- И сам дивлюсь, что со мной делается, а если бы вы знали, Венецкий, как мне не хочется ехать туда! - снова заговорил Неручный, провожая приятеля. - А вы как?
- Я... Да, право, ничего особенного...
- А мне не хочется... Очень не хочется!.. - уныло прошептал доктор.
- Послушайте, Неручный, вам ведь можно... Откажитесь... - проговорил Венецкий и сам почему-то вспыхнул.
- За кого вы меня, юноша, принимаете? - серьезно проговорил Неручный. - Люди будут гибнуть, как собаки, а я буду лежать здесь и плевать в потолок, только потому, что у меня предчувствия скверные... Это, как говорит Матрена, даже довольно глупо! - засмеялся Неручный, пожимая Венецкому руку.
- Смотрите же, не надуйте. Приходите! - окликнул он еще раз приятеля на лестнице. - У Распольевых до часу довольно наскучаетесь. Верно, там будут предаваться патриотическим восторгам да передовые статьи излагать своими словами. Что же больше публике на журфиксе делать?
Венецкий отправился к себе в меблированные комнаты, купил по дороге манифест, прочел его и сел писать матери.
Он изливал ей свое горе и в конце только написал, что едет в действующую армию и дорогою заедет к ней проститься.
II
У Распольевых Венецкий застал большое общество за чайным столом. Дамы были все в черных платьях. Сама хозяйка была очень интересна в черном фае, гладко обливавшем ее маленькую, несколько вертлявую фигурку. Она что-то доказывала, жестикулируя маленькою ручкой в кружевном рукавчике, своей соседке, в то время, когда в столовой появился молодой краснощекий офицер, смущенно озираясь в незнакомом обществе и выискивая глазами хозяйку.
- Мосье Венецкий... Наконец-то! - приветствовала его Катерина Михайловна, пожимая ему руку.
Она очень мило поблагодарила его, что он сдержал обещание, назвала его фамилию, назвала несколько фамилий, которые он тотчас же забыл, и усадила его возле себя, обводя глазами чайный стол и заметив, что Никса в столовой не было.
- Читали, конечно, манифест?
- Читал...
- И что вы теперь скажете? - заметила она, бросая на него смеющийся, кокетливый взгляд.
Но пока он собрался отвечать, Катерина Михайловна уже рассказывала своей соседке о том, какое впечатление произвел манифест на графиню Кудаеву.
- Старуха плакала... плакала от умиления и написала патриотическое стихотворение.
Венецкий между тем разглядывал общество. Всё были самые приличные, бесцветные лица, которые вы встретите на любом из журфиксов в обществе чиновников средней руки. Было несколько военных, несколько дам, но преобладали чиновники, гладко выбритые, приличные чиновники с бакенбардами самых разнообразных фасонов. Разговор, разумеется, шел о манифесте и о войне, но напрасно Венецкий старался подслушать хоть одно слово искреннего увлечения во всех этих беседах, хоть одно восклицание, которое не отзывалось бы банальностью передовых статей. Все было прилично и умеренно. Находили, что теперь, когда "роковое слово произнесено" (это "роковое слово" целый день отдавалось в ушах Венецкого), не время рассуждать, а время действовать; рассказывали, что во многих департаментах чиновники делали пожертвования и надеялись, что война очистит атмосферу, причем тут же передавались довольно пикантные слухи о том, как один еврей получил подряд.
- О, это было великолепно! Это у нас только возможно! - заранее негодовал какой-то приличный молодой человек, желая заинтересовать своим рассказом общество. - Я знаю об этом из самых верных источников! прибавил он, подчеркивая эти "верные источники". - Приезжает сюда один из героев и прямо к Наталье Кириловне... Она как-то устроила это дело и, говорят, взяла за это дело ни более ни менее, как... (рассказчик сделал паузу) как триста тысяч!
Эта цифра, произнесенная с таким выражением, с каким обжора говорит о любимом кушанье, оживила на минуту общество. Все взгляды устремлены были на рассказчика, и Венецкому показалось, что во всех этих взглядах мужских и женских глаз мелькнуло едва заметное выражение зависти, что этот значительный куш достался счастливице.
Тем не менее все, разумеется, сочли долгом выразить по этому поводу свое соболезнование, что у нас это возможно и что бедные солдаты, пожалуй, будут страдать.
"Оставили бы в покое хоть солдат!" - подумал Венецкий, слушая все эти разговоры.
Рассказ о трехстах тысячах вызвал подобные же рассказы. Один пожилой господин с седыми бакенбардами, с необходимыми оговорками и несколько понизив тон, рассказал таинственную историю о том, как другой известный подрядчик устроил дело и сколько он за это заплатил нескольким лицам, которые помогли ему.
Снова общее соболезнование, что "у нас возможны такие дела", и снова Венецкому показалась глубина лицемерия за всеми этими либеральными возгласами.
- Все это изменится... Война очистит атмосферу... О, она непременно изменит наши нравы! - либеральничал молодой человек, первый рассказавший историю о трехстах тысячах и потому чувствовавший себя некоторым образом героем журфикса. - Освобождая наших братьев, мы, конечно, освободимся и сами от наших пороков...
Катерина Михайловна зааплодировала этой тираде и попросила гостей перейти в гостиную.
- А что же вы, Алексей Алексеевич, такой угрюмый?.. Что с вами? проговорила она, понижая голос. - Уж не влюбились ли вы, а?..
Венецкий вспыхнул до ушей, и Катерина Михайловна, усадив его возле себя, уж предвкушала удовольствие быть поверенной тайны сердца, чтоб иметь право утешить этого "неопытного юношу", но юноша как-то односложно отвечал на ее вопросы.
- Вы приезжайте ко мне запросто... Знаете ли, утром, Венецкий... У вас здесь никого нет, а я женщина немолодая, и если у вас горе, скажите его мне... Мы, женщины, умеем обращаться с чужим горем...
Она проговорила эти слова участливо и снова взглянула на Венецкого как-то так странно, что Венецкий отодвинулся и заметил:
- Я скоро еду на войну.
- Вы? Да ведь вы не хотели.
- Назначили...
- О бедный юноша! - прошептала Катерина Михайловна и пожалела, что с юношей нельзя будет пококетничать. - И скоро едете?
- Через три дня.
- Вы заедете проститься, и мы еще с вами поговорим, а теперь, извините, я вас оставлю... Надо занимать скучных гостей...
Венецкий прошел в кабинет, поздоровался с Распольевым, игравшим в карты, послушал и в кабинете все те же речи о сорванных взятках, о бедных солдатах и о том, что война очистит атмосферу, и уехал в первом часу, дав слово Катерине Михайловне непременно заехать к ней проститься.
Когда он приехал к Палкину я вошел в общую комнату, то застал Неручного, мрачно сидевшего за бутылкой пива...
Глава одиннадцатая
АЛЧУЩИЕ
По соседству за отдельным столом пировали два господина, невольно обратившие на себя внимание Венецкого. Один из них, господин в статском платье, но смахивавший манерами на военного, громко разговаривал, энергично жестикулируя, с господином в интендантской форме. Перед ними стояло несколько пустых бутылок. Оба они находились в сильно возбужденном состоянии.
- Субъекты любопытные! - обронил доктор, указывая глазами на соседей. - И какие патриоты!
- Да... Ты брат, Бакшеев, счастливая скотина. Этакое место получил... Ведь там все золотом. Зо-ло-том! - говорил, заливаясь громким хохотом, статский господин, с каким-то особенным выражением произнося слово "золотом".
Венецкий взглянул на господина. Плотная фигура, красное энергичное лицо, длинные усы, эспаньолка и пара маленьких юрких глазок, бегавших беспокойно с предмета на предмет, не представляли большой привлекательности.
- Ну, уж ты, Дашкевич, и расписал! - кокетничал господин лет сорока, с пухлым, самым обыкновенным лицом, наливая стаканы. - Не Голконда* какая-нибудь. Тоже, пожалуй, и кровь придется проливать. Мало ли там разных башибузуков.
_______________
* Развалины города и крепость в Гайдерабаде в Индии; всемирную
известность Голконда приобрела своими алмазами. Слово это
употребляется теперь как синоним неисчерпаемой сокровищницы.
- Ха-ха-ха!.. Ты мне, интендант, сказок-то не рассказывай... Я сам сербскую кампанию делал и с Мак-Клюром организовал кавалерию этим подлецам. Я этих башибузуков знаю не хуже, чем тебя... Зачем тебе к ним идти?.. Ты сзади... И ведь все золотом. Зо-ло-том... Ведь вот справедливость!.. Я - благородный человек, пострадал за правду, до сих пор рана вот тут (усатый господин хлопнул по своей ноге со всей силы) говорит о себе, и вместо благодарности - под суд, а ты, интендантская крыса, будешь все золотом... Золотом... Товарищ! - воскликнул вдруг он, обращаясь к Венецкому. - Скажите, где же правда?
С этими словами он поднялся и подошел к Венецкому.
- Позвольте познакомиться... Отставной ротмистр Дашкевич... Верно, слышали. У князя Милана кавалерией командовал, а теперь на подножном корму, как будто вроде капитана Копейкина*.
_______________
* Во второй части "Мертвых душ" Гоголь рассказывает о капитане
Копейкине, который потерял на войне руку и ногу и, не имея никаких
средств для существования, тщетно добивался пенсии.
Через несколько времени оба эти господина придвинулись к нашим приятелям и настоятельно просили выпить в честь войны. Неручный весело смеялся, слушан пьяный лепет этих двух господ, и спросил:
- А отчего, ротмистр, вы пострадали?
- Самое пустое дело... Так, глупости одни, а подите ж...
- Он с подъемными не так распорядился! - хихикнул интендант, подмигивая как-то скверно глазом.
- Молчи!.. Не в подъемных тут дело, а тут дело чести... Выслушайте, господа, и скажите, нарушил ли я честь. Служил я в драгунах, но на Кавказе надоело, - все Кавказ да Кавказ, - и подал я перевод на Амур. Перевели, выдали, как следует, подъемные, двойные прогоны... Я собрался было ехать и доехал до Москвы, но в Москве застрял...
- Одна блондинка его увлекла!.. - вставил интендант.
- Блондинка или брюнетка, а ты не перебивай... Я, слава богу, много перевидал и блондинок и брюнеток! - улыбнулся он, залихватски покручивая усы... - Это точно одна прехорошенькая блондинка... в вагоне познакомились... Однако все-таки еще деньги оставались, и я доехал бы, как вдруг сербская война... Ну, думаю, теперь не время о деньгах думать, когда бедные братья в опасности... Я человек решительный... Узнал, что набирают добровольцев, отправился в комитет, получил деньги и марш в Белград... Там явился к Милану, и стали мы с Мак-Клюром организовывать кавалерию. Когда кончилась война, вернулся я в Россию. Вдруг узнаю, что я уволен от службы и отдан под суд за то, что не возвратил денег... Это как вам покажется, а?..
Он выпил стакан вина и продолжал:
- И вот шесть месяцев я страдаю... Подавал прошение о принятии меня вновь на службу, на имя военного министра, но движения никакого... А написано было от души. Прежде, говорю, позвольте, ваше высокопревосходительство, умереть за отечество, а потом судите мои кости... И нет никакого ответа. Чинодрал там один - каналья какая-то! еще посмеивается, когда я пришел к нему. "Прежде, говорит, дело ваше кончите, а потом умрите..."
- Да ты бы деньги представил, - ехидно вставил интендант. - Тогда и препятствий никаких...
Ротмистр выпучил сперва глаза, а потом захохотал:
- Это как же вернуть их?.. Из-за этих каких-нибудь восьмисот рублей и сиди тут сложа руки, когда внутри тебя огонь.
Он мрачно обвел глазами, снова выпил вина и заметил:
- Обидно! Если бы вы знали, как обидно!.. Но меня не остановишь, нет! Я к господину военному министру явлюсь и скажу, что теперь, когда предстоит святая борьба, когда каждый русский старается лечь костьми, я не могу из-за каких-то восьмисот рублей оставаться здесь. И ведь все из-за своего же благородства... Писарек в министерстве говорил мне: "Если бы вы, говорит, ваше благородие, тогда в Москве свидетельство о болезни выправили, так никаких бы затруднений не вышло..."
- Уж лучше бы тебе в Сербии оставаться... - заметил интендант.
- Конечно, лучше... Там меня все знают. И Милан знает, и министры все. Только, по правде вам сказать, господа, трусишки они все, ей-богу, трусишки... Помните вы, скупщина у них там бунтовалась одно время, и министры не знали, что делать. А я в ту пору в Белграде был. Я и прихожу к Ристичу и говорю ему: "Позвольте, говорю, господин министр, обладить это дело и вашу скупщину разогнать... Я с тридцатью казаками мигом ее... И без пролития крови, а с одними нагайками". - "Нельзя, говорит, - конституция", и сам смеется... "Очень, говорит, благодарен за ваши добрые намерения, но нельзя..." - "Да помилуйте, говорю, чего тут нельзя? Я живо разгоню, а потом вы опять вашу конституцию объявите..." Однако не дали, а я бы, ей-богу, с тридцатью казаками всю их скупщину кверху тормашками поставил!..
Он говорил об этом простодушно, словно бы изумляясь глупости министра, не позволившего ему разогнать скупщину.
- Так скупщину и не разогнали? - заметил доктор.
- Так и не разогнали. А вы, господа, что же не пьете?.. Это не по-товарищески... Мы вот с этою свиньей уже пьяны, а вы только поглядываете. Это как же...
Он вдруг как-то подозрительно взглянул пьяными глазами на доктора, налил дрожащею рукой вино в стаканы и, поднимая свой стакан, запел пьяным голосом. Интендант стал подтягивать и умиленно поднял кверху свои масляные глаза. Публика с недоумением обернулась в их сторону.
- А вы что же, господа?..
Начинался скандал. Ротмистр стал было приставать к доктору, но, по счастью, к ротмистру в это время подошел какой-то господин и стал целоваться с ним.
- Молодец... Ура!.. Ур-ра!.. - закричал господин, тоже совсем пьяный.
- Ур-ра! - подхватил басом ротмистр. - Умрем все, но не посрамимся вовеки... Человек, шампанского!.. У интенданта теперь много денег... Все золотом. Золотом!
Публика, бывшая в комнате, стала потихоньку уходить. Наши приятели тоже поспешили выйти.
- Вот вам алчущие войны! - заметил доктор, когда они вышли на улицу. - И таких, кажется, более всего... Ну, до завтра... Завтра ведь едем?
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
На другой день Елена сидела в кабинете у отца и прислушивалась к звонку. Матери, по обыкновению, не было дома, и на вопрос ее - где мать, старик улыбнулся грустною улыбкой и ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23