– …А их видимо-невидимо! Лаптежники! С включенными сиренами! Вернулся Сенцов, и начали накрывать на стол.
– …Это секретное оружие. Я, конечно, ничего не скажу, не положено видеть! Но сдается мне, это – «лучи смерти»!..
Я был бы рад черствому хлебу и, в принципе, был готов к его появлению, но нам подали прямо-таки деликатесы.
– Товарищ Сенцов, откуда такое изобилие?
Сенцов недовольно поморщился:
– У них тут в подвалах чего только нет!
– …А он медленно так повел стволом, и немцу хана!..
К нашему столику подошел капитан с опером и подсели с края. Сенцов вскочил. Капитан остановил его рукой, а уполномоченный в присущей ему барской манере спросил у Мурзилки:
– Ну как наш харч?
Та невнятно что-то промычала своим набитым тушенкой ртом, а я из вредности перевел:
– Что-то ваш харч в горло не лезет!
Опер опешил.
– Не понял?
Воцарилась тягостная тишина.
– Под такой закусон неплохо бы чего-нибудь эдакого попить бы!
Опер до неприличия слишком громко заржал («нервы у него ни к черту!») и барско-лакейским жестом распорядился отпустить…
– Что изволите употребить?
– Шампанского! – Мурзик наконец прожевала и всем напомнила, что она все-таки Мурзилка, а не хухры-мухры!
– Пожалуйста! – опер аж весь светился от удовольствия. – Есть еще отличный грузинский коньяк!
– Тоже можно, – я, решив продегустировать все, спросил, – и чего-нибудь легкого и сладкого!
– Вишневого ликера, клюквенной наливки, рябины на коньяке и много-много лимонада! – Мурзик опять начала кабанеть!
– Пожалуйста! – опер почти уже любил нас и ни в чем не подозревал!
– Сенцов, быстро! Одна нога здесь, другая там!
Я с интересом наблюдал реакцию капитана, но ее не было!
Капитан засыпал на ходу, и к тому же энкэвэдэшник его уже не удивлял.
Отослав Сенцова, опер громко окликнул сидящих за соседним столиком и приказал всем очистить зал, а какому-то Петрову наказал строго-настрого обеспечить охрану помещения на предмет утечки секретной информации.
Когда появилось шампанское, Мурзик кушала красную рыбу и маринованные маслята вперемешку с шоколадными конфетами.
Опер, как заправский официант, расставил на столе бутылки и начал их артистически открывать в предвкушении сабантуя. Но я нарушил все его планы.
– Оперуполномоченный Копыто!
Опер удивленно поднял на меня глаза, видно надеясь, что это первые слова грандиозного тоста в его честь.
– Вы уверены, что нас сейчас никто, кроме присутствующих, не слышит?
В моем голосе был металл, а в глазах холодный огонь!
– Так точно! – бедняжка вскочил, как ужаленный, на ходу поправляя портупею и одергивая гимнастерку.
– А то я гляжу, вы тут живете, как на курорте.
Капитан от моих речей все-таки проснулся и весь напрягся, ожидая моего наезда в его сторону.
– И, судя по вашей слишком уж чистой гимнастерке, вы на передовой бываете исключительно при помощи ног Сенцова?
Опер тянулся вверх, как Гагарин в виде памятника на одноименной площади.
– А вы, капитан совсем перестали работать с подчиненными! – укоризненно покачал я головой и дружески на него посмотрел.
– Он мне не подчиняется, – ответил капитан и медленно начал вставать.
– Да? Садитесь, – приказал я, – и доложите мне обстановку!
Капитан долго доставал из планшета карту-двухверстку, потом все прокашливался, да так долго, что даже Мурзилка не выдержала и, не доев последний кусок буженины, замяукала:
– Капитан, капитан, подтянитесь! (В оригинале: Мур-мур, чав-чав!) .
Капитан наконец удосужился и начал докладывать:
– Справа от Немецкого кладбища до 45-го завода держал оборону 230-й пехотный полк, но уже три дня с ним нет связи.
– А может, уже и полка нет? – спросил я.
– Может и нет, два дня, как с той стороны тихо.
– Небось все атаки отбили, вот и тихо! – подал голос Копыто.
– Дай-то Бог! – вздохнув сказал подошедший политрук, устало присев на стул Сенцова, дрожащей рукой плеснул сере в стакан водки и залпом выпил.
– Будем исходить из худшего, – тихо сказал капитан и продолжил:
– Слева от Красноказарменной до Рогожки стояли ополченцы с «Серпа и Молота».
– Хорошо стояли, – опять ожил опер.
– Родной завод защищали, – выдохнул воздух политрук.
– Не родной, а Гужона, – сообщила Мурзик в отместку за буженину.
– Когда это было, – поспешил я исправить ее бестактность, хотя надо было бы сказать «Зачем?» .
– С ними тоже нет связи, – сообщил капитан.
– Значит, завод теперь точно гужонский, – Мурзику все было по фигу. – А кладбище, наконец, взаправду немецкое!
У капитана вздулись желваки на шее, а опер потянулся к кобуре.
– А сзади нас, на Сортировочной, вчера была стрельба, – алкоголь и перенапряжение, видимо, подействовали и политрук еле ворочал языком. – А сегодня там тихо.
Все посмотрели на него, потом на Мурзилку в ожидании следующей гадости и клеветы на совдействительность.
– Зря смотрите, – сказал ехидно политрук. – Она этого не знает!
– Чего еще я не знаю? – с вызовом сказала Мурзилка.
– Что Казанскую железную дорогу, а значит и депо Сортировочная при царе строили немцы!
– Значит, мы не только в тюрьме, но еще и в окружении? – Мурзик хоть и выпила достаточно, но дело свое знала туго.
– По всей вероятности да! – подтвердил капитан.
– Я так не играю.
– Вы, дорогая, как никогда, стопроцентно правы, – по-отечески похлопал ее по руке политрук. – Лучше быть свободным и на воле, чем в окружении и в тюрьме.
– Разговорчики! – капитан повысил голос и оглянулся на опера.
– Так надо тюрьму сломать, а окружение прорвать, – Мурзик решительно взмахнула рукой и со всего маха рубанула ей по столу – в результате оперу пришлось пойти умываться, а Сенцову убирать со стола осколки посуды.
– Шли бы вы спать, – капитан сам бы не прочь это проделать, но дела…
Сенцов, аккуратно стряхнув на пол остатки осколков, с трудом приподнял политрука и заботливо повел его прочь.
– Четвертые сутки не спит, – объяснил мне капитан.
– У кого это СПИД?
– И ты, Анжелка, иди спать, – сказал я ей.
– Опять в камеру?
– Я попрошу, и тебя положат в кабинете начальника тюрьмы!
– А он как, ничего? Не очень старый?
Тут, к счастью, вернулся Сенцов и мы быстренько от греха отвели ее спать…
Когда я вернулся назад, за столом громко спорили опер с капитаном:
– …пусть в доску наш, а ее заслали к нему шпионить!
Заметив меня, они сразу умолкли, а я как будто ничего не слышал, сразу же стал извиняться за Мурзилку:
– Не обижайтесь на нее, товарищи. Это она вас так проверяет. Такая маленькая и такая подозрительная. Это же смешно, что мы попали к немцам, а те нас разыгрывают в целях завладения новейшим секретным оружием.
Опер аж задохнулся от обиды.
– Это я-то немец?
– А что, белокурый, голубоглазый, и потом эти барские замашки?!.. Вы, товарищ капитан, очень внимательно приглядитесь к этому товарищу. Чем черт не шутит, а береженого бог бережет!
На чекиста было страшно смотреть: ему не хватало воздуха, и он все никак не мог расстегнуть ворот гимнастерки. Еще несколько мгновений, и мы его потеряем!
– Но если, капитан, вы за него ручаетесь, то мы, может быть и не сообщим Лаврентию Палычу о его проделках.
Вдруг появившаяся надежда на снисхождение высокого суда вернула к жизни цвет и надежду неотвратимого и справедливого пролетарского карающего органа.
– Я больше не буду, – с пионерским задором прохрипел Копыто.
– Что больше не будете: продавать Родину или плохо ей служить, – я внимательно посмотрел ему в глаза.
– Предавать не буду! Родину! – опер опять задохнулся.
– Значит, уже предавали?!
Его рука потянулась к кобуре, и я не стал испытывать судьбу (кто его знает, может он и не собирается стреляться?) и дружеским тоном как можно более спокойней сказал:
– На первый раз мы вам поверим, товарищ Копыто! Идите и проверьте посты.
Когда он вышел, я обратился к капитану:
– Надо бы послать Сенцова приглядеть за ним, не то сдуру дров наломает…
Когда капитан все рассказал, мне стало жутко и тоскливо: скорей всего Москву сдали почти без боя.
Вернее, бои шли за каждый дом, но это было неорганизованное сопротивление, безнадежное отчаяние брошенных и обманутых людей!
Полк выбили за Яузу и обороняться в Лефортовском парке, когда немец видит тебя, как на ладони, из корпусов МВТУ не было никакого смысла, а даже преступлением. Еще пришлось прихватить раненых из Главного военного госпиталя и только стены тюрьмы да ребята с ЦИАМа с их противотанковыми ружьями и батареей «Катюш», ими же самими изготовленными, позволили полку закрепиться.
Соседи справа тоже, видно, были не дураки и спрятались за кирпичной стеной Немецкого кладбища, по которому немцы не очень-то стреляли и бомбили.
А слева – «Серп и Молот», да еще с Ликеро-водочным заводом стояли насмерть!
Только вот смерть-то не обманешь, и что на судьбе написано, не минуешь!
Где бомбежкой, а где и просто численным перевесом смяли немцы жидкие ряды, и если бы не подоспели мы вовремя, может уже и тюрьму взяли.
Я тоже немного соврал капитану про нашу эвакуацию, про то как нас сбили, – как мы пробивались к нашим и что будет, если наше оружие попадет к немцам.
Подумали мы и о наших дальнейших действиях.
Продержаться до прихода наших мы с капитаном даже не рассматривали: он по причине возможного обстрела тюрьмы из тяжелых орудий, а я из солидарности с ним, и не от того, что могли не продержаться, а потому, что не знал, кого понимать под нашими, и когда они придут!
Можно было идти на прорыв, но куда девать раненых?
В плен капитан сдаваться не хотел, и я его в этом поддержал.
Оставалось одно – погибнуть смертью храбрых!
На том и порешили и разошлись спать.
Проснулся я от холода и чужих голосов.
В кабинете, где нам постелили, за неизвестно откуда взявшейся ширмой был выставлен наружный и внутренний пост.
К утру снаружи стоял молодой, а внутри товарищ Сенцов.
Чтобы не заснуть, они объединились для разговора снаружи, а чтобы знать, что творится внутри, приоткрыли дверь, и этим негодяи меня разбудили!
Я потихоньку встал, и на цыпочках подкрался к двери (да не для того, чтобы подслушать разговор, а чтобы стрельнуть покурить, а на цыпочках – чтоб не разбудить Мурзилку!) .
– Дядь Вань! А дядь Вань! – услышал я голос молодого Сенцову. – А ты косить умеешь?!
– А что же не уметь. Умею!
– Дядь Вань! А откуда ты умеешь, если ты городской?
– Оттуда! Я в деревне рос.
– Дядь Вань! А дядь Вань! А почто такой немец злой!
– Почто, почто? Можно подумать, ты добрый?
– Я? Я за Советскую власть воюю.
– А он за свою тоже воюет.
– Так ведь она ж плохая, чего ж за нее воевать?
– А может, он не знает, что она плохая, может ему сказали, что она хорошая!
– У него головы что ль, нет – не может отличить хорошее от плохого?
– Значит, не может!
– А вот тут ты, дядь Вань, и проиграл. А я прав – злой он, вот и прет на нас!
Я вышел из-за двери и поздоровавшись спросил закурить.
Пока Сенцов отсыпал мне махры, молодой повеселел и, автоматически зачислив меня в союзники, видимо по возрасту, стал приставать:
– А вот скажите, товарищ Иванов, товарищу Сенцову, что он не прав, и немец на нас потому пошел, что он фашист и злой, а товарищ Сенцов говорит, что немец не знает, зачем он на нас пошел и что его обманули.
Я, чтобы отвязаться от его болтовни, сам с него спросил:
– Это ты мне скажи, почему Москву сдали?!
– Как сдали? Это правда? Сегодня ночью? – молодой страшно испугался.
– Да нет, не ночью, а вообще, почему еще раньше сдали, когда немец в нее вошел.
– Как вошел, так и выйдет! Товарищ Копыто строго-настрого запретил говорить, что Москва сдана, а не то трибунал!
– Ну ладно, не сдана! А кто виноват, что немца пустили?
– Ну, это ясно, кто! Генералы-предатели! Не зря их товарищ Сталин всех расстрелял.
– Ну, а кто конкретно?
– Конкретно? Дядь Вань, а разве был такой генерал по фамилии Конкретно?
– Дурак ты Степа и пустобрех! – Сенцову молодой надоел.
– Вы его слишком уж не надо!
– Нет, ты, дядь Вань, скажи!
– Да ладно вам, – решил я их помирить, – с этим все ясно, но не ясно, куда смотрел товарищ Жуков?
– Какой еще Жуков? – удивился молодой.
– Как какой? – теперь настал мой черед удивиться, – Маршал Жуков! Или как его там? Генерал армии.
– Жукова в сороковом расстреляли, – подсказал мне Сенцов и внимательно на меня посмотрел.
«Вот теперь понятно, почему немцы в Москве», – подумал я и прикусил себе губу.
– А что Ленинград? – чтобы не попасть опять впросак, уклончиво спросил я.
– Память о городе Ленина не умрет в памяти народной!
– Понятно.
Еще одна новость, еще немного поспрашиваю и буду не сомневаться, что мои с Мурзиком дети будут пить пиво только Баварское, если они здесь еще будут.
– И кто ж руководил его обороной?
– Климент Ефремыч, – с теплом в голосе, как о самом близком и родном человеке произнес молодой.
– И его расстреляли?
– Кого?
– Ворошилова!
– Климент Ефремыча?
– Его самого.
– А за что?
– Как за что? Он же Питер немцам сдал?
– Климент Ефремыч был дважды ранен в рукопашном бою и только благодаря мужеству и героизму наших доблестных летчиков был в последний момент вывезен из горящего Ленинграда! – ответил мне за молодого Сенцов. – А вы разве этого не знали?!
– Откуда мне знать, когда мы то в работе, то в тылу врага!
– А еще Астрахань сдали, – подал голос молодой, но мне почему-то стало плохо (покурил на голодный желудок) , и я удалился досыпать к Мурзилке.
Душе хотелось немедленного умиротворения. Телу ничего не хотелось – оно было сыто и здорово. А душа… Впрочем, это скорее и вовсе не душа, а мое до боли обостренное сознание требовало немедленного отдыха от постыдной действительности.
Я закрыл глаза и страстно возжелал оказаться где-нибудь далеко-далеко, но только бы подальше от нашей агрессивной дисгармонии. Я почувствовал легкое дуновение и с ним ощутил какую-то неповторимую свежесть леса.
Глаза открывать не хотелось. Но любопытство взяло свое – где я оказался, согласно вкуса в представления моего подсознания о райском уголке?
Решительно открыв глаза, я резко приподнялся и сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26