Зачем он приехал к скрипачу? О, разговор был самым пустячным: господин Лаффит желал слушать скрипача в своем отеле; он проезжал мимо, он хотел отвезти чудного ребенка, сынишку синьора Никколо, в Пасси или Булонский лес в своем открытом экипаже: чудесный весенний воздух будет полезен ребенку.
Копыта пары прекрасных арабских коней, с эгретами и сбруей из русской кожи, гулко стучали по торцовым мостовым. Синьор Паганини, маленький Ахиллино и господин Лаффит сидели в ландо. Лаффит прямо заявлял, что он ушел из министерства потому, что ему отвратительна иностранная политика нового правительства. При всем своем уважении к королю он должен сказать: король Луи-Филипп – все-таки в руках каких-то темных людей.
– А я ставленник баррикад, – с важностью заметил Лаффит. – Я был сторонником вмешательства в дела вашей прекрасной родины. Давно пора освободить Италию от варваров!
Прогулка окончилась. Паганини отказался заехать к господину Лаффиту. Секретарь господина Лаффита, пожимая руку Гаррису, вкрадчиво сказал, что все средства, все капиталы синьора Паганини, все лавины парижского золота, которые устремятся к Паганини, синьор может направить в банк господина Лаффита, так как только этот банк даст наиболее обеспечивающий процент.
Вечером, когда Гаррис беседовал с синьором Паганини на эту тему, тот же агент, который делал доклад супрефекту, стоял в другом месте, перед другим столом. По улице – вывеска: «Нотариус Браччолини». Маленькая душная комната с письменным столом. Сильно накурено. Здесь всего два посетителя и клерк, разговаривающий сразу с обоими. Но через три комнаты, в глубине коридора – скрытое помещение с очень скудным убранством: один стол, один стул, узкая кровать, таз и кувшин с водой, огромное распятие над кроватью. Там старик с весьма проницательным взглядом, сидя на единственном стуле, выслушивает донесение агента о приезде Паганини в страшный день разрушения парижских храмов и дома архиепископа.
Рядом с седым стариком стоит синьор Нови, с выражением злобы и разочарования на лице. Приходом агента был прерван длительный спор.
У старика нет никаких возражений против Паганини. Рассказ агента не производит на него никакого впечатления. Но он ищет хоть какого-нибудь подтверждения того, о чем с такой тревогой говорит Нови.
Зачем Нови приехал в Париж? Нельзя спрашивать, какие полномочия имеет Нови, они перед глазами: это – письменное указание на то, что ему поручено дело увеличения доходов ордена посредством получения завещания людей, перечень которых читает на память Нови. Старик знает прекрасно всю обстановку приезда Паганини. Его интересует другое: когда Нови успел видеться с этим агентом. Он пристально смотрит на Нови, он боится сам впасть в ошибку.
Агент докладывает о новой деятельности так называемой черной бригады. Французские скобяники, торговцы железом, антиквары, обойщики и драпировщики получили внезапно откуда-то возможность скупать старинные усадьбы, замки, брошенные дворянские особняки в самом Париже и с невероятной быстротой производят разрушение зданий. Надо дознаться, кто стоит во главе, на чьи средства это делается.
– Что можно сделать для того, чтобы удовлетворить тебя? – спрашивает старик, обращаясь к Нови. – Вот передо мной карта всех поездок твоего скрипача. Ты говоришь, что все его путешествия связаны с работой карбонариев, ты упираешь на то, что Фонтана Пино – карбонарий. Но сам Паганини, как он воспользовался этим знакомством? Он просто, судя по крайней мере по копиям писем, нащупывал почву в Париже – и больше ничего. Я все-таки надеюсь на то, что Париж принесет ему много золота. Состояние его увеличится, а у нас еще много лет впереди для того, чтобы направить это золото в казну ордена. У нас всегда есть возможность применить устрашение без нанесения решительного удара. Мы можем заставить человека жить, питаясь хлебом страдания и водой страха. В нашем распоряжении парижские врачи. Жорж-Бенуа Фодере, лучший судебный врач Парижа, всегда выполнит то, что мы ему прикажем. Доктора Ростан, Крювелье и Ласег, эти великие врачеватели душ...
– Да, – прерывает Нови. – Но пока Урбани находится при этом проклятом Паганини, наша работа обречена на неуспех.
Глаза старика вдруг потемнели и сделались непроницаемыми, он махнул рукой, ничего не ответив на это.
– Людьми легче управлять при посредстве пороков и страстей, нежели посредством добродетелей, – говорит старик. – Прививая обществу малые пороки, мы можем упразднять большие. На какую страсть отзывается больше всего твой скрипач?
– Это демон, которого гложут все страсти и все пороки.
Старик покачал головой.
– Ты говоришь, как юноша, а надо, чтобы ты говорил, как зрелый муж. Ты опытный сын церкви. Что можем мы сделать для того, чтобы начать воздействовать на Паганини? Если бы это был офицер королевской армии, мы могли бы пустить слухи, порочащие его воинскую честь. Если бы это был священник, мы могли бы обвинить его в ереси. Но когда это просто скрипач, артист, что можем мы сделать против такого человека?
– О! – воскликнул Нови. – Что можем мы сделать? Мы можем смертельно оскорбить его в печати. Мы можем затруднить его выступления, мы можем понизить состояние его духа настолько, что смычок будет вываливаться у него из рук! Мы можем, израсходовав небольшую сумму на парижские газеты и журналы, громко закричать на весь Париж, что иссякли родники творчества Паганини. Можно писать статьи, которые намеренно оскорбят его грубым непониманием. Мы можем поручить редакции составить специальный номер журнала, в котором дураки и тупицы напишут биографию Паганини, поместят вздорные портреты, изображения тюрем, в которых он был заключен, и портреты его любовниц. Этим мы вызовем в нем разлитие желчи. Глупость рецензента прощается гораздо скорей, нежели гениальное превосходство мастера. Поймите, отец, что только таким способом мы можем пресечь его работу в Париже!
Старик встал.
– Ты опять, сын мой, поворачиваешь на прежнюю дорогу, – сказал он. – Властью, данной мне орденом, приказываю тебе оставить мысли о нанесении вреда Паганини. Мы не намерены прекращать его деятельность в Париже, и делать из Паганини какое-то исключительно интересующее орден лицо, мы не будем. У тебя есть прямое приказание использовать все способы святой матери церкви для обращения Паганини и для превращения его огромного богатства в богатство ордена. Ступай.
* * *
Весь следующий день после представления оперы «Отелло» Паганини обдумывал слова своего учителя. Малибран его поразила. Его глубоко взволновала опера, показавшая, на каком высоком уровне стоит музыкальная культура Парижа.
Он видел в театре Россини, который издали ему поклонился, но не подошел, так как Паганини сидел рядом с Паером.
Паганини перелистал маленькую записную тетрадь. Там было записано: узнать адрес Лафона, написать приглашение синьоре Даморо. Дальше шли сведения, записанные со слов Паера: Лора-Синтия, Даморо, дочь Монтерлана, ей тридцать лет, поет под именем Чинти. Спросить Россини. Обер написал для нее оперу «Черное домино»,
В ту минуту, когда Паганини собрался писать синьоре Чинти письмо с предложением совместных концертов, в дверь постучали. Вошел Урбани с курьером парижской консерватории. Письмо от Паера. «Сегодня вечером его величество желает тебя слушать в Пале-Рояле. С этого мы начнем твое завоевание Парижа. Я в тебе уверен».
«Милый синьор Фернандо, – подумал Паганини, – я не напрасно считал тебя не только учителем, но и чудесным человеком». Однако его приглашали во дворец. Когда возобновилась война за свободу Италии, как может он войти во дворец короля? Решение было мгновенным. Краткие строчки, сползающие под линейку, известили синьора Фернандо Паера, что внезапная болезнь мешает Паганини принять приглашение короля.
Газеты, которые прежде были наполнены восклицательными знаками, сопровождавшими имя Паганини, вдруг стали сдержаннее. Через день появились кислые заметки о необычайном чванстве итальянца.
Паер ходил по комнате и говорил:
– Я не ручаюсь за твой успех. Первое, что ты сделал по приезде в Париж, ты оскорбил короля. Это первое, что ты сделал.
На лице старого скрипача, все еще прекрасном, появились тонкие склеротические морщинки, глаза его казались стеклянными, когда он произносил эти горькие фразы.
Может ли Паганини сказать учителю все, что думает? Но Паер как будто угадал его мысли.
– Ты, может быть, не пошел потому, что Луи-Филипп отказался помочь нашей родине? – по-детски, наклонившись к уху Паганини, шепотом спросил он. И, как бы отвечая сам себе, выпрямившись, возразил: – Да, но я читал отчет о твоих поездках по Баварии. У королевы баварской в замке Тегернзее ты играл!
Паганини молчал.
– Я совершенно искренно говорю, я был болен, – наконец произнес он.
«Луи-Филипп, – подумал Паганини, – это повторение предательства кариньянской собаки!» Он чувствовал себя итальянцем больше, чем когда бы то ни было.
– Ну, вот что, – продолжал Паер. – Я говорил с Габенеком, это наш дирижер. Тебе предстоит сегодня объездить парижские залы и посмотреть, где лучше всего звучит скрипка.
Шесть дней прошли в поисках. Но дело было совсем не в том, хороши или плохи залы.
Каждый раз, когда Паганини, усталый, выходил из экипажа и поднимался в комнату своего учителя, происходил разговор, приблизительно такого содержания.
Паер, вскидывая глаза, спрашивает:
– Ну, что?
– Не нашел. Мы с Гаррисом объездили весь Париж. В одном зале устраивают бал студенты медицинского факультета и кокотки, они будут плясать трое суток подряд, с четырнадцатью оркестрами, в другом – мировой пианист Пласко дает концерт.
– Какой Пласко? – Паер разводит руками. – Не знаю такого.
– В третьем – индийский маг будет показывать фокус с воскрешением мертвой собаки; в четвертом – состоится совещание общества «Возвращение утраченной молодости»; в пятом – сен-симонисты устраивают сборище с докладом некоего Анфантена; в шестом – неподражаемый, гениальный, знаменитый скрипач Афродито, приехавший откуда-то, дает свой концерт, на удивление всем парижанам.
Паер снова ударяет кулаком по столу;
– Это что за идиотство? Откуда этот Афродито?
Паганини продолжает:
– Виньоль читает лекцию, где провозглашает себя мировым гением драматургии. Сабле читает свой новый роман из жизни Видока.
– Черт знает что! – кричит Паер.
– Дюкло читает доклад, доказывающий глупость и бездарность Шекспира.
– Ну, это еще куда ни шло, – говорит Паер. – Дюкло, которого никто не знает, конечно, талантливей Шекспира. Но когда же все это кончится? Снял ты, наконец, какое-нибудь помещение?
Паганини стоит, заложив руки за спину.
– Дорогой учитель, вы скрыли от меня, что Париж кишмя кишит музыкальными гениями, вы утаили от меня, какое количество собрано здесь гениальных скрипачей!
Наступило 7 марта. Курьер, посланный Паером с извещением, что господин Верон, назначенный дирижером. Большой оперы, предоставляет на 9 марта театр в распоряжение Паганини, стучал очень долго. Никто не отзывался. Было уже два часа дня. Спускаясь по лестнице, курьер встретил мальчика и седого человека с острой бородой. За ними шли высокий черноволосый итальянец и старая дама. Увидев, что он отошел от двери Паганини они остановили его.
– Как, вы не могли достучаться?
Гаррис, Урбани и старая дама переглянулись.
– Вы идете к синьору Паганини? – спросил курьер.
Гаррис порылся в кармане, быстро отпер замок и вошел.
– Неужели он уже уехал? Утром он еще лежал в постели и просил его не будить!
Когда приоткрыли дверь комнаты синьора, увидели его лежащим у письменного стола. Голова неуклюже упиралась в стену, шея согнулась чуть не под прямым углом к туловищу. Скрипка лежала рядом.
Ахиллино с криком бросился в комнату. Фрейлейн Вейсхаупт всплеснула руками. Урбани стиснул зубы.
– Доктора, немедленно доктора! – закричал Гаррис.
Урбани опрометью бросился на лестницу. Курьер положил письмо и участливо сказал:
– Я сейчас же доложу господину академику, и мы вместе привезем врача.
Один за другим приезжали врачи, ни один не констатировал смерти. Состояние было странное, не похожее ни на летаргию, ни на искусственно вызванный сон, но это не была смерть. В комнате стоял отвратительный сладковатый запах, вызывающий головокружение, и первое, что сделал Урбани, – поспешил открыть окно.
Растирание, лед, согревание – ничто не помогало.
Раздвинув ножом зубы больного, молодой врач Жан Крювелье влил несколько капель какой-то жидкости. Прошло три минуты. Паганини открыл глаза. Крювелье отозвал в сторону Урбани и долго его о чем-то расспрашивал. Потом, когда Паганини слабым голосом заговорил и первыми его словами была просьба о еде, доктор быстро подошел к нему, пощупал пульс и сказал:
– Ну, теперь вы совершенно вне опасности, я уезжаю.
Гаррис осторожно спросил врача, какое он желал бы получить вознаграждение. Крювелье покачал головой и сказал:
– Ничего. Единственно, о чем я прошу, это чтобы вы до моего расследования не предавали огласке этот странный случай. Кроме того, я был бы весьма признателен, если бы получил в качестве сувенира подушечку от скрипки синьора. Я счастлив, что мне удалось спасти это украшение музыкального искусства.
Фраза была построена по трафарету, никто ей не удивился. Гаррис пожал плечами. Синьор Паганини с охотой согласился удовлетворить просьбу чудака-врача.
Паганини не мог вспомнить, что с ним было. Он ничего не мог рассказать. Он говорил только о том, что погружался в сон, слыша какой-то странный звон вокруг него. Он слышал собственный реквием и выражал самому себе соболезнование по поводу того, что преждевременно отходят в вечность.
Эта ироническая фраза говорила о том, что всякая опасность действительно миновала,
Поздно ночью доктор Крювелье сидел у старого иезуита. Он держал в руках подушечку из черного бархата и говорил:
– Только я один во всем Париже могу сказать, в чем тут дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52