Это она разговаривала с Марией Ильиничной Тиховой, считающей своим долгом непременно поздравить видное семейство с победой Никиты Ваганова и, конечно, рассказавшей о лживых обвинениях в адрес их дорогого мужа и зятя и о своей роли на собрании, причем все было катастрофическим преувеличением: письмо вдовы он держал в столе год, встречался с Нелли Озеровой ежедневно, вовлек в свои дурнопахнущие интриги самого редактора Кузичева, собирался уехать из Сибирска в тот же день, как получит партийный билет…
Встреча была бурной. В прихожей Ника не ответила на «Добрый вечер», широко расставив ноги, подбоченилась чисто по-русски:
– Ну, что скажешь, дорогой муженек?
Никита Ваганов сказал:
– Ничего! Лучше было бы, если бы ты…
– Что? Что?
– Не трогала меня сегодня.
– Ах, не трогать вас сегодня? Прекрасно! Мой муж развратник и карьерист, мой муж интриган и злодей, а я – его не трогай! Нет, вы посмотрите на этого человека, вы на него посмотрите!
Он сказал:
– На меня действительно стоит посмотреть! Я изменился за два часа партийного собрания.
Так оно и было, только Никита Ваганов не объяснил, что значит «изменился», и домочадцы, естественно, поняли, что он сделал соответствующие выводы из серьезной критики, решил резко улучшиться и так далее. Ника вопила:
– Он изменился? Поздно же ты изменился, мой дорогой! Поздно!
Собственно говоря, достаточно ограниченная женщина, она и должна была воспринять его слова об изменении, как слова о том, что покончено с прежним – гадким, как бяка! – Никитой Вагановым. Ей и в голову не пришло, что ее муж, любимый муж, стал не лучше, а хуже после закрытого партийного собрания, на котором его приняли в партию перевесом всего в четыре голоса. Его бессонные трудовые ночи, его дневные бдения, его бесконечные выматывающие командировки – и все это ради того, чтобы четыре голоса приняли его в ряды той партии, которую создавал и его дед Никита Ваганов! Вспоминая об ужасах этого собрания, он увидит беспощадные лица, услышит страшные паузы Ивана Мазгарева, плач Нелли Озеровой и станет жестоким и мстительным, даже фальшивым порой, ибо после собрания Никита Ваганов научится скрывать свою яркость, индивидуальность, займется вплотную вопросами мимикрии: защитной серостью и безликостью. Но главное – ожесточится, ожесточится!
Он сказал жене Нике:
– Повторяю, меня сегодня лучше не трогать.
– Его не трогать? Ты, может быть, не давал мне слова порвать с этой Нелли?
– Я с ней порвал. Вспоминают прошлое…
– Ха-ха-ха! Прошлое? Никто твоим прошлым не интересуется, интересуются настоящим. Ты мне обещал?
– Ника, послушай, Ника!
– Ничего не хочу слышать!
Он промолчал, так как уже жил – думал, видел, слышал – по-новому, и этот новый Никита Ваганов решил отложить разговор с женой на самый поздний вечер, на минуты перед сном, на те минуты, когда супруги все-таки хоть немного, но понимают друг друга, если это возможно – понимание. Никита Ваганов молча и медленно сменил костюм на пижаму: чувствуя головокружение от внезапного голода, пошел в столовую. После партийного собрания, где он победил с перевесом в четыре голоса, Никита Ваганов хотел есть так, как давно не хотел. Пожалуй, только в мальчишках он испытывал такой зверский голод, что сводило судорогой желудок, подташнивало и кружилась голова. И он ел, он бог знает как много и долго ел. И это понравилось теще Софье Ибрагимовне, которая на зятя смотрела тоже как на чудовище и исчадие ада, а вот от того, как он ел, она успокоилась. А потом они сидели вчетвером за столом, сидели молча. Тишина длилась бесконечно долго, потому Никита Ваганов сказал:
– Мне не нравится похоронная обстановка! – Он повернул лицо к тестю. – Я не терплю людей, которые сильны потому, что им нечего терять, но сегодня… – Никита Ваганов ухмыльнулся. – Но сегодня у меня есть ощущение сладости этого самого – нечего терять! Поверьте, только нужда заставляет меня, Габриэль Матвеевич, делать то, что я сейчас сделаю. – Теперь он повернулся к жене Нике. – Ты взяла манеру кричать на меня и топать ногами. Думаю, твои родители через стену слышали, как ты это делаешь. Наш брак на грани краха – это следствие твоей барской разнузданности! – И опять к Габриэлю Матвеевичу. – Я немедленно разведусь с вашей дочерью, если она еще раз, каков бы повод ни был, закричит на меня. Даю честное слово!
Ника вскочила, прижала руки к груди. Она заикалась.
– Ты м-м-м-меня бросишь? П-п-п-п-одлец!
Габриэль Матвеевич сказал:
– Сядь! Никита прав. Сядь!
Теща Софья Ибрагимовна покачала головой:
– Моя дочь – дура! Вероника, твой муж – мужчина.
Но Нику унять было просто невозможно: она была действительно барски разнузданна, избалованна, вообще не готова к семейной жизни. Она перестала заикаться и закричала:
– Перестаньте все-е-е-е! Перестаньте! Мой муж – развратник и карьерист. Папа, папа, он даже на тебе делает карьеру, даже на тебе!
Только Никита Ваганов мог разглядеть в Нике Астанговой будущую прекрасную, верную, добродетельную, самую необходимую для занятого делом мужчины жену, но пройдет еще много времени до того дня, когда Ника превратится в то, что надо, когда она примет Никиту Ваганова целиком и полностью, таким, каким он был и каким его запрограммировала природа. Сейчас же она продолжала бушевать:
– Папа, папа, он и на тебе делает карьеру. Он станет всем, он всего добьется, а нас он уничтожит. Тебя, меня, маму. Он никого не пожалеет, он – развратник, развратник, развратник!
Дура, она так кричала, что ее родители немедленно и бесповоротно заняли сторону Никиты Ваганова, они смотрели на него как на страдающего, а на дочь как на недовоспитанную ими девчонку. Сначала они были просто ошеломлены. Габриэль Матвеевич, безупречно мягкий и добрый человек, казалось, поверить не мог, что так кричит, вопит и брызжет слюной его дочь, его родная дочь, преподавательница, воспитательница. Потом тесть и теща понемногу пришли в себя, а Ника… Ника продолжала себя губить:
– Он всех, всех предает и продает! Он бездушный, страшный!
Когда она потихонечку пошла на убыль, Габриэль Матвеевич что-то горячо и быстро проговорил на родном языке, а теща сказала:
– Стыд-то какой! Если Никита развратник и карьерист, отчего шла замуж? Отец, стыд-то какой!
Никита Ваганов сказал:
– Я дал честное слово! Еще раз и…
И тогда старики испугались. Каким бы современным человеком ни был Габриэль Матвеевич Астангов, какими бы уникальными знаниями он ни обладал, а взгляды на семью и брак у него были старинные – немедленный развод дочери с мужем, когда они не прожили и полугода, его страшил. Габриэль Матвеевич не мог наплевать на общественное мнение, оно ему было дорого, особенно теперь, когда вскрылась и стала достоянием всех афера с утопом леса, производимая с его ведома, при его безвольном попустительстве. Еще более консервативной была теща, она считала, что развод вообще невозможен, что развод – это вызов судьбе. Габриэль Матвеевич воскликнул:
– Это в последний раз, Никита! Мы примем все меры, чтобы объяснить Нике, как она не права.
Теща застонала:
– Никита, дорогой, Никита, простите еще раз мою неразумную дочь.
Ника заплакала. Это был второй за день плач по нему, Никита Ваганов принял этот плач с дикой ожесточенностью, он почувствовал, как сердце сжалось и замерло. Он не мог больше сидеть, поднялся, сделал несколько шагов по гостиной: сердце болело. Вспомнилось зловеще молчащее партийное собрание, глаза Бубенцовой и Леванова, паузы Мазгарева. «Страх энд ужас!» – подумал он и криво улыбнулся. «Еще одно такое собраньице – и со мной придется обращаться как с диким зверем!» И подумал опять о спасительной мимикрии. Наверное, поэтому он, комикуя, и сказал:
– Считаю крик в спальне и сегодняшний крик в гостиной за один крик.
Старики буквально просияли, и Никита Ваганов почувствовал легкий стыд – такие доверчивые, чистые, славные были эти старики, родители его жены Ники, а вот она еще не была той Никой, которую впоследствии станут называть Верой, использовав первую часть ее полного имени Вероника.
– Он меня прощает! Он меня прощает! – саркастически воскликнула Ника и опять по-бабьи, по-деревенски подбоченилась. – Он меня прощает, карьерист и развратник! – И повернулась к матери. – Почему я вышла за этого субъекта? Ошиблась! Он мне заморочил голову, обманул! Хочет уходить, пусть уходит – скатертью дорога! Скатертью дорога, гражданин Ваганов, счастливого пути, развратник и карьерист!
Теща воскликнула:
– Куда Никита может уйти? Боже мой, Ника, что ты делаешь?..

VI

Никита Ваганов ушел к Борису Петровичу Гришкову, и ему чрезвычайно повезло: толстяк и сибарит, пропойца и бабник сидел по нечаянности дома, не был ни у одной из «кысанек», не распивал мед-пиво в забегаловках или винных подвалах. Он – можете себе представить? – сидел дома и даже работал, то есть писал рецензию на гастролировавший в городе Новосибирский театр оперы и балета. На столе под носом у Боба Гришкова лежало либретто «Спартака», которое он брюзгливо перелистывал. Его жена Рита, Маргарита Ивановна, попросту Ритка, женщина с обожженным при пожаре лицом, но статная, длинноногая, полногрудая, с величественной осанкой и серыми прекрасными глазами, обрадовалась Никите Ваганову, бутылку водки от него приняла с легкой осудительной улыбкой, пожав плечами, пробормотала смутное, похожее на «И ты, Брут!». Она ушла на кухню готовить закуску, а Никита Ваганов, подчинившись широкому жесту Боба Гришкова, сел на старинный, так называемый венский стул. Боб Гришков вообще жил в окружении старины, в наследственном доме профессоров и, как он сам утверждал, дворян Гришковых. Впрочем, в дворянство толстяка Никита Ваганов не верил, считал, что Боб прет околесицу, так как фамилия Гришков принадлежала, возможно, поповскому роду – так оно, наверное, и было в действительности.
Дом Боба Гришкова был прекрасен. Пятикомнатный, деревянный, прочный; в нем было по-деревенски тепло, уютно, сокровенно; ходил здесь на мягких лапах домашиий уют прошлого, неторопливого и созерцательного века, и Боб в своей душегреечке, надетой на голое тело, казался уютным, как бабушка с вязальными спицами. Он искренне обрадовался Никите Ваганову:
– Вот это идиотство так идиотство! Ко мне пришествовал сам He-кит! Чем обязан, ваш диотизм?
… Годы, длинные годы спустя, находясь еще на подступах к редакторству в газете «Заря», Никита Ваганов будет часто вспоминать вечер и ночь, проведенные в доме Боба Гришкова, совершившего акт высшего гостеприимства: он откажется пить водку в одиночестве, бутылка «Русской» останется даже нераспечатанной…

* * *

– Хочешь у меня переночевать, дорогой Не-кит? Ага! Семейная ссора… Легкая разминка, легкие покалывания, взрыв с чудовищными обвинениями, крики «Навсегда!» и «Навечно!». Боже, как стар и скучен этот идиотский мир! Ты получишь комнату несчастных и обреченных, Никитушка, ты ее получишь в полное твое распоряжение. – Он подозрительно вгляделся в Никиту Ваганова. – Надеюсь, ты на меня не прольешь свой горестный рассказ?
– Не пролью, Боб, успокойся.
Рита сказала:
– Чудовище! Может быть, Никите надо именно выговориться.
Никита Ваганов рассмеялся и хорошо, по-доброму посмотрел на жену Боба Гришкова.
– Мне не трэба выговариваться! – сказал он мягко. – Мне нужна человеко-койка и немного черствого хлеба на утро, чтобы я мог вновь строить жизнь, покалеченную и растерзанную институтом брака. О, я поднимусь из руин!
Боб Гришков решительно отодвинул от себя бумагу и, крикнув: «Идиотство!», принялся еще не один раз прощупывать Никиту Ваганова вытаращенными по-рачьи главами. Он аккуратно произнес:
– Настрадался на партсобрании? Висел на волоске? А тут еще эта Ника, идиотство сплошное… Да ты жрал ли, Никита?
– Я жрал, Боб, хорошо жрал.
И начался разговор – этот легкий треп двух умных мужчин и одной умной женщины, знающей мужчин и понимающей все, о чем бы они ни говорили, то есть женщины, живущей интересами мужа. Отдел информации – пожалуйста, речь ведется Ритой об отделе информации; выступление на партийном собрании Ивана Мазгарева – извольте, Рита поддерживает разговор об Иване Мазгареве; утоп древесины – женщина с обожженным лицом говорит увлеченно об утопе. И с ней приятно и поучительно общаться, с женой Боба Гришкова Ритой, которая знала и о беспробудном временами пьянстве мужа, и о его «кысках», и его верности в конечном счете домашнему очагу. Они протрепались до половины первого ночи, мало того, Боб Гришков, увлеченный разговором, решил улечься в комнате, отведенной Никите Ваганову. Себе он взял раскладушку, гостя уложил на дедову кровать, расщедрившись, выдал Никите Ваганову две пуховые подушки, произведенные в конце девятнадцатого века. Они лежали параллельно друг другу, головы разделял метр расстояния, можно было слышать, как тяжело, с присвистом дышит этот кромешный толстяк Боб Гришков. Понемногу успокаиваясь, чувствуя сонность, они разговаривали уже с большими паузами, думали, прежде чем начать говорить, были оба серьезны. Когда вся редакционная жизнь была перемолота в мельнице приятия и неприятия, когда близкое, непосредственно сегодняшнее, постепенно ушло на задний план, Боб Гришков, казалось, ни с того ни с сего задумчиво проговорил:
– Слушай сюда, Никита. Я буду философствовать, понял? Тебе никогда не приходит в голову, что ты зело смешон? Ну, чего тебе надо, дружище, от жизни, если она и так прекрасна и удивительна? Нешто ты не понимаешь, что ты сейчас предельно, как ты выражаешься, счастлив? Столько удач, столько внутреннего движения, столько любви Нельки и Ники! Нешто ты всего этого не понимаешь, Никита? – Боб медленно повернулся и лег лицом к Никите Ваганову. – Чего же ты еще хочешь, старче?
Действительно, чего же он хочет, Никита Ваганов? Какого еще набора радостей, добра и достижений ищет он, какого полного и щедрого существования ждет Никита Ваганов? Молодость и здоровье, талант и ум, способность вызывать любовь и способность любить, благожелательность окружающих и сладостная работоспособность – отчего не жить сегодняшним днем, отчего не быть счастливым сегодня, бросив упорное стремление вперед и вверх, бросив интриги и расчеты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58