Асканий чувствовал себя таким же изможденным, как сам Кукушонок, который лежал в полузабытьи в постели, бледный и маленький. Одеяло сбилось, и стало видно его худое тело с выпирающими костями. Асканий и сам почти не спал эти пять дней. Он сидел на кровати, держа Кукушонка за руку, и как-то незаметно для себя растянулся рядом с ним и уснул полным кошмаров сном, хотя и слышал, как во дворе кричит осел, как шаркают ногами слуги, неся дрова в большой очаг в зале, как взволнованно переговариваются люди, потерявшие своего царя и теперь стоящие под окном в ожидании новых сообщений о царском сыне. Ему казалось, что он пытается выбраться из глубокой ямы, заполненной сухими осенними листьями, хочет ухватиться за корни, но вместо них руки сжимают ломкие листья, и он никак не может приблизиться к поверхности, откуда доносится приглушенный голос, произносящий какие-то слова, которые ему не удается разобрать. Наконец, медленно и мучительно цепляясь за земляные стены, он выбирается наверх, просыпается и видит ту, чей голос он слышал во сне.
На другой стороне кровати сидела Лавиния. В одной руке она держала чашу, изображавшую баранью голову, другой поддерживала Кукушонка и уговаривала выпить ее содержимое:
– Это поможет тебе, Кукушонок.
– Меня будет тошнить.
– Попробуй. Ты этого не пил. К тебе сразу вернутся силы.
– Кто ты?
– Та, которая очень хочет, чтобы ты поправился.
Кукушонок стал пить.
Гнев обрушился на Аскания, как сноп искр из раздуваемого ветром костра. Лавинии, как и любой другой женщине, запрещалось приходить на мужскую половину без спроса, а она пришла, и пришла именно теперь, когда Кукушонок болен, – это не просто неприлично, это недопустимо. И что это за пузырящаяся зеленая жидкость в чаше?
«Она пытается его отравить, – подумал Асканий. – Она хочет, чтобы царем после меня стал ее сын от Энея, которого она родит, а не Кукушонок, не сын Меллонии».
Он с трудом встал на ноги, все еще одурманенный слишком коротким и резко прерванным сном, и направился к Лавинии с намерением выбить у нее из рук чашу. Она подняла на него свои огромные глаза.
В них не было ни удивления, ни страха. Отравители так не смотрят. Все равно, она не имела никакого права находиться в этой комнате и давать его брату свои примитивные и, конечно же, бесполезные лекарства. Что это может быть – травы, собранные ночью при свете молодой луны? Кровь овцы, принесенной в жертву инфернальной богине Фуррине?
Лавиния не отвела взгляда и продолжала держать чашу у губ Кукушонка. Она словно ждала, что ее сейчас ударят или, в лучшем случае, выгонят из комнаты, но готова была, как только удастся, вновь вернуться и продолжить свое дело. Она выглядела глупо, но в ней чувствовалось несгибаемое упорство. Кукушонок осушил чашу.
– Что это, Лавиния? Что ты дала ему? Его же будет тошнить!
– Измельченные зеленые желуди, смешанные с ежевичным вином. Ты забыл, что я выросла в лесу? – ответила она.
Столица, где царствовал ее покойный отец, а теперь ее брат, находилась рядом с Вечным Лесом и, скорее, походила на небольшую деревушку, а вся «страна», состоявшая из города, полей, крестьянских домишек и леса, занимала территорию не больше той, которую окружали стены Трои.
– В детстве я дружила с девочкой-дриадой. Когда она заболевала, ее мать давала ей такой напиток, и она быстро поправлялась.
– Его болезнь вызвана отлучением от дерева. Его лихорадит, он не может ни есть, ни пить. Неужели ты думаешь, желуди спасут его?
– Желуди… и… его отец, – сказала она.
– Дух моего отца? – воскликнул Асканий.
Души, попавшие к Гадесу, не могут, даже желая этого, возвращаться, чтобы навещать близких или помогать им, и являются только в мыслях или во сне.
– Его кровь, – ответила она. – Он все-таки наполовину человек. И еще его мужество. Любой другой мальчик умер бы на третий или четвертый день.
Она была права. Даже многие взрослые мужчины не вынесли бы такой болезни. А Кукушонок не только не жаловался, но и пытался успокоить своего брата.
Асканий сел на кровать рядом с Лавинией. Он долго молчал.
– Я думаю, ничто не поможет. Его сейчас начнет тошнить. Но я благодарен тебе за желание помочь. Ты ведь знаешь, кто он?
– Конечно, знаю. Ты думаешь, я желаю ему смерти потому, что он сын моего мужа от другой женщины? Я всегда знала о существовании Меллонии. Фавны ведь все рассказывают не только тебе, но и мне. А у того, которого зовут Повеса, всегда масса новостей. Все эти годы я завидовала Меллонии – последней женщине, которую любил твой отец. Но я никогда не испытывала к ней ненависти. Он был богом. Каждая избранная им женщина должна была быть достойной его, а я не была такой, даже в молодости. Во мне не было утонченности, которую он искал в женщинах. Но я никогда не причиню зла его сыну. И если смогу – буду помогать.
Асканий с удивлением смотрел на Лавинию. У нее были огромные, круглые, утратившие блеск глаза – серые или карие? Трудно сказать, но они не были пустыми и, как он теперь понял, не были глупыми. Бледная, веснушчатая кожа, бесформенная фигура, повисшие груди, слишком широкие бедра. Но, может, именно ее простота и несла покой? Будучи царицей, она ничего не требовала – ни поклонения, ни послушания. А то, что он принимал за глупость, объяснялось необразованностью. Она даже не умела читать и не знала никаких языков, кроме латыни. Но образование еще не мудрость. Он никогда не испытывал к ней ни любви, ни ненависти. Просто слегка недолюбливал. («Ты ведь не очень любишь женщин», – сказала Меллония.) Он взял ее грубую, с короткими пальцами, руку и пожал. Лавиния постоянно была занята какой-нибудь женской работой и больше походила на служанку, чем на царицу, хотя Эней умолял ее оставить все это слугам. Она ткала, готовила, пекла пшеничный хлеб, ходила стирать на камнях одежду к реке Нумиции вверх по течению от Вечного Леса, мыла валяльной глиной столы – всегда трудилась, всегда была сама собой – простой женщиной, живущей в лесу, получившей мужчину, которого любит, но не его любовь. Некогда хорошенькая, она быстро утратила молодость и красоту, но не теряла даром времени на подкрашивание век и румяна, на украшения или пурпурные одежды, а продолжала быть просто женой и обычной женщиной; когда же ее подданные приходили к ней с просьбой вылечить ребенка, искали помощи в неурожайный год или сочувствия в случае смерти, она становилась царицей. «Высокомерный троянец», – обвинила она тогда Аскания. Сама же Лавиния была хоть и простой, но благородной.
Кукушонок спал спокойным, глубоким сном. Его не стало тошнить от напитка. Асканий и Лавиния сидели рядом на кровати и смотрели на него. Асканий держал ее руку и думал: «Семь дней назад она лишилась мужа. Я потерял отца, но нашел брата и Меллонию. Пока не заболел Кукушонок, мне было с кем разделить свое горе и было кому меня утешить. А кто утешал Лавинию, кроме нескольких невежественных женщин (а может, подобно ей, они вовсе не были такими невежественными, какими казались мне раньше?)».
Кукушонок открыл глаза, когда заходящее солнце, будто феникс, опустилось на одно из квадратных окон.
– Я хочу еще вина, – сказал он. Асканий посмотрел на Лавинию.
– Есть еще? – спросил он.
Она указала на сосуд с тонким вытянутым горлышком, стоявший в ногах кровати.
– Налей в чашу, – попросил он.
На этот раз Кукушонок сам смог взять ее в руки и опустошил в несколько глотков.
– Очень хорошо, – сказал он, – а теперь мы должны подумать о маме.
Асканий обхватил своего младшего брата обеими руками и когда ему показалось, что тот дрожит от холода, сжал его еще крепче, желая согреть своим теплом.
– Не плачь, – повторял Кукушонок, – я вовсе не собираюсь умирать.
И тут Асканий понял, что дрожал он, а не Кукушонок, но он не стеснялся этого даже перед Лавинией. Асканий обернулся, чтобы улыбнуться ей и поблагодарить, но Лавинии в комнате не было. Несмотря на грузную фигуру и сандалии из сыромятной кожи, она бесшумно прошла по красно-голубому изразцовому полу.
– Кто эта женщина, приносившая мне вино?
– Лавиния.
– Вдова моего отца? Но она одета, как служанка, а не как царица. Простое коричневое платье без всякой цветочной каймы. Я думал, царицы носят пурпурные одежды, окрашенные багрянкой.
– Она всегда так одевается.
– Это не имеет значения. Ей не нужен пурпур. Она очень красивая, правда?
Глава V
Асканий и Кукушонок сидели внутри Дуба Румина и с нетерпением ждали. В воздухе сильно пахло листьями, яркое дневное солнце желтым ободком окаймляло дверь. Кукушонок был еще довольно слаб, но все же у него хватало сил, чтобы не сидеть без дела в Лавинии, в то время как его мать заточена в своем дереве. Он понимал, как важно то, что они делают, и какую незаменимую роль сыграл именно он при разработке плана, целью которого являлось спасение матери и посрамление Волумны, и это придавало ему силы.
Воины Аскания остались у края Вечного Леса. Их никто не должен был увидеть, не должна была услышать трава, выследить Повеса или обнаружить дриады. В случае необходимости их позовут, затрубив в раковину тритона. Кукушонок незаметно провел Аскания к дереву, старательно обходя все поляны, где дриады любили понежиться на солнце, эти покрывала из травы, кричавшей от боли, когда ее мяли сандалиями.
Теперь они дожидались появления Помоны, которая уже в течение нескольких недель сообщала всем обитавшим в Круге дриадам, а также проходившим мимо фавнам и кентаврам, жившим далеко за пределами Круга, Повесе и даже Кукушонку день и час, когда она отправится в Дерево. («Ты не боишься Сильвана?» – спросил ее Кукушонок еще до смерти Энея, до того, как он встретил Аскания. «Моя мама – королева, – ответила девушка. – Вряд ли Румин позволит этому морщинистому старому карлику занять место Бога».)
– Что если она не придет? – спросил Асканий, который от волнения не мог спокойно сидеть на листьях.
Как большинство мужчин, привыкших действовать, а не рассуждать, он испытывал волнение, если приходилось твердо придерживаться намеченного плана, а не бросаться в бой.
– Придет, – уверенно сказал Кукушонок. Всего три дня тому назад он лежал при смерти, а сегодня ощущал приток сил от веры в себя и в успех плана, который он сам придумал. Асканий рассказал ему, что в Дерево к дриадам приходили фавны и никто, кроме Волумны и Меллонии, не знает об этом.
Кукушонок не удивился.
– Мне никогда не нравился этот Бог. Я рад, что его нет. А если его не существует, мы можем воспользоваться Деревом и похитить Помону.
– Если она придет.
– Помона уже готова к чему-то. Если бы не было Дерева, она, наверное, сама поймала бы какого-нибудь фавна, а потом заявила, что он выскочил из зарослей, набросился на нее и стал наслаждаться.
(Асканий подробно рассказал Кукушонку о сексе, и тот, вовсе не шокированный, с восторгом заявил: «Наша бабушка здорово сделала, что придумала такое. Конечно, мужчины боготворят ее. Сколько я еще должен ждать?»)
Подкупить Повесу, чтобы он не подпускал других фавнов к дереву, было нетрудно: «Доспехи – сразу; если план удастся – еще лиру, флейту и барабан. Ты один будешь как целая армия».
Помона не обманула их ожиданий. Они услышали, как она прощается с Волумной, провожавшей ее до края поля. Что именно она говорила матери, когда пила маковый настой, не смог разобрать даже Кукушонок, несмотря на свой острый слух, но они заметили появившиеся в ее голосе уверенность и вибрирующие нотки от предвкушения встречи с Богом. Она будто шла на праздник урожая, тот, который завершается оргией. Вот она пересекла поле, тихо напевая, и казалось, это пчелы (а может, осы?) жужжат вокруг нее, как вокруг смоковницы. Асканий с Кукушонком прижались к стене, укрывшись в темноте между выступами коры, дверь распахнулась, затем Помона аккуратно закрыла ее и стала устраиваться на листьях, предварительно придав им форму постели. Она сняла украшения – ножные браслеты, ожерелье, булавки с головками-пчелами, а затем выскользнула из туники, как змея из кожи, чтобы насладиться своей наготой. Яркое солнце на улице ослепило ее, иначе она заметила бы Кукушонка с Асканием и закричала раньше, чем Волумна успела отойти достаточно далеко. Наконец она увидела их, во всяком случае, Аскания.
– Ты Бог? – спросила она. – Я вижу только высокий красивый силуэт.
Он шагнул к ней. Она попыталась подняться с листьев, но бессильно упала ему на руки. Напиток начал действовать. Было приятно касаться ее тела – мягкого, пышного и спелого. Асканию не нравились молоденькие девушки, но тело Помоны, в отличие от ее ума, было уже телом молодой женщины. Задача, стоявшая перед ним, исключала всяческие желания, но все же он подумал: «Как жаль, как дьявольски жаль, что все эти дриады не хотят принадлежать моим мужчинам. Но, может, что-нибудь со временем изменится…»
– Ты Бог? – повторила она.
Похоже, дриады-принцессы не боялись богов.
– Нет, Бога не существует. Я сын Энея, Асканий. И я беру тебя в плен. Не кричи, иначе мне придется задушить тебя.
– Асканий? – вскрикнула она, скорее с радостным возбуждением, чем со страхом. – Насильник. Ты собираешься взять меня?
– Да, взять в Лавиний.
– Что ты будешь там со мной делать?
– Мы будем с тобой долго беседовать.
– Это называется именно так? Ты ведь знаешь, я несведуща в таких делах. А что касается Бога, это меня не удивляет. Старшее поколение все принимает на веру. Но нас с подругами очень интересовало, что же на самом деле происходит в дереве. Мы даже завидовали нашим беспутным сестрам, живущим на севере, которые занимаются любовью прямо в полях. В конце концов, кому интересно зачинать ребенка во сне? А кто это с тобой, Асканий? Там, в темноте, кто-то есть.
– Кукушонок, – ответил мальчик.
– Ты еще слишком мал для этого. Или нет? Ты сильно вырос за последнее время. Ну, это не важно. Ты всегда мне нравился, Кукушонок, хотя мама наказывала меня, когда я говорила, что ты вовсе не урод, а просто неуклюжий. Она называла тебя Энеевым щенком. – Речь ее становилась все более замедленной и невнятной. – Те мальчишки… с острыми ушами, которых мы бросаем в лесу… Кто еще… кроме фавнов, может быть их отцами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18