— Какую ему лошадь дал Косой Джим?
— Черную кобылу.
— Хорошая лошадь! Давно бы и Джима следовало повесить. Он укрывает агентов и помогает им… Что вы на это скажете, Дэк?
— Мне неудобно, Билль, быть судьей в этом деле… Разве со временем… Тогда я, — быть может, не откажусь высказать свое мнение.
— Правильно сказано. А в каком часу выехал ваш товарищ?
— В шесть вечера, как только мы добрались до Джима…
— Значит, он уж обогнал нас.
— Весьма вероятно. Для этого он и поехал.
Билль пристально взглянул в упор на Дэка. Тот глаз не отвел под испытующим взглядом Старого Билля.
— А вы, Дэк, что думаете делать теперь?
— Ехать в Сан-Франциско.
— Верхом?
— Верхом.
— Извините, Дэк… Еще один вопрос.
— Предлагайте сколько угодно, Билль…
— Вы… в самом деле… возмущены вашим товарищем?.. Нет ли какой ловушки?
Дэк вспыхнул.
— Какая же может быть ловушка? Я торопился единственно для того, чтобы отплатить хоть отчасти за жизнь, которой я обязан Чайку. Для Чайка больше и приехал… Ваше дело верить мне или не верить… И у меня револьвера нет! — прибавил в виде веского аргумента Дэк, выворачивая свои карманы.
— Довольно. Я верю вам, Дэк! — произнес Билль.
Дэк опять покраснел, на этот раз от удовлетворенного чувства.
— И сколько агентов, вы думаете, соберет этот мерзавец?
— Полагаю, человек шесть, по два на каждого из вас, и чтобы досталось по шести сот долларов на каждого.
— Как так? Почему по шестисот?
— Около этого… разделите-ка, Билль, на шесть три тысячи долларов Дуна да пятьсот долларов Чайка, которые зашиты у него и спрятаны на груди.
— А вы почем знаете, Дэк? — изумленно спросил Чайкин.
— Я слышал, как вы об этом говорили на пароходе…
— Но я вас не видал на пароходе…
— Не мудрено: я тогда был с бородой… Так разделите, говорю, три тысячи пятьсот долларов на шесть, и выйдет около шестисот на брата… Ради этакого куша молодцы выедут…
— А что, Дэк, если против шести будет не трое, а четверо?
— Откуда у вас четвертый?
— А если я вас возьму в дилижанс и довезу до Фриски? И револьвер дам?
— Спасибо, Билль. Но я откажусь.
— Почему?
— Я не хочу стрелять в бывших товарищей. Если бы даже со вчерашнего дня я и переменил о них мнение, все-таки мне бы не хотелось поднимать на них руку. Это пахнет предательством…
— Пожалуй, вы правы, Дэк. Вы гораздо лучше, чем я думал.
— Предупредить я могу… это долг совести, но пристать к какой-либо стороне считаю неудобным. Я предпочту оставаться нейтральным в этом деле и не спеша продолжать путь до Фриски…
— В таком случае я возвращу ваш револьвер… Без револьвера неудобно?
— Как будто бы не совсем.
Минут через десять приехала почта, то есть небольшая тележка с несколькими десятками писем и посылок.
— Что так поздно, Джо? — обратился Билль к заспанному мальчику лет четырнадцати, который привез почту и начал ее укладывать в фургон.
— Дорога скверная, Старый Билль!
— А может быть, нам и спать хотелось, Джо?
— Хотелось, Старый Билль.
— И мы вздремнули. А, Джо?
— Вздремнули, Старый Билль!
— И лошади вздремнули?
— Очень может быть, Старый Билль!
— В следующий раз выспитесь хорошенько дома, Джо, перед тем как везти почту. Слышите?
— Слышу, Старый Билль.
— И хорошо слышите, Джо?
— Хорошо, Старый Билль. А вот посылочка лично вам, Старый Билль. Отец велел передать!
И мальчик подал Биллю корзинку с персиками.
— Это для кого же?
— Для вас, Старый Билль. Мать сказала: «Старый Билль любит персики».
— Поблагодарите, Джо, отца и мать. Персики отличные. Каков урожай, — сказал Билль, пробуя один крупный свежий персик, — в вашем саду?
— Отличный.
— Кушайте, джентльмены, персики… Попробуйте и вы, Джо. После сна приятно съесть персики… Дэк! Полакомьтесь да возьмите себе на дорогу! — говорил Билль, поставив корзину на сиденье.
Все стали есть персики и похваливали, пока Билль запрягал лошадей.
— А что на свете нового, Джо? — спросил Билль.
— Перемирие заключено.
— С этого следовало начать, Джо! Слышите, джентльмены? Конец войне и рабству!.. Ура! — радостно воскликнул Старый Билль.
— Ура! — повторили все.
— А еще что нового, Джо, у вас?
— Одного молодца повесили.
— За что?
— Пять лошадей увел.
— Лошадей-то вернули?..
— Вернули! Двадцать миль гнались за конокрадом. Нагнали, привезли к нам и ночью вздернули. Так и надо! Не кради лошадей! — энергично прибавил мальчик, внезапно оживляясь.
— Здесь за конокрадство строго! — шепнул по-русски Дунаев Чайкину.
— А еще что нового, Джо?
— Больше ничего, Старый Билль.
— Ну так до свидания, Джо. Кланяйтесь всем, да вперед не опаздывайте! Прощайте, Дэк! Еще раз спасибо вам!
И старый Билль крепко пожал руку Дэка.
— Револьвер получили?
— Вот он.
— И зарядов Дун дал?
— Дал.
— Возьмите и провизии.
И Билль отдал Дэку небольшой окорок, сухарей, бутылку рома и с десяток персиков.
Дунаев и Чайкин, в свою очередь, крепко пожимали руку Дэка и благодарили его.
А Дэк сказал Чайкину дрогнувшим голосом:
— Будьте счастливы, Чайк.
— Дай бог и вам счастия! — задушевно ответил Чайкин.
Все было готово. Дунаев и Чайкин сели в дилижанс. Билль взобрался на козлы.
— Будьте настороже, Билль, под Сакраменто, у Старого дуба… Желаю, чтобы игра разыгралась вничью, если встретитесь с агентами! — говорил Дэк. — Прощайте, джентльмены! Спасибо вам, Чайк!
— Надеюсь услыхать о вас хорошие вести, Дэк! Еще раз спасибо! — сказал Билль.
— Во Фриски зайдите ко мне, Дэк… Быть может, устроимся с местом. Я открываю мясную.
И Дунаев сказал свой адрес.
— Прощайте, Дэк! — крикнул Чайкин, снимая шляпу.
В ответ и Дэк взмахнул своей, когда Билль взял вожжи, и фургон покатился.

ГЛАВА XX
1
Несмотря на тревожные вести, сообщенные Дэком о готовящемся нападении, Чайкин на этот раз менее беспокоился, почти уверенный, что Старый Билль как-нибудь да проведет снова агентов и встречи с ними не будет и, следовательно, не придется обагрять своих рук кровью.
Эта уверенность в мудрость Билля поддерживалась и спокойствием, с которым тот принял известие, сообщенное Дэком… Спокойствие это чувствовалось Чайкиным и в покойной позе Старого Билля, и в его могучей широкой спине, и в тех неторопливых окриках, которыми он по временам понукал левую дышловую лукавую лошадь.
Все это не омрачило того хорошего настроения, в котором находился Чайкин по случаю поступка Дэка, свидетельствующего, что он, Чайкин, не ошибся в своей вере в Дэка.
«Совесть небось заговорила и повернула человека!» — думал Чайкин, вспоминая вчерашний день, когда Дэк мужественно ожидал, что его вздернут на дерево.
И Чайкин, душевно умиленный, радовался за «человека». Ему теперь этот Дэк казался близким, и будущая его судьба заботила русского молодого матроса.
— А ты, Дунаев, дай место! — обратился Чайкин.
— Кому? Тебе?
— Нет, Дэку.
— Отчего не дать!
— Не побоишься его взять?
— Чего бояться? Здесь, брат, если будешь всего бояться, так никакого дела не сделаешь. Был бы только человек пригоден к делу, а чем он занимался прежде, — этого не касаются. Тут ведь люди нужны, и большого выбора не приходится делать. Возьму. Попробую его. Если подойдет, оставлю.
— То-то. Надо вызволить человека.
— Он сам себя может вызволить, если захочет. Работай только. Только вряд ли он пойдет ко мне.
— Отчего ты так думаешь?
— Не пойдет он на «мясное» место.
— Почему?
— Джентльменист очень. Видел, руки у него какие господские… тонкие такие да длинные… Ему по какой-нибудь другой части надо заняться: либо в контору, либо по чистой торговле… Деликатного он воспитания человек… Это сразу оказывает… А впрочем, нужда прижмет, так не станет разбирать местов. Здесь, братец ты мой, не то, что в России: барин — так он ни за что не возьмет простой должности. Здесь люди умней, никакой работой не гнушаются, — понимают, что никакая работа не может замарать человека.
— Это что и говорить!
— Здесь, в Америке, сегодня ты, скажем, миллионщик, а завтра ты за два доллара в день улицы из брандспойта поливаешь. И никто за это не обессудит. Напротив, похвалит. В Сан-Францисках был один такой поливальщик из миллионщиков…
— Разорился?
— Да. А была у него и контора, и свой дом, и лошади — одним словом, богач форменный… Но в несколько дней лопнул. Дело большое, на которое рассчитывал, сорвалось, и все его богатство улыбнулось… И он дочиста отдал все, что у него было, до последней плошки, потому гордый и честный человек был, и сам определился в поливальщики. Так все на него с уважением смотрели… На этот счет в Америке умны, очень умны!
— Что ж, этот миллионщик так и не поправился? — спросил Чайкин, заинтересованный судьбой этого миллионера.
— Опять поправился… Поливал, поливал улицы, да и выдумал какую-то машину новую… Люди дали под эту машину денег, и он разбогател, и опять дом, и контора…
— Ишь ты!..
— А то, братец ты мой, и в возчиках у нас был довольно-таки даже странный человек из немцев!
— А чем странный?
— Да всем. Сразу обозначил, что не такой, как все… И с первого раза видно: к тяжелой работе не привык… И старался изо всех сил, чтобы, значит, не оконфузить себя… И как, бывало, идем с обозом, он сейчас из кармана книжку — и читает. И на привалах поест, да за книжку… И вином не занимался, и в карты ни боже ни!.. Из себя был такой щуплый, длинноногий, в очках и молодой, годов тридцати… И никогда не ругался, тихий такой да простой… И кто же, ты думаешь, оказался этот немец?
— Кто?
— Ученым немцем. Он всякую науку произошел и был в своей земле при хорошем месте. Студентов обучал, профессором прозывался и книжки разные сочинял… А очутился в возчиках. И очень был рад, что его приняли в возчики.
— И долго этот немец был возчиком?
— Нет… Только обоз привел до Францисок.
— А потом куда делся?.. Не слыхал?
— Потом он в добровольцы поступил солдатом в войска американские… Против южан драться захотел… Что с ним стало — бог его знает. А хороший был человек этот немец, надо правду сказать. Прост. Форсу не задавал оттого, что все знает… Бывало, на привале бросит книжку читать, да и давай рассказывать: отчего дождь идет, откуда гром берется, откуда облака, и почему реки текут, и как это солнце заходит… И любопытно так рассказывал. Многие слушали его. Он хорошо по-аглицки говорил… Да и на многих других языках. Дошлый на все немец был…
Дунаев замолчал и некоторое время спустя затянул вполголоса своим низким сипловатым баритоном «Не белы снеги».
— Не забыл русских песен? — весело спросил Чайкин.
— А ты думал, как? — ответил Дунаев и затянул громче.
— Я думал было, что ты совсем американцем стал… забыл! — шутя промолвил Чайкин и стал подтягивать своим мягким тенорком.
Через несколько времени песня лилась громко. Голоса слились и звучали красиво, хотя и дрожали от тряски фургона.
Старый Билль слушал с видимым наслаждением русскую песню. Его загорелое грубое лицо понемногу теряло свое суровое выражение, и глаза светились мягко, так мягко.
Он нарочно попридержал лошадей, и когда они пошли шагом, голоса певцов не так вздрагивали…
Они кончили «Не белы снеги» и начали другую — заунывную, жалобную песню.
И Старый Билль под впечатлением грустной русской песни и сам будто бы загрустил… Но это была жуткая и вместе приятная грусть.
Когда певцы смолкли, Билль пустил лошадей рысью и, оборотившись к пассажирам, произнес:
— Какие чудные песни, и как хорошо вы их пели, Дун и Чайк!
— На привале вечером мы вам еще споем, Билль, если вам понравилось! — сказал Дунаев.
— Очень поблагодарю вас. Я люблю пение… А эти песни хватают за душу… Давно со мной этого не было, джентльмены… Видно, раскисать стал совсем Старый Билль! — улыбнулся старик. — Однако еще не раскис до того, чтобы дать себя захватить врасплох… Этот разбойник, которого я охотно бы повесил, напрасно рассчитывает на деньги, господа.
— То-то, и я так полагаю, Билль.
— Полагаете?
— И даже уверен, Билль!
— А на каком основании, позвольте у вас спросить, Чайк?
Чайкин объяснил.
— Однако вы умеете хорошо замечать, Чайк! Даже заметили, как я покрикиваю на эту ленивицу, — указав своим грязным корявым пальцем назад, по направлению к левой рыжей лошади, проговорил Билль и рассмеялся громким добродушным смехом… — И спину мою рассмотрели… Что ж на спине написано было, Чайк?
— А то, что вы спокойны.
— И вы ведь верно все приметили, Чайк. Я спокоен. Мы не встретимся с агентами… Разумеется, мы бы не осрамились, если б и встретились с ними. Быть может, и прогнали бы их, уложив двух-трех молодцов, но раз мы предупреждены, я не хочу подвергать и вас и себя риску быть пристреленными этими подлецами. Лучше еще поживем, джентльмены…
— Правильно сказано, Билль! — заметил Дунаев. — Но как же это мы не встретим агентов, Билль… Это довольно мудрено!..
— И вы, Чайк, думаете, что мудрено?
— Я думаю, все обладится! — с каким-то убежденным спокойствием сказал Чайкин.
Билль опять усмехнулся…
— Странные вы люди, русские! Чайк всему верит, думает, что все «обладится», а Дун легкомыслен, как ребенок… С вами, джентльмены, очень приятно иметь личные дела, но я не подал бы голоса ни за вас, Дун, ни за вас, Чайк, если бы вы балллотировались в президенты республики…
— А я подал бы за вас свой голос, Билль! — сказал весело Дунаев.
— И я бы подал, — подтвердил Чайкин.
— Благодарю вас, джентльмены, но я пока не имею намерения конкурировать с Линкольном, да живется ему хорошо, этому честному, хорошему президенту. А что касается того, как мы не встретимся с агентами, то об этом я объясню вам на привале, когда будем есть ваше жаркое, Дун! Скоро и станция! Надо подогнать рыжую ленивицу. Эй ты, миссис Лодырница! Приналяг! Вези добросовестно, если не желаешь попробовать бича Старого Билля!
И Билль продолжал вести беседу с лошадьми. Казалось, пение пассажиров привело его совсем в особенное настроение, и суровый Билль сделался добродушен и даже болтлив, к удивлению Чайкина и Дунаева.
Они, вероятно, и не догадывались, что добродушное настроение Билля зависело отчасти от них. И если Билль, наверное, не подал бы голоса за обоих своих пассажиров при выборах в президенты республики, то, тоже наверное, сделал бы для них все, что только было бы в его возможности, — до того понравились ему оба пассажира, и в особенности Чайк, после его защитительной речи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50