Тем более, что у меня на тебя виды по-прежнему. На будущий твой женский интерес, пироги с капустой и в меру мягкую постель. Кстати, я несколько дней назад купил тебе голубенький пеньюар... Мне кажется, он тебе понравится.
Борис Михайлович поморщился. Он не ревновал, нет. Просто все связанное с гетеросексуальными отношениями, точнее, с женщинами, у него вызывало омерзение. Мать, избивавшая его по ночам, появлялась в изысканном пеньюаре. Или в тонком кружевном белье.
– Представляю вас в постели... – усмехнулся Стылый. С давно не мытых его волос обильно сыпалась перхоть. – Долго же вам друг друга раздевать придется.
Борис Михайлович захихикал через силу.
– Ничего, у меня отбойный молоток найдется, он всегда при мне, – зло посмотрел на него Смирнов. – И вообще, хватит щериться, надоело. Давайте перейдем к вопросам по существу.
– По существу, по существу... – поморщился Стылый. – По существу у меня бетон. А у тебя что?
Смирнов задумался. В голову ничего не пришло и он, чтобы не молчать, заменил бесплодные мысли словами:
– Всегда есть выход... Я столько раз попадал в безвыходные положения, и, видите, жив... Надо только...
– С тобой все ясно, – уничтожающе произнес Стылый и, переведя взгляд на Бориса Михайловича, продекламировал:
– Два кусочека колбаски у него лежали на столе. Он рассказывал нам сказки...
Хорошо выраженный сарказм оживил воображение Смирнова.
– Да, слушай, ты! – перебил он Стылого. – Я дело говорю. В общем, давным-давно, в Центральном Таджикистане, я попал в лапы одного типа, чем-то весьма похожего на Центнера. Его звали Резвоном, он был неглуп, ненавидел людей, то есть себя, панически боялся смерти и в тоже время стремился к ней. И был в душе режиссером. У него еще была поговорка: "Я сам себе режиссер". И знаете, он всегда оставлял своим жертвам шанс избежать смерти, мизерный, но шанс. Я рассказывал об этой его странности одному знающему человеку, психологу, и он сказал, что этот шанс на жизнь у этого типа был чем-то вроде божества. Он хотел, чтобы это божество к нему благоволило, и потому всегда приносил ему жертвы, то есть давал ему возможность проявиться. Выйти на сцену, что ли, заявиться во всей своей красе. И еще этот знающий человек сказал, что таких людей, как этот Резвон, достаточно много...
– Ты, например, – бросил Стылый. – Вместо того, чтобы вдарить Паше рукояткой пистолета по черепушке, одеяло ему дал и речь надгробную еще произнес, да так, что он едва не прослезился.
– Ты прав, я дал ему этот шанс, но неосознанно. И мне кажется, что Паша Центнер оценил мое неосознанное благородство и также оставил нам шанс выбраться из наших бетонных гробов.
– Догадываюсь, вы использовали шанс Резвона, – заинтересованно проговорил Борис Михайлович. А что он из себя представлял? Я имею в виду шанс, который он вам предоставил?
Смирнов, рассеянно посмотрев на Бориса Михайловича, сделал паузу и с удовольствием окунулся в прошлое.
– Это случилось жарким летом в высокогорной долине. Представьте себе голубое небо с ухоженными барашками облаков, голубой пенящийся поток, высоченные тополя стайками и скалы, скалы, и скалы. К одной из них прилепился кишлак Резвона, хозяина долины... Мы с друзьями, образно выражаясь, пришли в него за шерстью, но были наголо острижены.
Стылый прервал товарища по несчастью.
– Опять выражается! Тоже мне Есенин: "голубой поток", "тополя стайками", "прилепился кишлак"... Ты же обещал по существу.
– По существу, так по существу, – согласился Евгений Александрович. – В общем, темной ночью, связанный по рукам и ногам, я лежал в доме Резвона, в гостевой комнате. А на стене висела старинная обнаженная сабля. Он специально ее оставил. Я два раза пытался до нее добраться, но дважды гремел костями, то есть падал с ног и, соответственно, дважды был бит, сидевшими в прихожей охранниками. На третий раз я добрался. Об этом мне на следующее утро рассказали друзья.
– Как это? – удивился Стылый.
– Да так. Я все сделал во сне. Добрался до сабли, перерезал веревки, охранников и, как ни в чем не бывало, улегся досыпать.
– Божественный шанс тут ни причем, – потерял интерес Борис Михайлович. – Наверняка в детстве вы страдали снохождением. Это особая форма эпилепсии. Обычно с возрастом она проходит, но сильное душевное волнение может привести к временному ее прогрессу.
– Все это очень интересно, но мне кажется, что бзыки Резвона на тему божественного шанса тут ни причем, – покачал головой Стылый. – Сабля, небось, испокон веков на стене висела.
– Нет, перед смертью Резвон сказал мне, что намеренно ее повесил...
– А ты его тоже в одеяло заворачивал и песком засыпал? Как Пашу?
– Его убил не я. Его убил Бабек, мой давний друг и его подневольный подельник. А у Бабека в то время с головой было все в порядке, и ни о каких божественных шансах он не рассуждал и в принципе рассуждать не мог.
– А что вы, Мария Ивановна, скажете на этот счет? – дождавшись паузы, поинтересовался Борис Михайлович. В глазах его теплилась надежда. – В самом деле, ваш предпоследний любовник был с бзыками, как изволил выразиться уважаемый Александр Николаевич?
Слова "предпоследний любовник" предназначались для ушей Смирнова.
– Кроме бзыков у него ничего-то и не было, – воочию представила Мария Ивановна Пашу Центнера. – А что касается шансов, то я определенно знаю, что он никогда никого не расстреливал, и не приказывал расстреливать. А вот с четвертого этажа заставить спрыгнуть или в воду с грузом столкнуть – это он любил. Да, в воду с грузом...
– Весьма любопытно, весьма любопытно... – Борис Михайлович попытался расправить плечи. Бетон презрел его движение.
– Ну, говори, не томи, – попросил Стылый, заинтересовавшийся не менее своего начальника.
Мария Ивановна, молчала, уставившись в пятно крови, буревшее под ее глазами на ковролине.
– Ты чего? – обеспокоился Смирнов.
– Да так, припоминала... – бетон более чем другим мешал ей говорить свободно. – Паша действительно кое-что рассказывал по теме... На яхте они гуляли. То ли на Рижском взморье, то ли на Клязьминском водохранилище. И одного человека утопили. Который, как они считали, общие деньги присваивал. Паша потом говорил мне, что он настоял, чтобы беднягу бросили в воду не только с грузом на шее, но и с ножом в руке. Друзья сначала возражали, но потом решили развлечься и принялись веревки на скорость резать. Резали, резали и, в конце концов, скрутили по данным эксперимента пятиминутную веревку... Ну, значит, такую, которую за пять минут, не меньше, ножом перерезать можно...
– Ну и что? – спросил Борис Михайлович, не сводя воспаленных глаз с женщины. – Выплыл ворюга?
– Нет. Он так перепугался, что нож из руки выронил, до воды еще не долетев.
– Испугался – погиб... – изрек Евгений Александрович любимую фразу.
– Еще Паша говорил, что обманул дружков. В том месте, где к веревке камень крепился, ее за три минуты можно было перерезать. В воде, да еще с закрытыми глазами. Понятно, почему обманул... Ведь это он деньги крал, и это его должны были топить.
– Повезло нам с ним, – одними губами усмехнулся Борис Михайлович. – Наш Паша Центнер, оказывается, в своем роде джентльмен. И нам с вами всего лишь надо найти алмазную пилу где-нибудь на кухне и распилить наши так ладно скроенные одежды.
– Или надеяться, что господин Смирнов во сне из своей выскользнет, – усмехнулся Стылый.
– А этот человек, которого Центнер вместо тебя мучил... – не обратив внимания на реплику, вперился Смирнов в усталые глаза смотревшей на него Марии Ивановны. – Ну, тот разорившийся бизнесмен. Ему Паша оставил шанс выбраться?
Мария Ивановна опустила веки.
– Оставил... – выдавила она.
– Какой? – насторожился Смирнов. Он почувствовал, что услышит нечто ужасающее.
– Паша сказал, что если этот бизнесмен, Вадимас Ватрушкайкис по имени, найдет слова и уговорит меня освободить его, то я могу не опасаться наказания...
Мария Ивановна замолкла. Она набиралась сил. Или вновь переживала случившееся.
– Почему можете не опасаться? – не вынес паузы Борис Михайлович.
– Он сказал, что если я сжалюсь, отпущу его, дам уйти, то он, Паша Центнер, просто-напросто приведет на его место другого человека, – плача, сказала Марья Ивановна. – Приведет, отрежет, то, что надо и будет использовать по назначению...
– И этот Ватрушкайкис уговаривал тебя? – спросил Смирнов, весь охваченный сопереживанием.
– Да... – прошептала Мария Ивановна. – Я каждый вечер приносила ему еду, и он убеждал меня отпустить его, дать уйти. Обещал, клялся, молол, плакал, рассказывал о парализованной после автокатастрофы жене и двух маленьких белокурых дочурках, Эльзе и Лауре. Я, рыдая, слушала, слушала. Обнимала и целовала его, ласкала и гладила, но отказывалась... Лишь однажды не удержалась, разрезала один ремень, но вовремя спохватилась...
– А что, Паша и в самом деле посадил бы на его место другого? – спросил Смирнов.
– Факт, – хмыкнул Стылый. – Центнер веников не вяжет. И приговоренных у него полно.
– Без сомнения не вяжет... – подтвердил Борис Михайлович.
– Негодяй, – выцедил Евгений Александрович. И оглянулся по сторонам, вдруг осознав, что поведанная Марьей Ивановной трагедия происходила не где-нибудь, а в комнате, в которой он находится. " Если бы я знал, порезал бы его на кусочки, сложил бы в ведро и пошел собак кормить. Ей богу, пошел бы" – подумал он, вспомнив, как по-божески похоронил Центнера.
– Да нет, почему негодяй, – едва заметно покачал головой Борис Михайлович. – Отнюдь. Просто обществу надо было делать из него не гангстера, а театрального артиста или кинорежиссера... Или чекиста на худой конец.
В комнате, тускло освещенной настенным светильником, воцарилась тишина. Первым ее нарушил Стылый.
– Помните те пять минут, которые Центнер отвел своему утопленнику на освобождение? – сказал он, позевывая. – А вы не подумали, что пока мы тут рассуждаем на тему особенностей психики Центнера, четыре из наших пяти минут уже истекли?
– Что вы... – испугался Борис Михайлович. – Неделю я еще проживу. Я уже освоился.
– Это ваш Женечка неделю проживет с его лишними килограммами веса, потому как подкожный жирок – это не что иное, как вода, – ласково посмотрел на начальника Стылый. – А вы, худосочный язвенник, через сорок восемь часов загнетесь на всю катушку...
– Дурак, чему ты радуешься, – недовольно скривился Смирнов. – Ты упустил из виду, что скончавшийся первым, отравит жизнь оставшимся. Отравит в прямом и переносном смыслах.
Борис Михайлович воспрянул духом. Смерть его тем или иным образом огорчит трех человек. Это радовало. На воле рассчитывать на это ему не приходилось.
Евгений Александрович смотрел на Марью Ивановну. Она смотрела на него. Они вспоминали себя, счастливых, счастливых вдвоем, счастливых там, недалеко, всего лишь за этой стеной.

* * *

В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают настенные часы. Они показывали девять утра. Борис Михайлович не выдержал первым. Описавшись, он притворился, что спит. В девять пятнадцать спали все.

5. Уронить на Марью Ивановну...

Первым проснулся Смирнов. В комнате пахло мочой. Мария Ивановна, казалось, не дышала. Борис Михайлович похрапывал с присвистом. Один из свистов разбудил Стылого. Протяжно и звучно зевнув, он обернул лицо к Смирнову и спросил, отирая пальцами уголки глаз:
– Что вы, граф, предпочитаете на завтрак?
– Два яйца всмятку, тостики и кружку крепкого чая с молоком. Можно еще пару бутербродов с ветчиной, тарелку наваристого борща с косточкой побольше, пару котлет из жилистого мяса и бутылку хорошего портвейна. Потом хорошо пойти в огород, закурить "Captain Black" со сладким фильтром и посмотреть, как растут баклажаны. Но это летом, на даче. А зимой или осенью лучше оставаться в постели до обеда.
– С любимой женщиной?
– Естественно, виконт. Я сплю только с любимыми женщинами. В отличие от вас.
– Ты чего-нибудь придумал?
– Да. Во сне я увидел тот сейф.
Смирнов указал подбородком на двухкамерный несгораемый шкаф, стоявший за Марьей Ивановной.
– Гм... – задумался Стылый.
– Если его уронить на Марью Ивановну, то это так не идущее ей платье может разойтись по швам.
– А ее тебе не жалко? Хорошая женщина, сам ведь говорил...
– Я думаю, что с ней ничего не случиться, – спрятал глаза Смирнов. – Тем более, что я в голову не возьму, как его уронить. Телекинез тут не поможет, он весит килограмм двести.
– Телекинез?
– Нет, шкаф.
– А что если его опутать, как лилипуты Гулливера? Надергаем волос, – Стылый бросил взгляд на длинные роскошные волосы Марьи Ивановны, – накрутим прочных веревок и...
– Слушай, Шур. Сдается мне, что ты мне паяльника простить не можешь, – заметив взгляд собеседника, – покачал головой Смирнов.
– Да нет, почему... Напротив, я тебе за него благодарен. На следующий день после того, как ты общался с моей задницей, я к врачу-проктологу ходил и он сказал, что в скором времени я смогу навсегда забыть о геморрое. Выжег ты мне его.
– Да, есть такой клинический метод, – покивал Смирнов. – Мне дед рассказывал. Если рецидив будет, заходи по-свойски. Со своим паяльником.

* * *

Они говорили, чтобы не думать о стремительно приближающейся смерти. О жажде, которая скоро станет невыносимой, о первой смерти, о том, что скоро в живых останутся трое, затем двое и один.
Борис Михайлович всхрапнул во сне.
– Смотри... – Стылый указал глазами на шкаф. – Поверху бордюрчик с прорезями. Прямо барокко.
– Не, это – рококо, но веревочка с кошкой точно зацепиться.
– А на Борисе Михайловиче гвозди лежат. Если их достать, то кошек можно понаделать...
– Волос Марьи Ивановны не хватит, – посмотрел на женщину Смирнов. Она по-прежнему беззвучно спала.
– У тебя тоже длинные... – сказал коротко подстриженный Стылый.
– Все равно не хватит.
– Хватит, не хватит, все равно надо что-то делать. Мы же резвимся, что тут таить, резвимся, чтобы не скулить. На шесть дней никаких слез не напасешься. А если еще Мария Ивановна захлюпает, я затылок об свой пиджак разобью. Терпеть ненавижу женские слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25