– Он ревновал меня к Борису... – проговорила она, наконец. – Ненормальный... Сжег все фотографии, истерики устраивал...
– Сжег фотографии? Ты показывала ему фотографии Бориса!? Ты рассказывала ему, какой он был супермен типа Джеймса Бонда или Сигала? Как он бандитов убивал, и дымок потом с дула сдувал? Почему ты это делала?
– Ничего я ему не рассказывала. И фотографий не показывала. Он сам нашел мой альбом. И сжег его.
– Да... – задумался Чернов. – В рассказе я напишу, что ты подсунула ему альбом намеренно...
– Почему намеренно?
– Чтобы держать мальчика на крючке. Чтобы ревновал, то есть чувствовал свою от тебя зависимость, чтобы...
Чернов замолчал, придумывая третье "чтобы".
На утонившихся губах Ксении заиграла снисходительная усмешка.
– Ну, в общем, женщина, дорожащая психическим здоровьем мужа, не будет держать в доме фотографий предыдущего сексуального партнера, – выдал Чернов, ничего не придумав.
– А я им и не дорожила. И не любила. Старший сын на него похож и я... и я не отношусь к нему так, как к младшему.
Ксения была хмельна. Чернов в тот день взял полновесную пятизвездочную бутылку.
– Ну, ты даешь! Чувствовать неприязнь к сыну, потому что он похож на отца. Сдается мне, что ты не то, что не любила, ты ненавидела его...
– Ты не знаешь, какой он был! Скупой, самый умный, язвительный, всю жизнь провалялся на диване, созерцал, понимаешь. А я ему курсовые писала и учебники доставала. Когда завел подрядную фирму, все неприятные дела на меня свалил. Пожарников, налоговиков, энергетиков. Я бегала, зарабатывала, а деньги он держал при себе. И выдавал столько, сколько считал нужным.
– И много денег у него было?
– Не знаю. Всеми финансами заведовал он.
– Не знаешь... Хорошо... – протянул Чернов, раздумывая, не переместиться ли им в альков. Однако в глазах Ксении буйствовало прошлое, и он решил начать издалека: – Знаешь, что мне неприятно...
– Что?
– Твое отношение к Глебу. Понимаешь, я такой же, как и он. Твоя характеристика один к одному мне подходит. Я ревнив, не люблю выбрасывать денег, обожаю посозерцать и подцепить за ребрышко... И испытываю удовлетворение, когда делают за меня что-то неприятное...
Ксения недоверчиво улыбнулась. "Ты такой же, как все!?"
– А как вы жили? – продолжил вопрошать такой же, как все. – Ну, я имею в виду всякое такое.
– Никак. Ему это было надо раз в месяц.
– Значит, у тебя были любовники...
Женщина молчала. Она испытующе смотрела на Чернова. "Сказать, не сказать?"
– Значит, были...
– Не были, а был... – Ксения косо улыбнулась.
"Я на верном пути, – подумал Чернов. – Еще десять минут, и мы будем в алькове".
– Что-нибудь особенное?
– Не знаю, стоит ли рассказывать... Ты такое напридумываешь...
– Стоит, стоит! Давай, начинай, я весь горю от нетерпения.
– Да нет, я не могу...
Чернов никогда не видел Ксению такой смущенной.
– Можешь, можешь. Выпей рюмочку и сможешь...
Ксения, оперативно прислушалась к совету. Закусив конфетой, заговорила:
– Ну, слушай. Однажды под вечер я пошла в огород надергать на борщ морковки. И за забором из рабицы увидела человека в черной маске и в длинном армейском плаще. Я, конечно, застыла от неожиданности, а он улыбнулся как-то обыденно, виновато, может быть, достал из кармана тюбик с кремом, раскрутил его, спустил брюки, смазал свой... свой пенис и принялся онанировать...
– Господи! – воскликнул Чернов. – Ты надо мной издеваешься! Придумала, небось, чтобы посмеяться над моей любовью к психоанализу?
– Я никогда ничего не придумываю... – просто ответила Ксения. – Что было, то было.
– Ну, ты даешь! И что дальше? Ты пришла в себя и убежала в дом?
– Просто ушла. На следующий день он снова стоял у забора...
– Стоял и удобрял твои грядки спермой... Ты, конечно, кинула в него морковкой?
– Нет... Когда он кончил, я подошла и сорвала с него маску. И увидела известного в городе человека.
– Вот это кино... – покачал головой Чернов. – Ну и что дальше?
– Он накинул плащ, натянул брюки и сбивчиво рассказал, что у него давно не получается с женой. Только так. Только когда я на виду. И тут же, жалостливо улыбаясь, попросил показать ему мои... мои бедра. Ну, чтобы я обнажила...
– Понятно. Психиатры говорят, что эксгибиционисты показывают свои половые органы, рассчитывая на то, что зрители покажут им в награду свои. И чем все это кончилось?
– Мне стало его жалко. Он был такой потерянный, такой несчастный.
– И ты стала его любовницей... Как пел Высоцкий: "Пожалела меня и взяла к себе жить".
– Да, стала. Но спустя несколько месяцев, как только он сделался более-менее нормальным мужчиной, я перестала с ним встречаться. Он являлся ко мне несколько раз, умолял продолжить отношения, но я всякий раз его выпроваживала.
– А Глеб? Он знал?
– Скорее всего, нет.
– Послушай, мне кажется, ты легла с этим типом в постель только лишь потому, что он был с отклонениями. Мужчина-слабак. То есть фактически женщина. И он не брал тебя, а отдавался...
– Не знаю... – пожала плечами женщина.
– Не знаешь... А мне вот кажется, что тебя привлекают отношения, в которых вы верховодишь.
– Да нет... – ответила она, ничуть не смутившись. – Я же говорила, что Борис раз в месяц мог. А этот человек, судя по всему, на сексе зациклился... Мне нужен был мужчина, понимаешь, мужчина...
Они закурили. Сделав несколько затяжек, Ксения спросила, виновато улыбаясь:
– Может, не стоило это рассказывать? Не разлюбишь?
– У меня есть комплексы, но не из этой оперы, – искренне рассмеялся Чернов. – Ты мне нравишься, и не за прошлое нравишься, а за настоящее, за то, что даришь себя, за то, что тебе нравиться секс, а все остальное для меня не имеет никакого значения. К тому же я непременно вставлю этот случай в книжку.
– Он или его знакомые могут прочитать ее... И тебе, и мне тогда не поздоровится.
– Не беспокойся, места действий и фамилии я изменю. Кстати, мне сейчас показалось, что последний раз мы... мы лежали в постели больше месяца назад. Потом еще скажешь, что у нас с тобой это раз в месяц было...
Ксения засмеялась и протянула к нему руки.
Через час они ели миндальное мороженое. На этот раз Чернов не забыл достать его из холодильника. По телевизору показывали фильм об американских степных сусликах.
– Кстати, как там поживает Руслик-Суслик, – спросил Чернов, вспомнив о своем бывшем подопечном.
– С собакой подрался. Она ему нос расцарапала.
У Ксении был французский бульдог.
– Как!? Он, что, по комнате у тебя гуляет?
– Да. Я ему большую пластмассовую корзинку купила, а он из нее выскакивает и бегает по комнате взад-вперед. Не знаю, что и делать. Обои импортные объел...
– Не кормишь, наверное, вот и побирается... И собака его, небось, от миски своей отгоняла.
– Почему не кормлю? Морковку, даю, яблоки, корм для грызунов.
– Ты имей в виду, у свинок одно занятие – еда. Они посвящают этому все свое время...
– Сыновья иногда забывают его покормить...
– Сыпь ему впрок. И кинь горбушку на черный день... Полькина Суся тоже в корзинке живет, и ни разу не выскакивала по причине своей полной занятости.
Ксения запахнула "пеньюар". Верхняя ее губа – застывшая, ровная, чем-то похожая на створку упрямой раковины – показалась Чернову безжизненной. "Что-то у нее в душе не мое варится", – решил он и переменил тему:
– Не хочешь рассказать, как погиб Глеб? У меня никак сюжет не складывается.
Ксения смерила его ироническим взглядом, съела конфету (на этот раз Чернов раскошелился на кешью в белом шоколаде) и принялась рассказывать:
– В тот день он не пришел домой в обычное время, и часа через полтора я побежала в гараж посмотреть, стоит ли в нем машина. Машина стояла, но повсюду были видны следы борьбы. Я бросилась домой, позвонила в милицию. На следующий день его выловили из реки. Вот и все.
– А следствие? Что выявило следствие?
– Ничего.
– У него были враги?
– Были, наверное.
– Может, с "крышей" повздорил?
– Не знаю.
Сказав, Ксения усмехнулась.
– Ты что? – поинтересовался Чернов.
– Одна его родственница говорила, что в скором времени разница в нашем возрасте будет все более и более заметной. И вот, он умер, а я жива. Налей мне, там есть еще на донышке...

8

Воскресным утром, проводив Ксению, Чернов напек блинов. На этот раз он добавил в тесто мясного фарша, и получилось неплохо.
"Сегодня не буду пить", – решил он, садясь за компьютер.
Но писать не получилось и он, минут пять походив по квартире, позвонил Полине (последствия инцидента с Русликом-Сусликом и антисемитизмом были преодолены пространными извинениями в адрес всех обитателей болшевского дома).
Трубку подняла Лиза. Минуту она уговаривала племянницу подойти к телефону, но та ответила – Чернов слышал, – что занята и вообще не хочет с "ним" разговаривать.
"Возьму вечером бутылочку винца, – положив трубку, попытался утешить себя Чернов. – Но выпью половину, другую оставлю на завтра.
В последнее время его отношения с дочерью портились с каждой новой встречей. После развода с Верой он проводил с Полиной два-три часа каждую пятницу. Сначала все было хорошо, у нее горели глаза (Чернов умел будить воображение, придумывал необычные игры и просто любил), она ни на шаг не отходила от "папули". А перед уходом отца (он всегда ретировался за полчаса до прихода Веры), нервно хохоча, прятала его вещи – кейс, куртку, обувь, пачкала одежду, обливала водой, однажды даже унесла в туалет плащ и там его описала.
С течением времени ее реакция на разлуку становилась все злее и злее. Стоило Чернову сказать: "Ну, все, доченька, мне пора уходить", Полина чернела лицом, переставала разговаривать, кидала в него игрушками, оскорбляла. А как-то раз ожесточенно, со всех сил ударила ногой. Чернов понимал, что дочь таким образом выражает отношение не сколько к нему, сколько к остальным участникам ее личной драмы, то есть к маме и бабушке.
Мама и бабушка это понимали. Не могли не понимать: вскоре после развода родителей Полина сочинила сказку, жестокую сказку, в которой у маленькой девочки умирала недобрая мама и все ее родственники, но все оканчивалось благополучно: девочку находил хороший человек, очень похожий на папу.
Они все понимали. И принимали меры. И девочка становилась все нервнее и нервнее.
Чернов знал, что ему просто надо перестать видеться с дочерью. Знакомые говорили: "Зря ты так переживаешь. Подрастет, сама прибежит, не отгонишь".
Но он еще знал, что у каждой девочки должен быть любящий мужчина, должен быть отец, чтобы она смогла вырасти полноценной женщиной. Не лесбиянкой, не человеком среднего рода, а женщиной. И он решил не порывать с дочерью, не предавать ее, а терпеть, сколько хватит сил. Решил, хотя чувствовал: после пережитого Полина никогда не сможет стать счастливой. И всю жизнь будет мучить себя и своих мужчин...
Подойдя к окну, Чернов зациклился на мыслях о дочери, обо всем, что было и будет с ней и с ним. Скоро мысли стали невыносимыми, и он принудил себя думать о Ксении:
"Итак, через три месяца после смерти супруга моя возлюбленная выходит замуж за Глеба, выходит замуж за человека на семь лет младше.
...Ему двадцать, ей двадцать семь. Значит, за первого, за Бориса она вышла в двадцать шесть. Красивая, упакованная, стройная, неглупая, окруженная толпой поклонников девушка так поздно выходит замуж.
Ну, понятно, у нее была Катерина.
Однако, хватит об этом... Итак, она выходит замуж за Глеба...
Кто он? Юнец, склонный к созерцанию, старающийся все переложить на чужие плечи. Немужественный, склонный к истерикам, подозрительный...
Женился на женщине много старше.
Не озабоченный сексом.
Не озабоченный сексом с... женщинами!?
Черт! Неужели гомик? Ну, это уж слишком!
Перебор!"
Чернов вспомнил старый анекдот.
Психиатр рисует на бумаге прямоугольник и показывает пациенту:
– Что вы видите?
– Это большая прямоугольная в плане комната. В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.
Психиатр рисует круг и повторяет вопрос.
– Это большая круглая комната, – отвечает пациент. – В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.
Психиатр рисует многоугольник и вновь повторяет вопрос. Пациент испуганно вскидывает глаза и восклицает:
– Да вы сексуальный маньяк, доктор!!!
Ни одна редакция не возьмет рассказ с такими картинками. Скажут: "Перебор голубых тонов". Но из песни слова не выкинешь. Что есть, то есть, ведь я, Бог свидетель, ничего не придумываю. Тем более, что от современности с ее голубовато-розовой палитрой никуда не денешься.
Так значит, Глеб, по всей видимости, имел гомосексуальные наклонности. Но пытался быть как все. Пытался изжить свою природу.
А может, он и не осознавал своей особенности. Фрейд писал, что большинство мужчин-невротиков, являются таковыми из-за подсознательных позывов плоти к однополой любви.
Но хватит Фрейда. Вернемся к нашим баранам.
Короче, Глеб женился на женщине много старше себя. Женщине, в характере имеющей несомненные мужские черты.
То есть подсознательно выбрал себе не жену, а скорее наставника, нет, мать, которая все простит и поможет. И подскажет путь.
Через год после свадьбы у них родился сын. Еще через год – второй.
Понятно. Ксении хотелось закрепить брак с молодым супругом. Как мне в свое время. О, Господи, как я радовался, что у меня такая молоденькая жена! Как гордился, когда друзья, увидев Веру, отзывали в строну и восклицали: "Как ты мог, Чернов, она ведь совсем ребенок!?" И как хотел второго, третьего ребенка!
...Опять мысли разбежались. Вернемся, однако, к нашим инсинуациям. Глеб, по словам Ксении, дико ревновал. Ревновал к погибшему Борису.
Эта странная ревность, подтверждает мои предположения:
Борис был красивый, мужественный мужчина. Он был частью Ксении. И гомосексуальный Глеб, Глеб, чуждающийся всего женского, тянулся именно к этой ее части. К Борису в ней.
Утащил все фотоальбомы, для отвода глаз устраивал сцены ревности.
А потом брал карманный фонарик и рассматривал под одеялом фотографии. Смеющегося, мускулистого атлета Бориса. Настоящего стопроцентного мужика. Способного на поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12