На сколько времени их хватит?.
Вода у нас пока есть, так как на дне разбившейся бочки осталось около четырнадцати галлонов note 14, а второй бочонок уцелел. Но бочонок с сушеным мясом и тот, в который мы складывали наловленную рыбу, унесены; из этого запаса не осталось ничего. Что касается сухарей, то Роберт Кертис полагает, что их уцелело не более шестидесяти фунтов.
Шестьдесят фунтов сухарей на шестнадцать человек — это значит, что пища у нас есть только на восемь дней, если считать по полфунта в день на душу.
Роберт Кертис ничего не скрыл от нас. Его выслушали в полном молчании. В таком же молчании прошел весь день 22 декабря. Все мы ушли в себя, но ясно, что одни и те же мысли преследуют каждого из нас. Мне кажется, что теперь мы смотрим друг на друга совсем другими глазами и что призрак голода уже стоит над нами. До сих пор мы еще по-настоящему не страдали ни от голода, ни от жажды. А теперь рацион воды придется уменьшить, что же касается рациона сухарей…
Как-то я подошел к группе матросов, растянувшихся на краю плота, в тот момент, когда Флейпол иронически говорил:
— Если кому суждено умереть, так уж пусть лучше поскорей умирает.
— Да, — ответил Оуэн, — по крайней мере его порция достанется другим.
День прошел в подавленном настроении. Каждый получил свои полфунта сухарей. Некоторые набросились на них с жадностью, другие бережно отложили часть про запас. Мне кажется, что инженер Фолстен разделил свою порцию на несколько частей, по числу обычных приемов пищи.
Если кто-нибудь из нас выживет, то это Фолстен.
37. С ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ПО ТРИДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ
После бури ветер, все еще свежий, подул с северо-востока. Надо этим воспользоваться, так как он несет нас к земле. Мачта, исправленная стараниями Дауласа, опять крепко вделана в гнездо, парус поднят, и плот идет, подгоняемый ветром, со скоростью двух — двух с половиной миль в час.
Матросы занялись изготовлением кормового весла из шеста и широкой доски. Оно работает кое-как, но при той скорости, которую ветер сообщает плоту, нет нужды в больших усилиях, чтобы управлять им.
Настил мы тоже исправили, скрепив веревками разошедшиеся доски. Унесенная морем обшивка левого борта заменена новой, и теперь волны не заливают нас. Словом, мы сделали все возможное, чтобы исправить плот — это соединение мачт и рей, — но главная опасность грозит нам с другой стороны.
Небо прояснилось, засияло солнце, а с ним вернулась тропическая жара, от которой мы так страдали за последние дни. Сегодня она, к счастью, умеряется ветром. Палатку вновь соорудили, и мы по очереди ищем там защиты от жгучих солнечных лучей.
Однако недостаток пищи дает себя знать. Мы явно страдаем от голода. У всех ввалились щеки, осунулись лица. У многих из нас явно не в порядке нервная система; пустота в желудке вызывает сильные боли. Будь у нас хоть какой-нибудь наркотик, опиум или табак, нам, быть может, удалось бы обмануть голод, усыпить его! Но нет! Мы лишены всего!
Только один человек на плоту не ощущает этой властной потребности. Это лейтенант Уолтер, снедаемый изнурительной лихорадкой, — она-то и «питает» его; но зато больного мучит сильнейшая жажда. Мисс Херби не только отдает ему часть своей порции, но и выпросила у капитана дополнительный рацион воды; каждые четверть часа она смачивает лейтенанту губы. Уолтер не в силах говорить, но он благодарит добрую девушку взглядом. Бедняга! Он обречен, и самый заботливый уход не спасет его. Ему-то во всяком случае уже недолго осталось страдать!
Сегодня, по-видимому, лейтенант сознает свое положение; он подзывает меня рукой. Я сажусь возле него. Тогда он собирает все свои силы и прерывающимся голосом спрашивает:
— Господин Казаллон, я скоро умру?
Я колеблюсь лишь одно мгновение, но Уолтер замечает это.
— Правду! — говорит он. — Всю правду!
— Я не врач и не могу…
— Это неважно! Отвечайте мне, прошу вас!..
Я долго смотрю на больного, потом прикладываю ухо к его груди. За последние дни чахотка, по-видимому, произвела в этом организме ужасные опустошения. Совершенно ясно, что одно из его легких отказалось работать, а другое с трудом справляется со своей задачей. У Уолтера сильно поднялась температура, а при заболевании туберкулезом это, насколько я знаю, признак близкого конца.
Что мне ответить на вопрос лейтенанта?
Он не спускает с меня вопрошающих глаз, а я не знаю, что сказать, и подыскиваю слова для уклончивого ответа.
— Друг мой, — говорю я, — при таком положении никто из нас не может рассчитывать на долгую жизнь! Кто знает, может быть, не пройдет и недели, как все мы тут на плоту…
— Не пройдет и недели! — шепчет лейтенант, по-прежнему не отрывая от меня горящих глаз.
Затем он отворачивается и, по-видимому, забывается сном.
Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря никаких перемен в нашем положении. Это может показаться невероятным, но мы привыкаем не умирать с голоду. Потерпевшие крушение часто отмечали в своих рассказах то же, что наблюдаю и я. Читая их, я не верил, находил, что все преувеличено. Но это не так. Теперь я вижу, что голод можно переносить гораздо дольше, чем я думал. Между прочим, капитан счел нужным выдавать нам, кроме сухарей, еще несколько капель водки, и это поддерживает нас гораздо больше, чем можно было бы думать. Если бы такой рацион был нам обеспечен хотя бы на два, на один месяц! Но запасы истощаются, и недалек тот день, когда у нас не будет даже этого скудного пропитания.
Надо, значит, во что бы то ни стало вырвать пищу у моря, а это теперь очень трудно. Все же боцман и плотник смастерили новые удочки, рассучив с этой целью веревку; они вырвали несколько гвоздей из досок настила и прикрепили их к удочкам вместо крючков.
Боцман, по-видимому, доволен своей работой.
— Это, конечно, не то, что заправские удочки, — говорит он, — но рыба все равно может клюнуть. Да вот, все дело в насадке! У нас есть только сухари, а сухарь на удочке не держится. Если бы поймать хоть одну рыбу! Я бы уж использовал ее для насадки. Но как ее словить, эту первую рыбу, — вот в чем загвоздка!
Боцман прав, и ловля вряд ли что-нибудь даст нам. Все же он решается рискнуть, забрасывает удочки. Но, как и можно было ожидать, рыба не клюет. Да и мало рыбы в этих морях!
Двадцать восьмого и двадцать девятого декабря мы снова силимся поймать рыбу — и так же неудачно. Кусочки сухаря, которые мы насаживаем на удочки, размокают в воде. Приходится отказаться от дальнейших попыток. Мы только без всякого толку тратим сухари, нашу единственную пищу, а ведь пришла пора считать даже крошки.
Боцман в поисках выхода вздумал насадить на гвозди лоскутки материи. Мисс Херби оторвала для него кусок своей красной шали. Может быть, этот яркий лоскут, мелькая под водой, привлечет какую-нибудь прожорливую рыбу?
Эту новую попытку предприняли днем тридцатого. В течение нескольких часов мы забрасываем удочки, но, когда вынимаем их, оказывается, что красный лоскут остался нетронутым.
Боцман совершенно обескуражен. Опять сорвалось! Чего бы мы не дали, чтобы выудить эту первую рыбу, которая дала бы нам возможность поймать и других!
— Есть еще одно средство заправить наши удочки, — говорит мне боцман на ухо.
— Какое? — спрашиваю я.
— Узнаете потом! — отвечает боцман, как-то странно взглянув на меня.
Что он хотел сказать? Ведь этот человек никогда зря не болтает! Я думал о его словах всю ночь.
38. С ПЕРВОГО ПО ПЯТОЕ ЯНВАРЯ
Прошло более трех месяцев с тех пор, как мы вышли на «Ченслере» из Чарлстона. Уже целых двадцать дней мы носимся по океану на нашем плоту, отдавшись на волю стихий! Подвинулись ли мы на запад, к побережью Америки, или же буря отбросила нас еще дальше от земли? Мы даже не имеем возможности ответить на этот вопрос. Во время урагана, имевшего для нас такие роковые последствия, инструменты капитана сломались, несмотря на все предосторожности. У Роберта Кертиса нет уже ни компаса, который помог бы ему определить страны света, ни секстана для измерения высоты светил. Находимся ли мы поблизости от берега или отделены от него сотнями миль? Этого мы не знаем, но опасаемся, что земля далеко: ведь все ополчилось против нас.
Полная неизвестность порою доводит нас до отчаяния; но так как надежда неразлучна с человеческим сердцем, мы порою верим вопреки разуму, что суша недалеко. Каждый вглядывается в горизонт и старается различить очертания берега в беспредельной дали океана. Нас, пассажиров, глаза все время обманывают, и это еще обостряет наши мучения. Думаешь, будто увидел… но нет! Это только облако, это туман или более высокая, чем другие, волна. Земли не видно, ни одно судно не выделяется на сероватом фоне воды. Плот неизменно остается в центре пустынного океана.
Первого января мы съели наш последний сухарь, или, вернее говоря, последние сухарные крошки. Первое января! Какие воспоминания пробуждает у нас этот день и каким тягостным он кажется нам по сравнению с прошлым. Новый год, поздравления, пожелания, сердечное внимание родных и близких, надежда, от которой полнится сердце, — все это не для нас! Кто из нас посмел бы сказать слова, обычно произносимые с улыбкой: «С новым годом! С новым счастьем!» Кто из нас смеет надеяться прожить еще один день?
И, однако, боцман подошел ко мне и сказал, как-то странно взглянув на меня:
— Господин Казаллон, поздравляю вас…
— С новым годом?
— Нет, с наступлением нового дня, — и даже это очень самонадеянно с моей стороны, так как на плоту нет ни крошки еды.
Да, больше нечего есть. Это всем нам известно, и, однако, наутро, в час выдачи пайка, это поражает нас, как неожиданный удар. С трудом верится, что наступил абсолютный голод!
К вечеру я почувствовал сильные рези в желудке. Началась мучительная зевота; через два часа боли несколько утихли.
Третьего января я с удивлением убеждаюсь, что никаких болей нет. Я чувствую внутри какую-то бездонную пустоту, но это скорее душевное состояние, чем физическое ощущение. Мне кажется, что голова у меня невероятно тяжелая, еле держится на плечах, она кружится, точно я стою над пропастью.
Но не все испытывают одно и то же. Некоторые из моих спутников ужасно страдают. Между прочим, плотник и боцман, обладающие волчьим аппетитом, так мучаются, что у них время от времени невольно вырываются стоны. Они туго стянули себе живот веревкой. А ведь это только второй день!
Ах! полфунта сухарей, этот скудный паек, который казался нам недостаточным, каким завидным он стал в наших глазах! Теперь, когда у нас нет ничего, эта порция кажется нам огромной! Если бы нам еще раз выдали эти полфунта, если бы мы получили хоть половину, хоть четверть, мы просуществовали бы несколько дней! Мы ели бы сухари по крошке.
В осажденном городе, обреченном на голод, можно еще отыскать в развалинах, в канавах, в закоулках какую-нибудь кость, какие-нибудь отбросы, чтобы хоть на минуту обмануть голод! Но на этих досках, не раз омытых волнами, уже не найдешь ничего, — ведь мы обыскали все щели, все уголки, куда ветер мог бы занести хоть крошку…
Очень долгими кажутся нам ночи — более долгими, чем дни! Тщетно ждешь от сна хотя бы минутного забвения! Если смыкаешь глаза, то это лишь лихорадочная дрема, полная кошмаров.
Но сегодня ночью, изнемогая от усталости, я на несколько часов уснул, и вместе со мной уснул мой голод.
На следующее утро в шесть часов меня разбудили крики, раздававшиеся на плоту. Я вскакиваю и вижу на передней части плота негра Джинкстропа, матросов Оуэна, Флейпола, Уилсона, Берке, Сандона. Они собрались в кучку и держат себя вызывающе. Эти негодяи завладели инструментами плотника — топором, пилой, лопатой и угрожают капитану, боцману и Дауласу. Я тотчас же подхожу к Роберту Кертису и тем, кто его окружает. Фолстен следует за мной. У нас нет ничего, кроме перочинных ножей, но тем не менее мы полны решимости защищаться.
Оуэн и его отряд идут на нас. Эти несчастные пьяны. Ночью они разбили бочонок с водкой и напились.
Чего они хотят?
Оуэн и негр, более трезвые, чем остальные, подстрекают своих сторонников убить нас; все охвачены каким-то пьяным бешенством.
— Долой Кертиса! — кричат они. — В море капитана! Командует Оуэн! Командует Оуэн!
Вожак — это Оуэн, а негр — его правая рука. Ненависть этих двух человек к офицерам проявилась в этом бунте, который даже в случае удачи не улучшит их положения. Но их мятежники не способны рассуждать; они вооружены, а мы нет — и в этом их сила.
Роберт Кертис, видя, что они приближаются, идет к ним навстречу и кричит громовым голосом:
— Сложите оружие!
— Смерть капитану! — ревет Оуэн.
Негодяй жестом подбадривает своих сообщников, но Роберт Кертис, отстранив пьяных матросов, направляется прямо к нему.
— Чего ты хочешь? — спрашивает он.
— Чтобы никто не командовал на плоту! — отвечает Оуэн. — Здесь все равны!
Глупец! Как будто бы не все равны перед таким бедствием!
— Оуэн, — вторично говорит капитан, — отдай оружие!
— Смелее! — кричит Оуэн своим.
Начинается схватка. Оуэн и Уилсон бросаются на Роберта Кертиса, который отбивается обломком шеста; Берке и Флейпол нападают на Фолстена и на боцмана. Я сцепился с негром Джинкстропом, он размахивает топором, стараясь меня ударить. Я пытаюсь обхватить его руками, чтобы сковать его движения, но негодяй сильнее меня. После недолгой борьбы я чувствую, что начинаю слабеть. Но тут Джинкстроп падает, увлекая меня за собой. Это Андре Летурнер схватил его за ногу и повалил.
Он-то и спас меня. Негр, падая, выпустил оружие, которым я завладел. Я хочу размозжить ему голову, но Андре останавливает меня в свою очередь.
Взбунтовавшиеся матросы оттеснены на переднюю часть плота. Роберт Кертис, увернувшись от ударов, которые пытался нанести ему Оуэн, схватил топор и размахнулся.
Но Оуэн отскочил в сторону, и топор угодил прямо в грудь Уилсону. Негодяй падает навзничь, прямо в воду и исчезает в волнах.
— Спасите его! Спасите его! — кричит боцман.
— Но он мертв! — отвечает Даулас.
— Э! Именно поэтому!.. — вырывается у боцмана, но он не кончает фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20