Очень скоро увидишь ты ниточку, можешь увидеть, и она приведет тебя туда, куда ты хочешь, к особенной жизни приведет, особенной и чудесной. Поезд, в котором ты мчишься, замрет как приколотая бабочка, ты выскочишь из него, выскочишь и окажешься в окружающем мире серединкой. Окажешься и станешь думать, долго думать, и все вокруг уйдет за пелену радостной мысли. Жди, сыночек, свое чудо, жди, и оно непременно придет.
Направляясь к гадалке, Олег намеревался дать ей сто долларов, но дал пятьдесят. И то на всякий случай, чтобы не околдовала.
7.
В двух километрах севернее Бетты случился казус.
В середине дня, в самую жару, ему захотелось чаю. Не обнаружив в береговых скалах родничков, он, донельзя замотанный десятикилометровым переходом, поперся вверх по первой попавшейся щели в расчете набрать воды в ближайшем пансионате. Далеко идти не пришлось – на его счастье в лесочке, примыкавшем к обрыву, обнаружился небольшой бетонный резервуар, полный питьевой воды. Найдя полутора литровую бутылку от "Пепси-колы", Смирнов наполнил ее из краника, питавшего емкость, и спустился к морю. Спустя несколько минут он сидел у костра и нетерпеливо ждал, пока закипит вода в кастрюльке.
Она никак не закипала.
Сухой плавник, щедро добавленный в огонь, сгорел без толку.
– Градусов восемьдесят есть – достаточно, – решил он, сыпля чай. – На Памире она кипит при семидесяти.
Вода, приняв в себя заварку, забурлила и… осталась прозрачной.
– Черт знает что! Что за дрянь я набрал?! – чертыхнулся Смирнов, хлебнул из бутылки и… опрометью помчался к морю.
Оказалось, что из краника в резервуар бежала не вода, а крепкий раствор хлорной извести. Или хлорная вода…
Однако все обошлось. Похрустев известью, образовавшейся в результате реакции раствора со слюной (или хлорной воды с зубами), он напился морской воды, а потом портвейна. На следующее утро немного поболели почки, да пару дней было противно во рту. Противно было и на душе. Из-за собственной глупости.
Километрах в восьми севернее Криницы он остановился.
Он не смог не остановится – в узкой щели, завершавшейся трехметровым водопадом, и в которую можно было подняться лишь с помощью изжеванного прибоем каната десятиметровой длины, была баня с бассейном.
Она представляла собой капитальную печь-каменку, окруженную на совесть сбитым дощатым каркасом; его облекала хорошо сохранившаяся целлофановая пленка. В бане было все – крепкая скамейка, большое цинковое ведро для нагрева воды, две шайки из половинок пластиковых канистр, березовый веник, ковшик для поддачи, даже туалетное мыло. Над бассейном, представлявшим собой очищенное от наносов естественное углубление в скальном ложе ручья, протягивался врез; на нем в профессиональном нетерпении томились топчаны для отдыха.
Щель была небольшой, всего лишь с тремя неширокими площадками под двухместные палатки. Смирнов расположился поближе к морю, на той из них, которая, укрывшись двумя обожженными пожаром соснами, висела над самым обрывом, устроился, понаблюдал природу, чувствовавшую себя приподнято, и пожалел, что продуктов у него всего лишь на день.
Однако жалел Евгений Евгеньевич недолго. Обследовав площадки, соединенные ступенчатыми переходами и тропками, он обнаружил один погреб и два продуктовых ящика, прикрытых крышками. В них нашлись мятая, но не потерявшая герметичности банка говяжьего паштета, десяток бульонных кубиков, пачка вермишели с запахом курицы, полпачки спагетти, полкило ядрицы и банка томатного соуса. А вино у него было.
Вечером он сидел у огня, попивал из "рыбьей" кружки вкусную "Изабеллу" и сокрушался, что прошлогодние ливни и вызванные ими грязекаменные потоки принудили постоянных обитателей щели остаться дома или искать безопасные места. На Кипре, в Турции, Хургаде. Если бы не ставшие обычными природные катаклизмы, то сидел бы он сейчас в кругу близких по духу, сидел бы и смотрел на костер и, конечно же, на женщин. И непременно высмотрел бы среди их особенную, с искоркой в глазах, такой искренне объединяющей искоркой.
Все следующее утро он собирал по всей щели мусор и топил им печь. Когда мусора не стало, перешел на сосновый хворост и плавник. К обеду камни так накалились, что жара хватило до вечера. Он был счастлив, окропляя их водой и парясь, он был счастлив, отдыхая голышом на топчане и смотря на безмятежно голубеющее море и поскрипывающие от удовольствия сосны.
8.
От гадалки Олег поехал в казино и выиграл в рулетку пятьдесят с лишним тысяч рублей. В полной мере порадоваться знаменательной удаче ему не удалось – когда он рассовывал фишки по карманам, к нему подкрался Георгий Капанадзе.
– Не туда ты их складываешь, не туда, – добродушно сказал он, положив должнику руку на плечо. – Сюда надо складывать, сюда.
И указал ухоженным пальцем на карман своего малинового пиджака.
Олег выполнил приказ, весь покрывшись пятнами от злости и стыда: сцену, забыв о флеш-роялях, шампанском, скачущих костяных шариках, красных и черных полях, наблюдали все присутствующие в зале и, конечно же, лупоглазые телохранители обманутого им человека. Сам Капанадзе смотрел на него, как удав смотрит на кролика, уже потерявшего волю и мечтающего скорее забыться в бесконечной черноте распахнутой змеиной пасти.
***
С Георгием Капанадзе получилось нехорошо, глупо получилось. Олег пришел к нему, заинтригованный деловым предложением некого средне-восточного предпринимателя. Предложение со всех сторон казалось чрезвычайно выгодным и беспроигрышным, и он не сомневался, что один из богатейших людей края примет участие в деле. Однако Капанадзе, терзаемый интуицией, стал отказываться, но тут явился Гога Красный. Тот, начавший карьеру вульгарным рыночным рэкетиром, заверил осторожного грузина, что прикроет дело со своей стороны, а также войдет в долю.
Олег знал, что Красный люто недолюбливает его за аристократичный вид и голубоватую кровь, по семейному преданию доставшиеся от одного из королей Болгарии. Ему бы подумать, посмотреть в глаза тайного недоброжелателя, затеять паузу, но, ломая скептицизм Капанадзе, он увлекся. И Гога погубил потомка незаконнорожденного сына балканского монарха, погубил всего за полмиллиона долларов – не прошло и месяца, как один из самых богатых людей города залетел на десять миллионов, а Напалков и Дементьев, в авральном порядке привлеченные позже, на три каждый.
Для всех четверых, бурно ликовавших тому, что обошлось без объяснений с ФСБ и ЦРУ, это были относительно небольшие деньги. Все бы, наверно, обошлось, если бы перед заключением соглашения нервничавший Капанадзе, пошептавшись с Гогой, не утратил своей обычной интеллигентности и не сказал, что в случае дефолта он "самолично изнасилует Олега при помощи вот этой штуки" и не указал на кактус, торчавший в горшке рядом с его креслом (дело происходило в зимнем саду "Веги", изобиловавшем кактусами любимой Кареном формы).
– Это будет трудно, он колючий и толстый, но друзья мне помогут, – добавил грузин, пытаясь улыбнуться.
А Капанадзе всегда держал слово. Его за это уважали.
9.
Недалеко от Геленджика в середине ночи об него, спящего без задних ног в галечной берлоге, споткнулся человек с рюкзаком за спиной и половинкой дыни в руках. Когда пришелец очистился от кулеша – путник упал на кастрюлю, – они выпили (у Смирнова было) и разговорились.
Мужчина оказался москвичом из Подмосковья и бывшим наркоманом. Он рассказал, что с весны сидит в щели Темной, и что в молодости каждый год ездил в Среднюю Азию за маком, эфедрой и прочей травкой. Когда бутылка стала пустеть, а от дыни ничего не осталось, Афанасий (так звали мужчину) принялся читать свои стихи и читал их да утра. Смирнов, разбиравшийся в поэзии, был потрясен – оказалось, что ночью, в нескольких километрах от Геленджика, об него споткнулся и упал на кастрюлю с остатками кулеша талантливый и самобытный русский поэт.
Афанасий спешил встретить знакомую, приезжавшую утром из Самары, и потому с рассветом ушел в дождь, пообещав, что перенесет, наконец, свои стихи на бумагу и отнесет их в редакцию.
Завтракая куском копченой колбасы и помидорами, Смирнов о нем думал. Обычное мужицкое лицо, ломкая фигура, длинные почерневшие зубы частоколом – и поэт, от бога поэт.
10.
Кролик, потерявший волю, сел в "Мерседес" и, не включив фар, помчался в никуда. Дорога не освещалась, и на выезде из Анапы на полном ходу машина подбросила в воздух полную женщину, переходившую дорогу с сумками в руках. Кленки у нее были бугристо-артритными, лицо, обрамленное клетчатым платком – серым и неприятным.
Олег ощерился бешено – кролик, потерявший волю, почувствовал себя машинистом скорого поезда Смерти.
По лобовому стеклу смачно стекала кровь женщины и кровь помидоров, бывших у нее в сумке. За окнами стояла мертвая ночь, и захотелось убить еще.
Сузив глаза, он прибавил скорость.
Он слышал, как стучат колеса пустых вагонов, пока пустых – та-та-та, та-та-та.
Через пару километров, в поселке Чембурка, в один из них сел велосипедист.
Потом девушка с парнем.
***
Они целовались посереди дороги. На ней была коротенькая малиновая юбчонка. Он был до смешного высок и худ.
***
Кровь их заляпала стекло. Пришлось включить дворники.
Через три километра он услышал сирену.
Посмотрел в зеркало
За ним мчался милицейский "Форд". И еще одна машина. К которой Олег давно привык.
Это было занимательно. "Форд" против "Мерседеса".
Нет, "Форд" против скорого поезда смерти.
Кто кого?!
На вираже "американец" наехал на камень и вылетел в кювет.
Олег, обернувшись, огорчился – в его вагонах пассажиров не прибавилось.
Скорый поезд замер у въезда в Крымск. Его остановил "КАМАЗ", поставленный поперек дороги. И предупредительная очередь в воздух.
Машиниста не били. Наручников не надевали. Усталый милицейский капитан в бронежилете, буркнул в сторону:
– Капанадзе сказал, чтобы ты не нервничал. Там его люди, садись к ним и езжай. Машину завтра найдешь на стоянке "Веги".
***
В "Веге-плюс" было тихо.
Он выпил водки, понежился в джаккузи, поужинал и лег к Галочке.
На ней была блестящая голубая ночная рубашка.
Сквозь нее было видно все.
Темный треугольник лобка.
Вздыбившиеся соски.
Жаркие бедра.
Она проснулась, прижалась к нему ласковой кошечкой.
Он, выказав недовольство нервным движением плеча, взял пульт, лежавший на малахитовой тумбочке (в номере все было под малахит), включил телевизор.
По местной программе шли ночные новости.
Дикторша взволнованно говорила:
– Этот необычно погожий летний вечер стал для нашего города поистине трагическим. В десять часов тридцать минут десятиклассники Марина Ковалева и Витя Шевченко покончили жизнь самоубийством. Несколько человек видели, как они, взявшись за руки, бросились под проходящую по шоссе машину. Десятью минутами раньше погибла женщина, перебегавшая дорогу в неположенном месте. Ее фамилия устанавливается. Примерно в тоже время на той же дороге был сбит Сапронюк Михаил Константинович, в нетрезвом виде ехавший в левом ряду на неисправном велосипеде. Опрошенные родственники признались, что послали его в магазин за пятой бутылкой водки…
Олег почернел от злости, оттолкнул Галочку, не ко времени предпринявшую несмелую попытку его обнять.
Этот Капанадзе делает все, что хочет!
Он присвоил его, Олега! Он присвоил его будущее, его жизнь, его смерть, он присвоил его поступки!
Что делать, черт побери?!
11.
В Геленджике снять комнату не получилось – как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.
Город был памятным. После того, как десятилетний непоседа Женя, упав с сосны, десять минут повисел на железных кольях ограды, впившихся в грудь, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий "Солнце". Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.
Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, "молодой человек" и находится на том месте, где когда-то было "Солнце".
Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.
Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, – теперь эти слова ему были известны, – облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки – остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю…
Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.
Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.
Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, сокрывший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.
Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе – работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное – висело в нем невидимым инертным газом.
Детство ушло так же неожиданно, как и явилось – молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве, и Евгений Евгеньевич увидел, что рядом с его вещами располагается компания из двух мужчин и двух молодых женщин.
Мужчины выглядели сонными. Они, – один пятидесятилетний, внушительный, другой – вдвое моложе и тоньше, – квело разделись и легли на принесенные цветные пористые коврики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27