неприветно хмуром российском небе, поражал его мальчишески-живой интерес к охоте и невидным, по ее мнению, людям.
Оказавшись в беде, Полудин не мог пожаловаться на невнимание друзей-охотников: советы сыпались словно заряды – дружно, «решетом», но от поля к полю истощалась самодельная дробь, и кто-то, хорошенько прицелившись, жахнул напоследок надежной «безымянкой»:
– А ты Отцу крестному позвони. Уж он-то наверняка присоветует.
Отец крестный, потомственный охотник – говаривали, его дедушка даже умер в шалаше, на тетеревином току, – дотягивал земной срок вместе с женой на лесном кордоне. Прожили свой век Ерофеич с Матвевной как пара дружных воронов: она детишек высиживала, а он пропитанье приносил в крепком мужском клюве. Выкормили они, высидели двух птенцов-молодцов, которые, оперившись, разлетелись по чужедальним городским кронам; одна отрада – внук Лёшка свил гнездовье неподалеку, стал нахаживать по дедовским следам манкие охотничьи тропы.
Многих начинающих охотников, пытающихся встать на крыло, поддержал и окрестил в свое время Ерофеич. Не миновала лесная купель и Полудина.
В тот весенний памятный день на утренней тяге он заполевал двух маленьких уток-чернушек и взял «под перо» матерого гуся-гуменника, летевшего с Озера на кормные озими. Он взял его повторным выстрелом из правого ствола и, ликуя, бросился к прибрежной березе, по которой, пригибая ветки, скатывалась крупная дичь.
Долго, не веря удаче, Полудин разглядывал серую, с белыми подкрыльями птицу – она казалась ему внезапно уснувшей или притворившейся мертвой. Потом потянул за вялую, с просиженным зобом шею, потрогал по-осеннему холодные желтые лапы и, убедившись, что пролетный гусь все-таки не обманул его, стал думать, куда же пристроить добычу: то ли прицепить вместе с неказистыми чернушками к поясному ремню, то ли постараться засунуть в сумку. Однако гуменник был тяжеловат и размашист для ремня, а держать его в ягдташе не позволяло охотничье самолюбие.
Грязный, в простуженно хлюпающих сапогах, Полудин явился в охотничий табор с большущим гусем в горделиво поднятой руке и торжественно, словно римский триумфатор, бросил добычу на видное место.
– С полем! – встрепенулись сидящие у костра охотники.
– Готовься, крестник! – весело предупредил Ерофеич.
Не успел Полудин зачехлить сладковато пахнущую порохом двустволку, как сподручник Ерофеича, Колька Черпак, заполошно гогоча, словно потревоженный сторожевой гусь, бросился за розгами к озерному ивняку. Закачались, погибельно затрещали пепельно-красные, в серебристых барашках кусты.
– Много-то не ломай! – приказал Ерофеич, отвинчивая крышку мятой солдатской фляжки. – Чай, не корзинки плести. А ты, крестничек, шкуру-то сыми!
Под дружные дублеты шуток Полудин стянул заскорузлую отцовскую куртку, недрогнувшей рукой потянул ворот вязаного свитера. Однако главный экзекутор смягчился:
– Свитерок-то оставь!..
В руке Ерофеича появился видавший виды граненый стаканчик. Бывалый охотник налил щедро, под «дунькин поясок», и, улыбаясь, протянул Полудину:
– Выпей, друже, на крови!
Молодой охотник лихо, запрокинув голову, выпил, схватил сморщенный, пшикающий рассолом огурец и стал старательно хрустеть, не отводя повлажневших глаз от своего гуменника, который, склонив голову к полураскрытому вееру крыла, как-то настороженно, вполглаза, наблюдал за своим оживленным погубителем.
– Что глаза-то таращишь? – засмеялся егерь Афанасий. – Не улетит твой гусь. Ты лучше на сальцо налегай.
К тому времени подоспели розги. Ерофеич, как гусляр, провел чуткими пальцами по жигалистым прутьям. Даже пеструю, словно у линяющего зайца, голову свесил в характерном музыкальном наклоне. И вдруг величавый былинный гусляр на глазах у Полудина превратился в лихого казака-рубаку: поведя плечом, Ерофеич секанул прутьями по воздуху. Полудину, еще не успевшему осознать удивительное превращение, показалось, что из соседних кустов с тугим свистом вырвалась крякуша.
– Держись, парень! – припугнул Афанасий.
– Чего бояться-то? – успокоил Ерофеич. – Покамест я только одного Колюню Сафонова до полусмерти запорол. Да и тот… – Ерофеич хмыкнул, недоговорил.
Задорно оскалившись, Ерофеич схватил охотника-новичка за шею, решительно пригнул к земле и три раза, ухая от удовольствия, стеганул по хребтине.
– Что? Уже всё? – удивленно и как будто с огорчением спросил Полудин.
Охотники рассмеялись.
– Три раза. Как положено, – невозмутимо сказал Отец крестный и, переломив прутья на колене, бросил розги в костер.
А потом была отменная, в золотистых блестках, юшка, жаркое из смолисто пахнущей дичины, и Полудин с блестящими глазами рассказывал разомлевшим охотникам, как он, почти не целясь, навскидку, саданул в гуменника из правого ствола и гусь, сложив крылья и кувыркаясь, целую минуту – не меньше – падал на землю. Накаляясь азартом и вспоминая новые, отмеченные зорким глазом подробности, Полудин начинал в своих рассказах идти по второму, третьему кругу. Его улыбчиво слушали, покачивали головами, и в конце концов растроганный Полудин, не зная, как отблагодарить этих мудрых, принявших его в свой охотничий круг людей, предложил:
– Давайте зажарим моего гуся! Что с ним чикаться! Неужто в город повезу? Да я… – в нем вдруг пробилось не замечаемое ранее хвастовство, – в следующий раз не столько нащелкаю!
Охотники дружно противились, а потом егерь Самохвалов помог ему распотрошить еще теплого гуменника и нашпиговать брюшину ярко-зеленой, еще не злой по весне крапивой:
– Вези домой и не беспокойся. Сохранится, как в морозильнике.
Сколько с того памятного крещения было обжито и сменено засидок на Озере, сколько водяной и болотной дичи было приторочено к поясному ремню! За это время дальше журавлиных высей сумели улететь тихие целомудренные души родителей Полудина, и старинный «Пордэй», чуть ли не со слезами навязанный какой-то благодарной старушкой покойному отцу, известному на весь район ветеринарному врачу, перешел в единоличное владение молодого охотника.
В последние годы стал сдавать, выбиваться из порохового азартного табунка Отец крестный, и все чаще на охотничьих привалах вырывалось у него наболевшее:
– Всё, мужики! Баста! Отохотился! Свою централку и всю сбрую Лёшке передаю!
И, безжалостно ломая гордыню ружейного охотника, добавлял с удивительным смирением:
– На хворостинки перейду…
Мысленно осиротевший табунок представлял своего вожака, сидящего на берегу с удочками, и разражался шумным несогласием:
– Чё буровишь-то, Ерофеич? Аль на солнце перекалился?
– На этом свете надо до последней дробины отстреливаться. На том уже не пальнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16