муки голода унялись, и даже зябнуть я вроде бы перестал.
– Идем! – непреклонно заявил мальчишка и принялся дергать меня за руку.
Его явно сердило мое упрямое нежелание позаботиться о собственном благополучии. Он заставил меня подняться на ноги: и в самом деле, легче было ему уступить, нежели сопротивляться, легче стоять, нежели снова упасть в снег. Крепко вцепившись мне в руку, мальчишка потащил меня на улицу. Я волокся за ним, недоумевая, чем его заинтересовал, и, возмущаясь, что он меня растолкал, когда мне стало так спокойно и хорошо.
Ступая не в ногу, мы очутились в мире, внезапно притихшем: выпавший снег приглушал шаги редких прохожих и даже стук копыт и громыханье немногих повозок. Казалось, во всей вселенной нет больше ничего, кроме моих шагов и тихого падения снежинок.
Чуточку погодя мальчишка отпустил мою руку, и теперь я брел рядом, но он поминутно оглядывался, желая убедиться, что я не отстал. Улиц, по которым мы шли, я не узнавал: не без удивления догадывался только, что направляемся мы от реки в северную часть столицы.
Мальчишка меня обогнал и остановился, поджидая меня.
– Нам еще топать и топать, – сказал он. – Осилишь?
Я кое-как кивнул.
– Тебе бы подзаправиться надо. Жаль, у меня в кармане пусто – что было, тебе отдал. Слушай, заглянем по пути к кому-нибудь.
Я отрицательно замотал головой: случись нам угодить к нелюбезному хозяину – и сторож отправит нас в каталажку.
– Брось трепыхаться, – успокоил меня мальчишка, заметив мою встревоженность, – в беду мы не попадем. Я всегда выбираю подходящий дом. И ни разу не промахнулся.
Пререкаться я был не в силах – и мы двинулись дальше мимо домов, к которым мой спутник внимательно присматривался и все отвергал. Теперь мы забрели в новоотстроенный район южнее и западнее Излингтона с его изысканными улицами и площадями. Во многих окнах горели высокие белые свечи, обвитые зеленью. Двери были украшены ветвями лавра и остролиста, не раз мы видели, как из повозок разгружали корзины с провизией.
Пока я волочился за моим новым другом, все окружающее – снег, стужа, голод, усталость, упрямый мальчишка, заманивающий ласковой встречей в незнакомом доме, – смутно напоминало мне о чем-то похожем, что либо происходило со мной в далеком прошлом, либо я слышал об этом или же прочитал в книге. Однако я был в таком состоянии, что не мог отличить действительность от вымысла и путал сон с воспоминаниями. Потом мне подумалось, что я, должно быть, припоминаю рассказ Сьюки о «привидении»: этот мальчишка был моим другим «я» и явился, чтобы повести меня на смерть. Но эта мысль не внушала мне ни тревоги, ни ужаса.
Наконец мальчишка замедлил шаг у дома на богатой улице, который, на мой взгляд, ничем среди других не выделялся. Поравнявшись с ним, я увидел, что он смотрит через оградку на окна комнаты в нижнем этаже, едва над нами возвышавшимся. Шторы, невзирая на поздний час, не были задернуты, комнату заливал яркий свет, и вся отчетливо представшая моим глазам картина напоминала сцену, хотя подобное сходство и не могло тогда прийти мне в голову, поскольку до того бывать в театре мне не доводилось. Сходство усиливалось еще и тем, что чувства мои были расстроены и я воспринимал все с особой остротой. Передо мной за обеденным столом сидело веселое любящее семейство; добродушные родители, нарядно одетые, сидя напротив друг друга, нежно любовались молодежью – очевидно, своими детьми: юная девушка и мальчик, двумя-тремя годами меня младше, обменивались улыбками.
Стол был беспорядочно уставлен разными вкусностями. Середку занимали остатки жареного гуся, а на буфете в глубине комнаты дожидались своей очереди фруктовые пирожные, сладкий крем, желе, апельсины, каштаны и фрукты из оранжерей. В эту самую минуту отворилась дверь, и миловидная пожилая женщина в опрятном белом платье внесла пылающий сливовый пудинг, который торжественно подняла над столом. Следом за ней появилась молоденькая служанка с дымящейся чашей пунша на серебряном подносе. Все присутствующие радостно заулыбались и от восторга захлопали в ладоши. Меня заворожил плясавший над пудингом язычок таинственно-голубого пламени. И тут я заметил висевшие под потолком веточки остролиста и омелы. Ну да, конечно же, сегодня – Рождество! На меня нахлынули воспоминания о прошлых рождественских Сочельниках, и не то под их действием, не то под влиянием голода голова у меня закружилась так, что пришлось ухватиться за оградку.
Когда пудинг со всеми церемониями водрузили во главе стола, отец семейства встал, направился к противоположному его концу и поцеловал супругу. Затем оба родителя расцеловались с детьми, их примеру последовали и брат с сестрой, после чего отец вернулся на свое место и принялся разрезать пудинг.
Мы с моим спутником, стоя в морозной тьме, обменялись долгим взглядом. Потом мальчишка взошел на крыльцо и, к моему удивлению, вместо того чтобы позвонить в колокольчик, потянул рукоятку около входной двери. Голова у меня кружилась все больше, но с улицы я все же увидел через окно, как члены семейства удивленно переглянулись, словно недоумевая, кто из друзей мог бы нагрянуть к ним в этот праздничный час. Видеть, что происходит в комнате, мне становилось все трудней: по краям ярко освещенного окна появились темные тени.
Повернув голову, я увидел, что дверь открывает служанка постарше, и услышал, как она говорит с мальчишкой, но слова их мне было никак не разобрать. Я заметил, что оба бросают взгляды в мою сторону. Что дальше – не помню: свет в окне внезапно для меня померк, и гигантская черная волна накрыла меня с головой.
Прошло, должно быть, какое-то время: могу сказать только, что, очнувшись, оказался лежащим на снегу, а надо мной склоняются встревоженные незнакомые лица. Впрочем, незнакомыми лица были не все: я узнал семейство, за которым наблюдал через окно, – отца и мать, дочь и сына, а также служанок. Хозяйка дома и ее дочь набросили на плечи шали, а все прочие были в той же одежде, что и дома: их засыпал густой снег. Где-то за их спинами маячил и мой спутник, который меня сюда привел.
– Несчастный малыш, он, кажется, умирает от голода, – с состраданием проговорила мать.
– Да, – подхватила девушка. – Бедняжка, он совсем замерз. Поглядите-ка, как он плохо одет.
– Нужно как-то ему помочь, – сказала мать. – О, да ведь он немногим старше нашего Николаса. Что бы такое Для него сделать?
– Внесем его в дом, – вмешался отец. – Нельзя оставлять его тут на погибель. Особенно в такой день, как сегодня.
Я старался держаться, но от слабости глаза мои невольно сомкнулись. Меня осторожно подняли и понесли к крыльцу. Открыв глаза, я увидел, что несут меня отец и старшая служанка. У входной двери я оглянулся и увидел, что мальчишка, меня сопровождавший, стоит у подножия крыльца и как-то странно на меня посматривает. Не то с тоской, не то с завистью: ведь меня заберут туда, где тепло и сытно, а он останется брошенным на холоде? Но нет, выражение его лица было другим.
– Благодарю вас, – проговорил я. – Благодарю. – Потом взглянул на хозяина дома: – Пожалуйста, пожалейте и этого мальчика. Он привел меня сюда. У него тоже ничего нет.
– Не тревожьтесь, – ответил мне отец семейства. – Он будет вознагражден.
– Спасибо, что привел меня сюда, – обратился я к своему проводнику.
Тот не сводил с меня глаз, но вид его казался мне загадочным.
– Я загляну попозже тебя навестить. Если, конечно, смогу, – быстро проговорил он.
Не успел я ответить, как меня внесли в дом, затем через холл в ту самую комнату, которую я видел через окно, и уложили на софу. Меня вновь охватила слабость; помню только, что вокруг меня хлопотало множество заботливых рук, а взволнованные лица выражали участливость. Мне дали отхлебнуть глоток подогретого вина, укрыли пледами, на мой лоб легла прохладная рука, а к губам приблизили чашку – по-видимому, с бульоном, горячим и крепким. Но я не в силах был его даже попробовать: столь внезапная перемена обстановки, обилие тепла и света, гул разговоров – все это необычайно на меня подействовало. Я снова лишился чувств: на этот раз словно провалился в бездонный колодец.
Глава 70
Далее долго длился смутный и странный период, когда грезы наяву невозможно было отличить от снов, а и те, и другие – от того, что со мной происходило в действительности. То я глубокой ночью ехал в карете; то метался по палубе корабля, застигнутого штормом; то пробирался по снегу с кем-то, кто сначала оказывался моей матушкой, а потом не моей, но все же чьей-то; то вновь обнаруживал себя в зловонной комнате, где матушка умерла; и всюду меня преследовал страх чего-то ужасного, что либо случилось, либо должно случиться, либо совершается сию минуту. Порой я сознавал себя лежащим в постели в небольшой комнате с камином, однако временами огонь столбом выплескивался на меня через решетку и превращался в бушующий пожар, и мне приходилось бежать по дымным улицам пылающего города, спасаясь от длинных языков пламени.
Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты – будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, – выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.
Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью – их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.
Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.
То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.
Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука – в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.
Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.
Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:
– Слава богу, вы пришли в себя!
Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.
– Да, – отозвался я. – Думаю, я теперь поправился.
– Мы так за вас волновались, – проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.
– Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне – я ведь вам совсем незнаком?
– Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? – с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: – Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.
– Джон, – сказал я, а потом добавил: – Или Джонни.
– И это все? – улыбнулась девушка.
Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор – готов я их обманывать или нет.
– Может быть, пока достаточно? Я устал.
– Конечно достаточно.
– А как вас зовут?
– Эмма.
– Красивое имя, – пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. – А ваша фамилия? – кое-как выговорил я.
– Мой отец – мистер Портьюс.
– Мисс Эмма Портьюс?
– Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.
– Эмма, – невнятно повторил я.
– Поспите сейчас, Джонни, – мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.
В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки – сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13