Значит, оно, это количество, подлежит рассмотрению в настоящем, и утверждению и исполнению в будущем. Рассмотрение же сложных проблем всегда чревато синяками под глазами, так как в каждой проблеме есть нелицеприятные грани. И когда кто-нибудь их демонстрирует, то его...
– Называют фашистом или коммунистом.
– Или идиотом. Хотя Гегель, мудрый мужик, говорил: "Все действительное разумно, все разумное действительно". Я действительно думаю, что через двести пятьдесят лет на Земле останется несколько десятков миллионов, ну, сто миллионов людей. Не человеческой биомассы, а людей. Людей, хранящих и умножающих достояния человечества, людей, которые оставят после себя что-то вечное.
Смирнов чувствовал, что говорит нечто такое, что в трезвом виде сам бы легко оспорил. Но его несло.
– Ты представь, – продолжал он витийствовать, – ты живешь в мире, в котором от тебя очень многое зависит. Представь, несмотря на то, что на самом деле от тебя, да и от меня тоже, ровным счетом ничего не зависит и не зависело, оттого мы и летаем по свету как клочки туалетной бумаги, летаем, пока не застрянем в ветвях засохшего кустарника или не погрязнем в затоптанной луже. Или пока кто-нибудь не использует нас по назначению. А в том соразмерном и гармонизированном мире, будущем мире, все будут нужны. И с самого рождения каждый ребенок будет опекаться как зеница ока, не как зеница ока родителей, а как зеница ока всего человечества. Представляешь, каким он вырастет!? Представляешь, как он будет жить!? Как все люди будут жить? Все до одного в одной команде! Ты играл когда-нибудь в спаянной команде? Это прекрасно! В спаянной команде все прекрасно – и несбывшаяся надежда, и поражение, и неудачный пас и царапина.
И еще представь, к примеру, ты – один из... из тысячи, ну, к примеру, реставраторов картин. И если ты не будешь работать, работать, не покладая рук, то многие прекрасные полотна окажутся под угрозой гибели. Да, можно будет сделать их искусные цифровые копии, но то, чего касалась рука де Винчи, без тебя погибнет. Без тебя лично. И, подобно тысяче реставраторов в том мире будет тысяча, нет, десять тысяч искуснейших хирургов, десять тысяч блестящих ученых, десять тысяч думающих педагогов, десять тысяч гениальных сантехников и так далее... И каждый из них, каждый, будет нужен людям! И еще у тебя и твоей жены будет прекрасная обязанность родить две целые двадцать пять сотых ребенка... И для себя родить, и для всех...
– Эти люди будут боги... – зачарованно прошептал Шурик.
– Да. Это будет единый организм, это будет Бог. Знаешь, в природе существует всеобщий закон – люди счастливы, пока растут, пока узнают, пока совершенствуются. Дети, например, в большинстве своем счастливы, потому что растут, счастливы люди, которые каждый день постигают что-нибудь новое. А в будущем мире человек будет совершенствоваться, будет расти до самой смерти, будет расти, и будет счастлив до самой смерти, будет счастлив и умрет счастливым!
– Почему это?
– Ну, представь, сейчас все достояние человечества поделено на шесть, кажется, миллиардов. На очень меленькие частицы. И потому ответственности никакой. А через триста лет на каждого человека придется в сто, нет, в тысячу раз больше. Вот ему и придется до самой смерти стоять наподобие атланта, держащего небо... А это разве не счастье, держать небо на своих плечах?
– Но мне все равно непонятно, – пошмыгал носом Шура. – Многие люди живут сами по себе. Кушают, развлекаются, как могут, спят. И счастьем это называют и по-другому жить не хотят...
– Понимаешь, люди же от неразумных животных произошли, совсем недавно произошли, потому и живут пока, как животные, сами по себе и с одними животными инстинктами. Вот представь стадо шимпанзе, живущих где-нибудь на склонах Килиманджаро. Они просыпаются утром, едят зелень, потом чистят свои шкуры, потом валяются до обеда, потом идут на новое пастбище. Едят, ложатся спать, спят, потом чешутся, потом опять едят. И все это изо дня в день, от рождения до самой смерти. Здорово, да? И вот, этим самым шимпанзе высшее божество, высший разум вкладывает в голову частичку самое себя. И шимпанзе чудесным образом превращается в человека. И просыпается утром, ест, идет работать, чтобы иметь еду, снова ест, спит, трахается, а в промежутках между всем этим пьет "Клинское". То есть в принципе занимается тем же, чем занимаются шимпанзе. Так зачем же ему эта божья искорка в голове? Для чего она? Чтобы есть не ветви деревьев, а кефирчик от "Данон"? Чтобы чистить зубы не ногтем, а электрической зубной щеткой? Или чтобы, сидя в Моршанске, болеть за Чикаго Блек Хоукс?
– Наверно, искра божья не во всех попадает... – ответил Шура, вглядываясь в собеседника: "Дурак или просто лапшу вешает?".
– Во мне эта искра точно есть, но я хотел бы, чтобы ее не было... Недавно фильм видел о стаде горных горилл. Вот где счастье! Особенно когда людей поблизости нет. О, как я хотел бы быть обезьяной! Хотя, если рассудить, я и есть обезьяна. Знаешь, что меня больше всего ужасает? Я, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, оказывается, еще и стою над кем-то! И это меня ужасает, ужасает и подвигает на действия, на попытки поднять до своего уровня, то есть до уровня тупого, никчемного и низменного человека! Представляешь, поднять!
– Вроде немного выпил... – выдержав паузу, проговорил Шура. – Пургу такую гонишь через... через умную голову.
Смирнов заулыбался комплименту.
– А что касается обезьян, – начиная чувствовать свое превосходство, продолжил Шура уже менторским тоном, – то это же каждому ясно, что человек счастлив, пока он не читает серьезных книг, пока не думает глубоко, пока он нормальное животное... И вообще, кончай трепаться, надоело. Я думал ты серьезный человек...
Смирнов остановился и, на глазах трезвея, смотрел на него с полминуты.
– Дурак ты, – сказал он, наконец, отечески. – И потому не понимаешь, почему я все это говорю. Про дурость, про обезьян, про апокалипсис через триста лет.
– Трепач, потому и говоришь.
– Да нет... Понимаешь, если мы срочно не станем людьми, то этот апокалипсис через великую сушь непременно наступит. Понимаешь, мы должны срочно забыть, что такое национальность, вероисповедание, богатство, первенство, бессмысленное размножение! Если не забудем и будем гнать пургу как прежде, то уже через несколько десятилетий, а может, и при нашей жизни, начнутся кровопролитные войны за территории, на которых можно существовать, слышишь, не жить, а существовать!
– Зря ты беспокоишься. Никакой великой суши не будет. Американцы клин клином вышибут – взорвут над Африкой и Китаем десяток-другой водородных бомб...
– Ну и что? – не понял Смирнов.
Стылый хохотнул.
– Как ну и что? Всемирная сушь ядерной зимой успокоится!
– Не удивлюсь, если так и будет, – сказал Смирнов, усмехнувшись. И проходя вперед, спросил:
– Что с машиной будем делать?
– Мимо гаражей каких поедем, заверни...

* * *

Смирнов остановился у первых попавшихся гаражей. Спустя пять минут, подарив "копейку" измученно-деловому владельцу доисторического "Запорожца", они поймали машину и поехали делить деньги.
Было десять часов. Было свежо. Евгений Александрович отрезвел. Ему казалось, что вечер только начинается.

13. Put me up, put me dawn, make me happy

Выйдя из машины у подъезда дома Смирнова, они наткнулись на оживленную Веронику Антоновну. Довольная на вид соседка прогуливала своего престарелого тойтерьера. Рядом с ней топтался сын Валерий, видимо, только что из магазина – в его пакете можно было разглядеть причудливую бутылку дорогого ликера, всевозможные сверточки и свертки с деликатесами в красивых упаковках, венчал их огромный кусок великолепной осетрины холодного копчения, ценою не менее тысячи рублей.
Тойтерьер облаял Шуру. Злостно облаял. Шура подумал: "Зря я тебя по стене не размазал!"
Смирнов, с трудом оторвав завистливый взгляд от осетрины холодного копчения, подошел к Веронике Антоновне. И узнал, что она получила небольшое наследство от внучатого племянника из украинского города Одессы и с завтрашнего утра собирается начать ремонт ванной, и что соседка Мария Ивановна уже рекомендовала ей хороших и не жадных мастеров-плиточников.
Поздравив соседку с удачей, Смирнов направился в квартиру. Валентина дома не было. Посадив Шуру в кресло, он заходил по квартире.
Его раздирали желания.
Ему хотелось остаться верным Юлии.
Ему хотелось постучаться к Марии Ивановне, якобы за газеткой с неразгаданным кроссвордом.
Ему, наконец, хотелось разобраться с этим таинственным Шурой.
Решив, что верен Юлии перманентно (хоть и с простительными душевными отступлениями) и что за газеткой можно зайти и после разборки (до двенадцати еще далеко), Смирнов уселся напротив гостя и уставился в него взглядом, требующим обстоятельного отчета.
– Ты что уставился? – опасливо спросил Шура.
– Получается, что Паша был не причем? Он не узнал твою светлость и, следовательно, в глаза не видел? И тогда получается, что мне и тебя надо было закапывать в яме у Пономарки?
– Почему и меня? А триста пятьдесят тысяч баксов? Если бы не я...
– Ты считаешь, что триста пятьдесят тысяч баксов – это красная цена за Юлию?
– Тебе решать... – пожал плечами Шурик. – По мне, она и...
– Слушай, мне надоело с тобой в светские игры играть, – перебил его Смирнов. Или ты мне все исчерпывающе рассказываешь, или я иду к Марье Ивановне за паяльником. Ты должен усечь, что вопрос с Юлией для меня принципиальный. Или я наказываю истинного виновника, или я есмь дерьмо на всю оставшуюся жизнь. Тебя я простил... нет, не то слово, тебя я оставил в живых из-за того, что поверил. Поверил, что заставили тебя сделать эту гадость. Мы, ителлигентишки, народ сентиментальный, понимаешь, мы все простить норовим...
– Знаешь, перед тем, как к делу перейти, я хочу сказать тебе в порядке благодарности за паяльник, что твоя Юлия тогда кончила, и кончила два раза... Как в песне поется: Put me up, put me dawn, make me happy.
– Врешь, сволочь! – выдавил Смирнов, багровея.
И решив, что в сложившейся ситуации уважающий себя человек должен выражать чувства и отношение не чем иным как незамедлительным рукоприкладством, бросился на Шуру.
Упал он на него невменяемым: Шура брызнул ему в лицо из газового баллончика.

14. Почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию

Очнулся Смирнов в половине двенадцатого.
"До чего же нехорошо на душе..."
"Какого черта я на него бросился?"
"А... Из-за Юлии..."
"Врет, собака... Что два раза кончила"
"Сволочь".
Собравшись с силами, Смирнов встал на ноги. Пошатался. Поискал пистолет. Не нашел. Вспомнил о кейсе с долларами. Пошел в прихожую. Открыл дверцу шкафа.
Чемоданчика не было.
Смирнов нервно захихикал.
Конечно, могло ли быть иначе? С ним? Вечным неудачником? И что теперь?
Долларов нет.
Любимую оговорили. Не отмоешь.
В холодильнике пусто.
Любовь Ивановна, наверное, уже спит.
Вот жизнь!
Звонок. Длинный, противный звонок телефона времен развитого социализма.
"Это – мать. Скажет какую-нибудь гадость.
Что нищий, что оброс, что нечего надеть.
Нет, без бутылки не обойтись".
Звонил сын:
– Слушай, папуль, ты там кейс с баксами так бездарно спрятал. Это при твоем-то замке.
– Ну и что?
– Я его перепрятал.
"Вот паразит!"
– Где?
– Ха-ха! Поищи.
Кейс нашелся под ванной. Он был пуст.
Доллары были в морозильнике. За куриными окорочками по тридцать семь рублей за килограмм. "Весь в меня, – порадовался Смирнов за сына. – И шутки мои".
Смирнов обожал глупые шутки.
Однажды мать Валентина, прибежав с работы с полными сетками, обнаружила на нижней полке холодильника шахматную доску с ферзевым гамбитом на шестом ходу белых.
Опять звонок. Теперь в дверь. Подошел, посмотрел в глазок.
Удача шла косяком. За дверью стояла Мария Ивановна. Шелковые ее пальчики нетерпеливо теребили верхнюю пуговицу китайского халатика.
"Шурик сказал, что 2:0 в пользу Юлии. Надо вырываться вперед".
Открыл. Увидел Марью Ивановну. Улыбаясь, она протягивала шариковую ручку Шуры.
– Извините, вы вот это у меня забыли...
Лицо у Смирнова удивленно вытянулось.
– У вас!? Я забыл у вас шариковую ручку!? Вы кто, собственно, такая?
Мария Ивановна тоже была не промах.
– Я... Я – ваша соседка. У вас из ванной обильная протечка. А я ремонт недавно сделала.
– Не может быть! Я ванной три дня не пользовался.
– Пойдемте, посмотрим. Неделю назад я пятьсот долларов заплатила за ее переделку. А теперь она похожа на ва... на ванную в ночлежке.
Восхищенный Смирнов, задержал взгляд на лице женщины. Ее квартира располагалась этажом выше, и он, значит, эту квартиру затопил. "Нет, она все-таки штучка! – подумал он, чувствуя, как силовые линии мужского интереса соединяют его с человеком, так небрежно замывающим пятна крови.
– Что ж, пойдемте ... – протянул Смирнов, рассматривая изумительно очерченные и к тому же естественно алые губы Марии Ивановны, губы, к которым тянулась одна из выпиравших из него силовых линий. – Вот только холодильник закрою...
– Что, съедобное искали?
– Да, искал, а там все позеленело...
– Я вас покормлю, – улыбнулась Мария Ивановна. – В счет ремонта.

* * *

В ванную соседки Смирнов попал лишь где-то в половине второго. До этого времени он совершал экскурсию по квартире.
Она впечатляла. Впечатляло все. Дорогая драпировка, персидские ковры. Весьма неплохие картины. В столовой изумительная, инкрустированная слоновой костью, посудная горка. В ней коллекционный фарфор. За ней дверь в тайную квартиру. В спальной кровать два на три. Мягкая. Вибратор в приоткрытом ящике тумбочки.
Также впечатляло мясо в горшочках с черносливом. Блю Лейбл. Хеннеси. Черная икра. Посуда. Мейсен. Серебро. Золото. Торт ручной работы.
А пальчики пианистки с алыми алчными ноготками? А кожа? Бархатная, притягивающая пальцы, притягивающая тело, притягивающая все. А стройные, захватывающие бедра? А ножка? А живые губы?
А глаза настоящей женщины? Глаза, которые читают сокровенные мысли? А выразительная улыбка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25