И вот однажды, когда тоска стала острой, как верблюжья колючка, в пустыне поднялась страшная буря. Ветер порывами дул то в одну сторону, то в другую, он был пропитан чем-то необыкновенно важным, таким важным, что юноша с девушкой не стали прятаться в своих глинобитных хижинах. Они встали каждый у своего края пустыни и попытались понять ветер. И ветер проник к ним в сердце. Сначала в сердце девушки, потом, изменив направление, в сердце юноши. И каждый из них почувствовал, что на другом краю пустыни находится то, что превращает неизбывную тоску в радость.
И тут же ветер стих, и осененный им юноша, взяв три бурдюка с водой, пошел через пустыню.
И девушка взяла три бурдюка с водой и пошла через пустыню.
Они шли много дней. Когда вода у них кончилась, пустыне все еще не было конца. Они уже знали, что умрут от зноя и жажды, но продолжали идти. И вот, когда силы уже почти оставили их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность и много-много барханов пальцы их соприкоснулись, и глаза увидели глаза. Сердца их заполнила любовь, которая была во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря.
...Так они и умерли – с любовью в глазах. А на месте их смерти выросли две финиковые пальмы, и открылся глубокий колодец с чистой и прохладной водой. И влюбленным той страны уже не составляло почти никакого труда в поисках счастья пересекать пустыню из края в край.
– Плохая сказка... – выдала Полина, едва справляясь с охватившими ее чувствами. – Сочиняй, давай, другой конец! Хороший.
– По-моему, конец вовсе даже неплохой. Разве это плохо, если кто-то когда-то поступил так, что ты можешь пересечь теперь эту страшную пустыню без особых затруднений?
– Папочка, ну сочини другой конец! Ну что, тебе трудно? А то я не буду ночью спать, и бабушка тебя в следующий раз ко мне не пустит.
– Ну ладно, слушай тогда. И вот, когда силы уже почти покинули их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность руки их соприкоснулись, а глаза увидели глаза. Сердца их заполнило чувство, которое было во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря. Легко поднявшись, они взялись за руки, и пошли к горизонту. Они были полны сил, потому что, если любовь, живущая в сердце, шире самой широкой пустыни, то всякая пустыня становится бессильной.
– Молодец! – похвалила отца Полина. – А теперь давай в эту сказку играть.
Последующие пятнадцать минут они раз за разом ползли по песку друг к другу. Когда их руки соприкасались, девочка шептала, закатив глаза: "Ах, наконец-то я нашла вас!"
На пути домой Полина угрюмо молчала, а когда отец показал ей дождевик: "Смотри, дочка, дедушкин табак", – и вовсе устроила истерику:
– Ты прикоснулся к этому ядовитому грибу, ты плохой, ты теперь грязный, не прикасайся ко мне.
И пошла вперед, не разрешая отцу с собой поравняться.
...Прощаясь с дочерью, Чернов посетовал как всегда: – Совсем ты меня не любишь...
Семилетняя девочка застыла, что-то припоминая. Вспомнив, выдала, запинаясь, цитату из... Евгения Евтушенко: "Выспрашивание чувств... противно... природе чувств"...
– Это бабушка научила тебя так сказать? – осмыслив услышанное, выдавил Чернов.
Светлана Анатольевна знала, что бывший зять любит Евтушенко.
– Да! – сверкнула глазами Полина.
– Это подло так говорить отцу...
– Ты мне не отец!

* * *

...Было уже не так больно, как раньше. Может быть, оттого, что назавтра должна была придти Ксения.

* * *

Выйдя с работы, она поскользнулась на гололеде. Не дал ей упасть хорошо одетый мужчина.
– Вы куда так спешите? – спросил он, с интересом разглядывая ее порозовевшее от мороза лицо.
– Домой, куда же еще.
– Давайте, подвезу?
– Я с незнакомыми мужчинами не езжу.
– Так давайте познакомимся. Меня зовут Михаилом. Вот паспорт. Вот удостоверение.
Ксения пролистала паспорт. Сорок лет. Женат, двое детей, мальчик и девочка. Прописка московская. Затем раскрыла удостоверение.
Чернов рассказывал ей о книжке Стефана Цвейга. Она называлась "Звездные часы человечества". И вот он, ее личный звездный час! Ее принц! Да что принц! Всесильный бонза естественной монополии!
Бонза довез до метро на новеньком "Мерседесе". Помог выйти из машины. Помявшись, сказал: "Хочу вам что-нибудь подарить, у меня сегодня счастливый день". Ксения пожала плечами, и он купил в подземном переходе золотой перстенек за пять тысяч. И предложил обмыть покупку в ближайшем ресторане.
Они выпили две бутылки дорогого шампанского и литровую бутылку "Белой лошади". Он был из Красноярска. Жена с двумя детьми по-прежнему там. Как и Ксения, симпатизирует Быкову. Сильному человеку. Настоящему мужчине. "Зря его судят. Настоящие мужчины дерутся и потому иногда убивают друг друга". Долго удивлялся, что его новая знакомая не знает N, известного вора в законе. Она даже подумала, что ее "звездный час" и есть этот N. Испугалась. Потом изрядно опьяневший Михаил рассказывал, как пробивался наверх. Две Курские дуги и три Сталинграда, не считая десятка Пирл-Харборов. Потом они ехали к нему домой на Юго-Запад. Несколько раз могли разбиться. Это освежало. Ксения давно не была так счастлива.
В одиннадцатом часу он посадил ее в такси. И отправил домой, сказав водителю, что размажет его по асфальту катком, если с его "дочкой" что-нибудь случится.
Таксист вез ее, как фарфоровую. И проводил до дверей квартиры. Он не хотел умереть на асфальте.
На следующий день они обедали в ресторане. Михаил прислал за Ксенией машину. После обеда купил ей в переходе модные сапожки за четыреста долларов. Отправляя на работу, сказал, что на выходные дни возьмет путевку в загородный пятизвездочный отель организации.
C Черновым она решила пока не порывать. Что-то к нему тянуло. Не выговорилась, что ли? Или просто хотела попасть в книжку? А может, он стал вещью, которую жаль выбросить?

12

Ксения позвонила в пятницу. Сказала, что гриппует и придет только в следующий четверг.
Чернов заскучал.
Он привык к этой женщине. Она приходила к нему из другого мира.
Из того, в котором человек произошел от Бога, не от шимпанзе.
Из того, в котором работают и живут, не иссушая всё и вся размышлениями.
Из того, в котором бездумное и бездельное времяпрепровождение – это радость и цель, а не повод ощутить себя неприкаянным.
Она пришла в четверг, он набросился сразу, он повторял: "Люблю, люблю! Какая ты красивая!"
Ему нравилось, как доверчиво она воспринимает его слова, как всецело отдается ему.
Он чувствовал, что скоро, она уйдет к "состоявшемуся" мужчине.
Уйдет, и он останется один, и ему опять придется выкарабкиваться из бездны одиночества, опять придется днями напролет сидеть у компьютера, превращая горечь, тщету, неуверенность в выдуманную любовь, призрачную надежду, во все то, что принуждает жить.
"Люблю, люблю! Какая ты красивая! Слова-приправа, слова-катализаторы, – думал он, вдыхая сладкий запах ее тела. – До чего же я докатился!
...Хотя нет, поднялся. Раньше я говорил своим женщинам лишь только то, что рождалось в душе, раньше я говорил, выражая чувства. А теперь я говорю то, что им приятно слышать...
Значит, я не люблю Ксению? Нет, люблю...
Но как женщину. Всего лишь как женщину.
О, Господи, как приятно лежать рядом с ней!
Я понимаю, она проста, практична, она давно решила все вопросы и не хочет быть другой, более глубокой, более личностной... Но какая она женщина! О, Господи, как приятно ее трогать, как приятно целовать ее, как приятно прикасаться к ней телом...
– Соседи, наверное, слышат твои крики... – улыбнулась Ксения, когда Чернов отклеился от нее.
– Ну и что? Они – симпатичные молодые ребята, им наверняка импонирует, что их сосед хоть и старый пердун, но занимается тем, же что они.
– Пойду, помоюсь, сегодня опасный день...

* * *

После курицы с яблоками и ста граммов коньяка Ксения спросила, как обстоят у Чернова литературные дела.
– Да никак, – ответил он. – Все осмысливаю твой рассказ... Надо придумать к нему кое-какие финтифлюшки. Домыслить, короче... Вот, к примеру, я придумал, что вы с Катей были любовницами. Очень уж близко к сердцу ты приняла ее поступок... Ты ведь его несколько раз называла изменой...
Ксения сконфузилась. Чуть-чуть, но сконфузилась.
– Нет, мы не были любовниками, – ответила она, погасив в глазах какую-то темень (или ему показалось?). – Но что-то все-таки было...
– В этом нет ничего странного, – сказал Чернов механически. Ему захотелось в альков. – Ваши отношения могли быть платоническими...
– Да, я любила ее... Как подругу.
– Как подругу...
– Да, как подругу. Что ты там еще придумал?
– А еще я придумал, что ты толкнула Бориса на убийству друга. Чтобы отомстить Кате...
– Кате? А причем тут Катя?
– Ты же говорила, что Катя перестала с тобой дружить из-за Володи?
– Из-за Володи? Ты откуда это взял? – прищурила глаза Ксения. – У Володи была не Катя, у Володи была Оксана. Ну, писатель...

* * *

Выйдя замуж, Ксения продолжала встречаться с Катериной. В час смерти Бориса они, утомленные любовью, лежали на ковре среди раскрытых учебников Анатолия Макаренко и Яна Амоса Каменского.
...В тот день после работы Борис зашел с бутылкой коньяка к сослуживцу Володе. Зашел, потому что терпеть не мог сидеть дома один – Ксения утром предупредила, что придет поздно, так как собирается допоздна побыть у Катерины, позаниматься перед завтрашним экзаменом по педагогике.
Не успели они расположиться за столом, как пришла Юлия, подруга Оксаны. Когда с коньяком, домашним борщом и пельменями из кулинарии было покончено, Борису вручили гитару – гостья недурно пела. Потом сходили за шампанским. Выпив пару бокалов, Юлия предложила танцевать. В половине одиннадцатого она, раскрасневшаяся, сидела на коленях у обнимавшего ее Бориса, и, смеясь, нашептывала что-то на ухо.
Володю это покоробило: Юлия ему нравилась. И он, криво усмехаясь, сказал другу:
– А ты не боишься, что и Ксения сидит сейчас у кого-нибудь на коленях? Жена такого донжуана тоже должна быть не промах...
– Она у Катерины сейчас сидит на коленях, – поняв, что муж ревнует Юлию, не удержалась Оксана.
Борис, поморгав несколько секунд, встал, пошел в прихожую. Вернулся с пистолетом. Подумав, нацелился в Оксану. Та отшатнулась, и пули полетели в Володю.
Если бы женщины заголосили сразу, Борис бы, наверное, не застрелился. Его убила мертвая тишина.
В ходе судебного разбирательства связь Ксении с Катериной вскрылась. Та перестала узнавать подругу. По городу поползли слухи. "Двух мужиков стерва, в гроб свела". Ксении пришлось бросить институт и уехать. Подругу она возненавидела именно с тех пор.

* * *

– Да, вот, есть такая работа, из головы придумывать, – засмущался Чернов.
– И что ты там еще придумал?
– Да ничего... Пока ничего. Расскажи подробнее, как сошлась с Глебом.
– Просто сошлась. После смерти Бориса в буквальном смысле ходила сама не своя. Даже на госэкзамены не пошла. И еще... Ты не знаешь... Ну, в общем, через день после похорон выяснилось, что я беременна...
Чернов осел в кресле. По понятным причинам он предосудительно относился к абортам. Сострадание, смешанное с неприязнью к житейской практичности, смяло его душу.
– И ты сделала аборт... – произнес он, попытавшись сделать взгляд равнодушным.
– А что в этом такого?
– Ничего. Если бы я был женщиной, я, наверное, оставил бы ребенка от любимого человека... Но я тебя не виню. В двадцать шесть оставаться с ребенком на руках...
– Да, с ребенком и без бабушек и дедушек... В общем, я сделала аборт и в то же день уехала, куда глаза глядят. В конце концов, устроилась учительницей младших классов в одном таежном городке. Через неделю дали комнату в семейном общежитии, и мне надо было подписать бумаги у одного большого человека. На работе он бывал редко, и я поехала к нему. Там и познакомилась с Глебом, его сыном. Поговорили с полчаса...
– В его комнате? – насупился Чернов. Он ревновал.
– Нет, в гостиной. Когда я собралась уходить, Глеб пригласил меня в молодежное кафе.
– Вот так? И ты согласилась?
– Да. А что тут такого? В городе я никого не знала, одна-одинешенька, а он был такой настырный...
– Настырный...
– Я знаю, о чем ты подумал. Что он затащил меня в постель.
– Я бы постарался...
– Не было этого. И не надейся.
– Не было, так не было. Ну а как вы дошли до венца?
– Глеб учился в Новосибирске. После нашего знакомства учебу забросил, стал приезжать каждую неделю. И однажды мне позвонила его мать. И сказала, плачущим голосом: "Нам с тобой надо что-то делать, чтобы он... чтобы он мог нормально учиться". И пригласила меня в гости. Вечером приехал Глеб. Он собрал всех в гостиной и сделал мне предложение. Я вспомнила Бориса... Вспомнила, как он просил моей руки, как рассыпал передо мной охапку огромных красных тюльпанов, вспомнила и... и покачала головой. Однако Глеб продолжал настаивать, хватал за руки, и я, в конце концов, согласилась...
– Пожалела? Точно так же, как Черную Маску?
– Да, наверное.
– Пожалела и прожила в нелюбви пятнадцать лет... И он жил с тобой пятнадцать лет, жил, зная, что ты не любишь. Это такая мука, жить с человеком, который не любит.
– Я же говорила, что после смерти Бориса, я как бы выгорела изнутри. Говорила, поступала автоматически... А он так просил... На коленях умолял.
– Все это понятно, но объясни, как ты могла упрекать Глеба в невнимательности, в отсутствие любовного пыла, в скупости и прочее? Ты говоришь человеку, человеку, с которым спишь, говоришь, повторяешь, что не любишь и требуешь от него участия, нежности, ласки? Денег на дорогие шмотки, наконец? О, господи, как я его понимаю!
– Все люди требуют от других то, что сами дать не могут...
– Послушай, ты ведь не только не любила Глеба, ты ведь ненавидела его? – не мог Чернов остановиться, невзирая на неприязнь, засветившуюся в глазах Ксении. – Ты ведь не раз подчеркивала, что испытываешь определенные негативные чувства к старшему сыну, сыну, внешне и внутренне похожему на мужа?
– Да, он такой же, как отец... Ведет себя так же, думает так же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12