Настоящий Джон-Генри стоит перед замком в Клонмиэре и смотрит через бухту на Голодную Гору. Там мое место. Там мои корни, там я родился и вырос».
Тетя Лизет надела очки, придвинулась к окну и взялась за свое вязание.
– Я тоже там родилась, – сказала она, – но детство мое прошло в Лондоне. А потом, когда мне было десять лет, твоя тетушка Молли вышла замуж, и мы все поехали в Клонмиэр. Я никогда не забуду, как в первый раз увидела горы, помню, как сейчас, какого цвета была вода в заливе Мэнди-Бей, и этот колесный пароходик, который доставил нас в Дунхейвен. – Она помолчала, склонившись над своей работой. – Но ведь дом слишком велик для молодого человека, который собирается жить там один.
– Там же масса дел, – сказал Джон-Генри. – Надо все приводить в порядок. Вычистить лес и сад. Я не признаю никаких полумер, тетя Лизет. Я больше не субалтерн в машинном отделении. Я собираюсь стать Джоном-Генри Бродриком из Клонмиэра, и мне никто не нужен, пошли они все к черту. Впрочем, зачем же к черту, я ведь люблю людей и хочу, чтобы они любили меня. И у тебя будет самая лучшая комната во всем доме, когда ты приедешь и будешь у нас жить. В честь твоего приезда мы затопим камин в большой гостиной.
– Но новым крылом ты, наверное, не будешь пользоваться, правда?
– Почему же нет? Дедушка построил его для того, чтобы там жили, разве не так?
– Но это было пятьдесят лет назад, когда была толпа слуг, экипажи, лошади и шахты, которые день и ночь работали на Голодной Горе. А нынешний Дунхейвен это сонная деревушка, в которой никто не собирается на тебя работать, и люди там, наверное, стреляют друг в друга. Ну-ка тихо… Слышишь?
В конце улицы, там, где она выходила на шоссе, послышался топот марширующих ног. Джон-Генри высунулся из окна рядом с тетушкой. По улице шли солдаты, а между ними двое штатских в кепках, нахлобученных на самые глаза; руки они держали за спиной. На тротуаре собралась небольшая толпа, люди провожали глазами проходящих солдат. Одна женщина выкрикнула в их адрес какое-то оскорбление, и солдат, верхом на лошади, подъехал к толпе, оттесняя ее с дороги. Грохот солдатских сапог стал удаляться и смолк…
– «Мы, и никого кроме», – прошептал Джон-Генри. – А если вы обнаружите, что один из них, брат Меги, например, прячется у вас на кухне? Вы позовете солдат, выдадите им его?
– Но он ведь, возможно, убивал невинных людей. Мой долг его выдать, – твердо заявила тетя Лизет.
– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво спрашивал Генри. – Вы бы его выдали или нет?
Она смотрела на него искоса, ее темные глаза беспомощно моргали под очками.
– Вполне возможно, – тихо проговорила она. – Но потом я все равно подписала бы прошение, чтобы его спасти.
В окно забарабанил дождь, и небо потемнело.
– Где ты остановился? – спросила она.
– В отеле «Метрополь», – ответил племянник.
– В таком случае, дорогой, тебе пора отправляться домой. Не стоит ходить по улицам в темноте. Каким образом ты думаешь добираться до Дунхейвена, когда решишь туда ехать? Я не знаю, ходят ли сейчас поезда, и есть ли пароходное сообщение из Мэнди.
– У меня есть машина, тетя Лизет.
– Будь осторожен, иначе ее у тебя отберут, а тебя свяжут, как куренка, и швырнут на пол, а то и вообще пристрелят и выбросят в канаву.
– А может быть, я и сам присоединюсь к мятежникам, – сказал Джон-Генри, поддразнивая тетку.
Он простился с ней, поцеловав ее, и пошел по пустынным улицам к себе в отель. Повсюду встречались патрули, его три раза останавливали. Жители отсиживались в своих домах, во всех окнах были задернуты шторы. Придя в отель, Джон-Генри направился в бар. Там было пусто, если не считать бармена и одного молодого человека примерно одного с ним возраста, а может быть и постарше, который сидел в углу и читал газету. Он оторвался от чтения, чтобы взглянуть на вошедшего, а потом стал вглядываться внимательнее, уверенный в том, что где-то видел этого человека, и пытаясь вспомнить его имя. Джон-Генри повернулся к нему спиной и спросил виски с содовой.
– Днем здесь, кажется, были какие-то беспорядки, верно? – обратился он к бармену.
Тот продолжал перетирать стаканы, бросив незаметный взгляд на человека за угловым столиком, который снова погрузился в чтение.
– На площади было убито три человека, – спокойно сообщил бармен, – по крайней мере мне так сказали. Сам я ничего не знаю, я весь день не выходил из отеля.
Он отошел на другой конец стойки, делая вид, что занимается своими рюмками и стаканами.
Боится, подумал Джон-Генри, если он скажет хоть слово, этот тип с газетой может на него донести. Где же, черт возьми, я его видел?
Однако лицо человека было скрыто газетой.
Джон-Генри потягивал виски и думал о тете Лизет, одиноко живущей в своей квартирке. Она была самая младшая и самая болезненная из сестер, а пережила их всех – тетушка Кити и тетушка Молли умерли во время войны, едва достигнув преклонного возраста. Странная у нас семейка, думал Джон-Генри, мы либо умираем рано, либо живем до глубокой старости. Дедушке Генри Бродрику было уже под восемьдесят, когда он умер в Брайтоне. Его жена не позволила, чтобы его перевезли на эту сторону воды и похоронили в Ардморе, ей хотелось, чтобы он покоился на огромном белом кладбище в Брайтоне. Джон-Генри вспомнил письмо, которое получил от матери, когда находился в Дартмуре, в котором она писала о смерти дедушки и о том, как они на праздниках ездили в Клонмиэр и мечтали о будущем. А потом пришла война, положив конец этим мечтаниям…
Дверь в бар распахнулась, впустив трех офицеров. Они смеялись, перебрасываясь шутками.
– Говорю вам, это сущая правда, – рассказывал один из них. – Примерно год тому назад целая компания явилась в Лондон, они заявили, что желают видеть место последнего успокоения Кейсмента. Привезли с собой венки, цветы – Бог знает, что еще. А смотритель кладбища их надул, показал могилу Криппена или кого-то там другого. И вот они встали на колени, стали креститься, читали молитвы Богородице. Смотритель потом уверял, что ничего смешнее не видел на своем веку.
Офицеры подошли к стойке и заказали выпивку.
– Это же не люди, – сказал другой. – Жаль, что мы не получили приказа всех их перестрелять. Настоящие подонки, всегда такими были.
Первый офицер посмотрел на Джона-Генри. У него были веселые глаза, несмотря на жесткие линии рта.
– Что вы пьете? – спросил он.
– Сок этой земли, – ответил Джон-Генри, поднимая свой стакан. – Самую суть ее духа.
– Выпейте лучше с нами, – смеясь сказал офицер. – Ведь именно этот дух мы стараемся укротить.
Он положил шляпу на стойку, и Джон-Генри мог ее рассмотреть. Ненавистная эмблема ненавистных отрядов. Впрочем, этот человек кажется достаточно безобидным, он всего лишь исполняет свой долг, подчиняясь приказу.
– Вы живете в этой проклятой Богом стране? – спросил офицер.
– Да, – отвечал Джон-Генри. – Больше того, я намерен и дальше здесь жить.
– Вы, должно быть, настоящий безумец, – сказал другой офицер, – или спортсмен. Единственно, что они здесь умеют делать, это разводить лошадей.
– Там, где я живу, отличная охота на вальдшнепов, – сказал Джон-Генри, – на болотах водятся бекасы, а на острове Дун и на Голодной Горе полно зайцев. Вот это я называю настоящей охотой, не то что детские забавы, которыми занимаетесь вы.
– Остров Дун? – заинтересовался один из офицеров. – У меня есть приятель, он одно время служил в тамошнем гарнизоне. Это к западу от Мэнди. Там, по-моему, спокойно, тамошний народ не принимает ни ту, ни другую сторону.
– Слишком ленивы, – заметил Джон-Генри, – такие же, как я. Не хотите ли со мной выпить?
Мне кажется, я не первый из моих соотечественников предлагаю вам гостеприимство.
Бармен подошел к стойке, а Джон-Генри придвинулся поближе к офицерам.
– Четыре виски с содовой для этих джентльменов и для меня, – сказал он.
Он слушал вполуха рассказы о каком-то сражении, о том, как в городишке где-то на севере мятежники захватили ратушу и подожгли ее, а потом у них кончились боеприпасы, им пришлось удирать, и они укрылись в горах.
– Мы бросились на поиски, – рассказывал офицер, – нашли их и доставили обратно в город. Двое там умерли, не выдержали холода, а остальных мы на следующее утро расстреляли. О, скучать нам не приходилось, там было много интересного.
«Все это длится веками, – думал Джон-Генри, – однако наша семья всегда держалась в стороне, не принимая ни в чем участия. Жили себе в Клонмиэре, строили шахты, добывали медь и не думали о тех, кто истекал кровью на дорогах, лишь бы нам не мешали спокойно жить у себя в замке. И мне тоже хочется только одного: чтобы все это безумие кончилось, и я мог бы следовать их примеру». Офицеры допили виски и застегивали пояса.
– Куда теперь? – спросил Джон-Генри.
– На улицы, патрулировать, – ответил первый офицер. – И вполне возможно, получить нож в брюхо. Пойдемте с нами.
– Нет уж, избавьте, – улыбнулся Джон-Генри.
– Мы приедем к вам поохотиться на бекасов, – пообещал офицер, – только сначала постреляем в ваших соотечественников. Спокойной ночи и желаю удачи.
– Спокойной ночи, – отозвался Джон-Генри. Бармен закрывал ставни, закрепляя их болтами.
– Это последние, – сказал он. – Сегодня больше никого не будет. Вам придется пройти к себе в номер через входную дверь в отель.
Джон-Генри огляделся. В комнате никого не было, кроме него и бармена.
– Там в углу сидел человек, – сказал он, – его лицо показалось мне знакомым. Вы не знаете, кто это?
Бармен покачал головой.
– Кого здесь только не бывает, – сказал он.
– Этот человек как-то незаметно ушел, – сказал Джон-Генри. – Мне очень жаль, у меня такое чувство, что он из Дунхейвена.
Бармен продолжал вытирать тряпкой стойку.
– Если он из ваших краев, – сказал он, – нехорошо, что он видел, как вы пили с этими офицерами.
Джон-Генри удивленно посмотрел на него.
– Что вы хотите сказать? – спросил он. – Я не знаю этих людей. Не имею к ним никакого отношения.
– Согласен, – сказал бармен, – но здесь у нас все непросто… Спокойной ночи, сэр.
Он выключил свет, давая понять, что пора уходить.
Джон-Генри медленно поднялся по лестнице в свой номер. Раздвинув портьеры, он выглянул в окно. Дождь перестал, на небе сияли звезды. В воздухе стоял чистый свежий запах, пахло вымытой улицей, ранней весной, пахло самой ночью. Медленно ударил церковный колокол, отбивая очередной час. По улице, под его окном, твердым шагом проследовал патруль.
2
К утру дождь окончательно прекратился, и когда Джон-Генри выехал из Слейна, направляясь в сторону Мэнди, вовсю сияло солнце. Настроение у него было отличное: он молод и здоров, машина у него в порядке, и он едет домой. Наконец-то осуществляется мечта его детства. Отошли в прошлое годы войны, усталость и волнения, выполнение долга, служба в чужих морях под тропическим солнцем. Он возвращается домой в родные места, туда, где его настоящее место. И в воздухе была особая мягкость – ни в какой другой стране не было ничего подобного, – а самые горы, окутанные утренним туманом, таили в себе таинственное волшебство.
Тетя Лизет сомневалась в том, что он сможет жить в Клонмиэре в полном одиночестве, в двадцати милях от железнодорожной станции. Ему там нечем будет заняться, говорила она; она считала, что, если он устал от войны, то должен испытывать беспокойство, искать общества людей, развлечений, заниматься спортом. Джон-Генри только улыбался, ибо беспокойство владело им тогда, когда он находился в Салониках, где все было неопределенно, где не было ничего подлинного и всюду в какой-то степени присутствовал страх; человек, который ходит по своей собственной земле у себя на родине, не может испытывать беспокойства, в особенности если он так любит свой край. Что же касается общества, то ему достаточно собственных мыслей и мечтаний, в которых еще нужно разобраться; а какое наслаждение он испытывает, копаясь в прошлом, для того чтобы лучше осмыслить настоящее. Что в сущности такое Джон-Генри, как не продукт минувших лет? И, заглянув в прошлое, он сможет прозреть будущее. Возможно, что сто лет тому назад Медный Джон ехал по той же дороге из Слейна в Мэнди, уверенный в себе, полный сил, чтобы передать своему праправнуку не суровый свой характер, не жестокосердие и стремление извлечь из всего выгоду, а всего-навсего необычайную легкость, с которой он оперировал цифрами, так что ему ничего не стоило мгновенно произвести в уме любое математическое действие. Какая ирония судьбы, что это оказалось единственным наследством, полученным от человека, заложившего основы семейного богатства, дело всей жизни которого, медные шахты, покрывались теперь ржавчиной и лишайниками в складках Голодной Горы. «Почему, – думал Джон-Генри, – я испытываю сентиментальную любовь к щенкам, покалеченным птицам и даже к беспомощному шмелю, который почему-то не может взлететь? Не потому ли, что сын Медного Джона любил своих борзых больше, чем людей, и был неспособен убить даже осу, ползущую по оконному стеклу, ибо Бог создал всякую живую тварь для того, чтобы она жила на свете?»
В то время как он ехал по дороге, ему вспоминались отдельные моменты семейной истории – все это рассказывала ему мать, знавшая, как он ценит все, связанное с прошлым. Неугомонная Фанни-Роза, которая бегала босиком по росе и разбивала сердца мужчин, но никогда никому не говорила о своем собственном разбитом сердце; и Джейн, изображенная на портрете, – она стоит, прижав руку к сердцу, устремив нежный взор своих ласковых глаз на остров Дун.
– Фанни-Роза Флауэр, – говаривала его мать, значительно покачивая головой, – вот через кого в жилы Бродриков вошла дурная кровь.
А бедный, бедный Джонни… Его церемониальные шпаги до сих пор висят в библиотеке над камином. Джон-Генри, когда приедет домой, непременно снимет их и вычистит, так что они снова заблестят, и Джонни в своем гробу не будет чувствовать себя забытым.
– Понадобится немало времени, – говорила ему мать, – чтобы снова привести все в порядок. К тому же придется покупать мебель для нового крыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67