Примеру Льюка я последовал, но даже «Морнинг адвертайзер» не спас меня от бессонной ночи. Мысли терзали меня злее холода. Если мне предстоит такая жизнь, то лучше вовсе не жить. И все же я должен жить ради восстановления справедливости и наказания врагов. Генри Беллринджер – такой же бедняк, как я, – оставался моей последней надеждой. Сейчас, на краю голодной смерти, я наверняка вправе просить его о помощи?
Едва над темным куполом собора Святого Павла занялся туманно-бледный рассвет, я одолел сомнения, попрощался с Льюком и, на ходу поедая завтрак, направил стопы к жилью Генри.
На углу Чансери-лейн и Керситор-стрит я завидел знакомую фигуру. «Джастис!» – окликнул я, и старик повернул в мою сторону слепое лицо, словно животное, нюхом ищущее себе дорогу.
Он не изменился, разве что через плечо у него была перекинута кожаная сумка и отсутствовал поводырь.
Когда я подошел к нему, старик улыбнулся:
– Узнал вас по голосу, мастер Джон. Великое благо дает слепота тем, кто долго лишен зрения, – вроде меня.
Вспомнив слова, подслушанные от людей Барни, я спросил:
– А вы всегда были слепы, или же вас ослепили ребенком – чтобы сделать нищим?
– Это так говорят? Нет, на самом деле я потерял зрение в тюрьме – от лихорадки, темноты и плохой еды. Надзиратели дали мне прозвище «Блайнд Джастис» – дескать, я слеп как правосудие.
– Правосудие не слепо, – порывисто возразил я, расстроенный его признанием. – У правосудия завязаны глаза – показать, что оно беспристрастно.
– Да? – с мягкой улыбкой переспросил старик. Неожиданно мне вспомнилось, как мистер Пентекост рассказывал мне, что старый нищий пожертвовал зрением за свои принципы: согласовать оба эти объяснения казалось мне делом затруднительным.
– А как вы теперь поживаете? Где Вулф?
– Ради него и побираюсь. – Джастис показал на сумку. – Каждый день обхожу людей, которые и меня, и его знают, и они нет-нет да и наскребут крох для старой псины. Вулф умеет будить в душах лучшие чувства. – Он замолк и, как ни дико это звучит, пристально меня оглядел – я готов был в этом поклясться. – Вам, видать, любопытно, за что меня посадили. Что ж, раз вы в дружбе с мистером Пентекостом, я тебе расскажу. В молодости – а это, считай, лет тридцать с гаком тому назад, войны с Францией тогда только-только начинались – я, в числе других молодых парней, по большей части ремесленников и подмастерий вроде меня, состоял в обществе радикалов. Что мы делали? Да всего лишь собирались вместе и толковали о том, как поднять восстание по примеру французов. Но среди нас затесался правительственный шпион – джентльмен, который тоже выставлял себя радикалом. По правде говоря, еще радикальнее радикалов. Может, он им и был, да вот испугался того, что наделал. Откуда знать, почему человек поступает именно так? Ему подчас и самому невдомек. Как бы там ни было, по доносу нас схватили, а Тайный совет вынес нам приговор за государственную измену. Все, что доносчик сказал на суде, было сплошной ложью, но ему поверили. Двоих из нас повесили, а остальных отдали в матросы – то есть сослали на каторгу. Меня отправили в Халкс в Грейвзэнде на семь лет, но отпустили через три года из-за потери зрения. Но чуднее всего, юноша, вот что: сдается мне, слышал я голос этого предателя совсем недавно. Как раз когда встретил вас на улице с мистером Пентекостом.
Я онемел. Теперь слова мистера Пентекоста о принципах старика сделались мне понятны.
– Мистер Пентекост, я слышал, умер, – пролепетал я.
Старик, вздохнув, покачал головой:
– Добрее человека я не знавал.
– Где вы сейчас квартируете?
– Сказать по правде, постоянно – нигде. Плачу кое-когда двухпенсовик за ночевку, а чаще под открытым небом располагаюсь. Ну, а вы-то обеспечены, устроены? И вы, и матушка ваша?
– Да, – подтвердил я и, во избежание дальнейших расспросов, поспешил добавить: – Вот, возьмите это для Вулфа. Тут половина свиной колбаски.
Джастис, помявшись, тихо проговорил:
– Не могу вам врать, мастер Джон, хотя бы ради мистера Пентекоста. Нет больше старины Вулфа.
Я, все еще протягивая ему колбаску, не сразу собрался с ответом:
– Все равно возьмите.
Джастис взял колбасу, мы распрощались – и я двинулся в сторону Барнардз-Инн. На этот раз быстро прошмыгнуть мимо сторожки мне не удалось, из нее выскочил привратник и ухватил меня за воротник:
– Куда это ты, малец, наладился?
– Мистер Генри Беллринджер – мой друг. Я собираюсь его навестить.
– Ах, вон оно что! Мистер Генри Беллринджер – твой друг, и ты не прочь его навестить, – передразнил меня привратник, изрядно встряхнув. – А ты, приятель, сперва докажи мне, хочет ли он тебя видеть. А может, ваша милость соизволит послать визитную карточку?
– Не передадите ли вы ему, что…
– Ты что, воображаешь, я стану от тебя послания передавать? Умишком слабоват?
– Но кто же передаст?
– Я тут один. Но сегодня четверг, так? Попозже к нему прачка заявится. Вот она и передаст, если захочет.
Мне пришлось занять пост на холоде, а привратник время от времени поглядывал на меня через оконце сторожки, сидя у камелька с газетой в руках.
Часа через два прибыла жутковатая старуха с громадной бельевой корзиной на голове. Из-под грязного чепца у нее выбивались рыжеватые космы, а зубами они сжимала коротенькую трубку.
– Вот кто тебе нужен, – проговорил привратник, выглянув из оконца.
– Вы не сообщите обо мне мистеру Беллринджеру?
– А что мне от этого перепадет? – недоброжелательно покосилась на меня прачка.
– У меня ничего нет. Но я уверен, мистер Беллринджер будет вам благодарен.
– Он-то? – фыркнула прачка. – Кроме благодарности, я вряд ли чего от него дождусь. Ладно, и что надо сказать?
– Передайте, пожалуйста, мистеру Беллринджеру, что его хочет видеть друг Стивена – Джон.
Прачка слегка кивнула и вошла в дом.
Я ждал и ждал: время тянулось, становилось все холоднее. Я расхаживал взад-вперед по тротуару напротив сторожки, обхватывая себя руками, чтобы согреться.
Наконец старуха-прачка показалась в дверях.
– Что, ты все еще ждешь?
– Что он сказал?
Прачка, оглядев меня, объявила:
– Его нет. Взял и уехал.
– Давно?
Прачка и привратник, ухмылявшийся из оконца, переглянулись.
– Откуда мне знать? Вроде бы несколько недель прошло, – кинула она мне через плечо, удаляясь с корзиной на голове.
Привратник приоткрыл оконце:
– Ну, что я говорил? Зря потратишь время, если снова придешь.
Я поплелся вдоль улицы, сам не зная куда. Близился вечер, летел снег. О том, чтобы коротать еще одну ночь голодным, без крова, и помыслить было страшно, но в сознании у меня, хотя и спутанном, четко вырисовался один план. Судьба, преградив мне все другие пути, силой толкала меня открыто пренебречь недвусмысленным предписанием матушки: все вынуждало меня отправиться в старый дедушкин дом и положиться на милость мистера Эскрита. В конце концов, я не давал ей слова, что не поступлю так. Вопрос сводился к тому, как этот дом найти.
Собрав остаток сил, я зашагал на запад, к Чаринг-Кросс. Несмотря на стужу, вечер выдался погожий: закатное солнце у меня перед глазами окрашивало яркую голубизну неба бледноватым пурпуром; оно прорывалось сквозь тонкую сеть облаков, темных в центре и светлевших лишь по краям. Окружающие здания были поэтому подернуты прозрачно-сероватой туманной дымкой, и я различал только их контуры.
Я оказался на Нортумберленд-Корт – узкой улочке с небольшими домиками, втиснутой между садовыми участками Нортумберленд-стрит с одной стороны и стеной громадного особняка с другой. Размеры домиков мало соответствовали матушкиным описаниям дедовского дома. Помня по карте, что по одну руку здесь должны находиться дворики, я миновал внушительное здание времен короля Якова и проник в узкий проход между двумя высокими старинными домами. На Тринити-Плейс, куда я попал, помещались убогие сооружения, состоявшие из отдельных жилищ. Пройдя дальше, я увидел перед собой дворик, окруженный задами домов на Тринити-Плейс и Чаринг-Кросс, однако фасадом ко мне был обращен большой дом, стоявший здесь, казалось, задолго до того, как были построены остальные. Перед домом была загородка, а пространство позади занимала живодерня: судя по доносившимся запахам, дом использовали для топки сала. Хотя в остальном увиденное отвечало моим ожиданиям, вестибюля дом не имел. Вокруг никого не было видно: только у выступа дома стоял какой-то человек в лоснящейся шляпе и лениво покуривал трубку с длинным чубуком.
Удрученный, я пошел навстречу ему, а потом завернул за угол дома. И вдруг заметил перед собой на задней стене большого дома в соседнем дворе два вырезанных из камня уродливых лица, явно пострадавших от времени. Мне вспомнились слова матери о каменных изваяниях в Митра-Корт: она спутала их с изображениями близ отцовского дома. Да, она имела в виду именно это место! Я повернул направо – и передо мной вырос второй большой дом, заслоненный первым. У него был вестибюль!
Вконец обессиленный, я едва сдерживал слезы при виде здания, в котором, по моим понятиям, произошло столько событий. Дом – высокий, вытянутый в длину – обветшал; от двора его отделяло проржавевшее ограждение; окна где были закрыты ставнями, где стояли с выбитыми стеклами; водосточные желоба покосились, у подножия стены лежали рухнувшие черепицы.
Я подошел к входной двери, выдававшейся вперед благодаря вестибюлю, забитые окошечки которого покрывал слой сажи. Краска на двери пожухла и облупилась, так что виднелись голые доски. В огромную замочную скважину я мог бы свободно засунуть все свои пальцы, а выше находилось отверстие, также обрамленное металлической пластиной, которое я принял за глазок. На медной табличке имелась надпись, стертая почти до неразличимости – «№ 17»: мне она ничего не говорила. Тяжелый железный молоток был в форме знакомой мне четырехлепестковой розы. Сомнений не оставалось: именно этот дом я и искал!
Я поднял молоток и опустил его на дощечку. Гул от удара разнесся, казалось, по всему двору. Я подождал, но ничего не произошло. Ударил снова – с тем же результатом. С возрастающим отчаянием я продолжал колотить в дверь, вспомнив, как матушка подолгу не выпускала молотка из рук.
Наконец я услышал – или это мне почудилось – слабый шорох. Глазок как будто бы приоткрылся, но, заглянув в него, я ничего не увидел.
Тогда я шагнул вплотную к двери и заговорил, не выбирая слов, которые вырвались у меня сами собой:
– Меня зовут Джон Клоудир. Я – сын Мэри. Моя матушка умерла. За душой у меня нет ни пенса. Прошу вас, помогите мне.
Последовало молчание, затем покрышка глазка очень медленно вернулась, как мне показалось, на прежнее место. Я ожидал, что дверь откроется, но она оставалась неподвижной.
Не знаю, как долго я простоял в ожидании – думаю, очень долго, – прежде чем уяснил, что дверь и не собираются открывать. Впадая в полубредовое состояние, я не вполне отчетливо воспринимал происходящее.
Помню, что бурно негодовал на такое пренебрежение к себе – иного слова у меня и не находилось. Нарушив последнюю волю матушки, я был готов столкнуться с подозрительностью, обидой, оскорблениями, открытием новых ужасных тайн, с опасностью для жизни, наконец, но полного равнодушия я никак не ожидал. У меня было чувство, что мистер Эскрит – а это он, как я полагал, стоял за дверью, просто не имел права не пускать меня в дом, которым наше семейство владело столь долго.
Помню, что молотил по двери, пока не изранил кулак. Наверное, и кричал – хотя понятия не имею, что именно, а потом, прижавшись всей тяжестью к двери, плакал до тех пор, пока не обессилел, не соскользнул на верхнюю ступеньку крыльца и не прижался к двери затылком.
Повалил густой снег: снежинки усеивали мне волосы, падали на курточку. Воображение у меня разыгралось: я усматривал поразительно уместное совпадение в том, что должен дожидаться смертного часа у двери дома, куда Господь явился навлечь на дедушку столь суровую кару, и набросил тем самым Свою тень на жизни отца, матушки, а следственно, и мою. Линия Хаффамов, решил я, прекратится здесь. Замысел получит завершение.
Глава 69
Мне уже не узнать, сколько минут или часов просидел я, скорчившись, среди кружившего белого марева, бесчувственный к холоду, забыв об изнеможении, с единственным желанием уснуть, чтобы больше не просыпаться, но постепенно я начал ощущать, что за мной наблюдают. Передо мной стоял мальчишка примерно моих лет, глядевший на меня с любопытством и как будто с участием.
– Ты, похоже, совсем выдохся, – проговорил он.
У меня не нашлось сил даже кивнуть в ответ.
– Есть хочешь?
Он шагнул ближе и вынул из кармана булочку за пенни. Я не шевельнулся, и он поднес ее мне к самому носу, чтобы я почуял дразнящий запах свежеиспеченного хлеба. Я безотчетно протянул к булочке руку и жадно запихал ее себе в рот – сухой и воспаленный настолько, что жевать и глотать было непросто.
– Ну и ну, – прокомментировал мальчишка, – здорово же ты проголодался! И, поди, не впервой уже тут ночуешь?
Я молча кивнул: говорить было слишком трудно.
– А сегодня где собираешься устроиться?
Я неопределенно мотнул головой.
– Деньжат у меня нет, – продолжал мальчишка, – но я знаю, куда можно пойти. Там тепло, постели настоящие и харч найдется.
При этих словах мне стал представляться сон наяву, подобный описанным в арабских сказках. В смутном, почти одурманенном состоянии мне казалось, что нужно только оставаться на месте, а все эти чудеса явятся сами собой. Незачем пускаться куда-то на поиски, как это мне предлагают. Все это – сплошной обман. Я умнее и лучше знаю жизнь, чем этот мальчишка. Пусть он садится рядом – будем ждать вместе.
– Монеты он и не спросит, – настаивал мальчишка. – Делает это из милости.
Я покачал головой.
– Верно тебе говорю, – не отступался мальчишка. – Он друг беднякам. Я сейчас к нему. Пошли вместе – сам увидишь.
У меня сил не было пальцем пошевелить.
– Пошли, – повторил мальчишка и встряхнул меня за плечо. А мне сделалось уютно и хорошо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13