Как Аделина ни старалась, ей не удалось оттащить Генри от рослого жениха, когда тот просил у него позволения провести всей семьей Рождество в Клонмиэре.
– Наша взяла, – радостно сообщил Хэл, потирая руки. – Мы ее победили. Не смотри на меня с таким ужасом, Лизет, она нас не слышит. А если даже и слышит, мне все равно. Мы с Кити повезем тебя домой, на ту сторону воды.
Они отправились в путь шестнадцатого декабря, прибыли в Слейн, откуда поездом добрались до Мэнди, где обнаружили, что маленький колесный пароходик все еще ходит, несмотря на то что сезон уже закончился, и может доставить их в Дунхейвен, сделав двадцать миль по заливу. Десятилетняя Лизет стояла у борта между братом и сестрой и смотрела на все это первый раз в своей жизни. Испуганное выражение постепенно сходило с ее маленького худенького личика, на щеках заиграл румянец. Дул легкий западный ветерок, в небе плыли пушистые облака, холмы зеленели под солнцем.
– Вот замок Эндрифф, где родилась наша бабушка, – сказал Хэл, указывая вдаль. – Там живут наши родственники, троюродные братья и сестры. Я думаю, Молли пригласила их к нам. Они, наверное, уже совсем большие. А там, видишь? У самого берега стоит церковь, это Ардмор. Мы ездили туда каждое воскресенье, там похоронена мама.
Какая она маленькая, эта церковь, одинокая, открытая всем ветрам. Неужели мама лежит здесь все эти десять лет, и рядом нет ни одной близкой души? Интересно, приносит ли кто-нибудь цветы на ее могилу? Хэл почувствовал, что у него сжалось горло. Прошлое казалось таким далеким, таким давним.
Вот Голодная Гора подняла свою старую гранитную голову в небо, а у подножья – рудник, заводские трубы, сараи, рельсы для вагонеток, а когда пароход обогнул мыс, перед ними открылась горбатая спина острова Дун, длинный ряд гарнизонных строений и деревушка Дунхейвен, примостившаяся в тени холмов.
– Посмотри туда, в глубину залива, там, напротив гавани – Клонмиэр, видишь? – показал Хэл.
В полном молчании они смотрели на родной дом, который покинули маленькими детьми. Солнце било в окна, освещало серые стены. Патина времени покрыла новое крыло, притушив свежие краски, и оно сделалось частью целого, но было по-прежнему пусто – никто к нему не прикасался с того самого дня, когда строители покинули его в тысяча восемьсот семьдесят первом году. На старой башне развевался флаг; в заливе стояли на причале лодки.
У Кити по щекам струились слезы.
– Я знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать, – сказала она, улыбаясь Хэлу. – Я думала увидеть какие-то перемены, но все осталось по-прежнему. Все, как было.
– Там, в одной лодке кто-то сидит, – сказал Хэл. – Интересно, кто это, Салливан или Бэрд? Наверное, ловят килигу.
– А цапли по-прежнему живут в конце парка, – сказала Кити. – Посмотри, Лизет, видишь их лохматые гнезда возле другого рукава? Вот и причальная стенка. А в гавани совсем сухо, отлив. Придется бросить якорь и добираться на лодках.
– Я вижу на пристани Молли и Роберта, – сообщила Лизет, – а с ними еще какие-то люди. Мужчина с седой бородой, а одет, как священник.
– Это дядя Том, – закричал Хэл. – Когда-то он был лучшим папиным другом. А вон там, смотри, тетя Хариет машет платком.
– А с ними, наверное, Джинни, – сказала Кити. – Боже мой. Ведь ей было всего шесть лет, когда мы уехали. А теперь, наверное, уже шестнадцать.
Лопасти парохода захлюпали по воде, и суденышко дало задний ход. Бросили якорь. На легкой волне залива запрыгали небольшие лодки. Все улыбались, целовали друг друга, здоровались. Том положил одну руку на плечо Хэла, а другой обнял Кити. Тетя Хариет подхватила на руки Лизет и крепко прижала ее к себе. Джинни смотрела то на одного, то на другого своими ласковыми карими глазами.
– Бог вас благослови, – сказал дядя Том своим глубоким басом. – Мы так рады, что вы вернулись домой, так счастливы и благодарны.
Знакомая булыжная мостовая, галечный пляж, лодки, вытащенные на берег, чтобы их не смыло приливом. Лавка старого Мэрфи, мастерская свечника на углу, паб на той стороне площади. Был базарный день, и повсюду убирали прилавки. Пастух гнал стадо вверх по дороге. Тут и там на площади стоят мужчины, в зубах соломинка, взгляд устремлен в пространство, стоят и ничего не делают – обычная картина. В дверях одного дома женщина осыпает бранью соседку; откуда-то выбежал бедно одетый ребенок, держа палец во рту. На ступеньках лавочки Мэрфи стоит священник, держа под мышкой кочан капусты. Группка шахтеров в рабочей одежде идет по дороге от Голодной Горы, распевая песни.
– Зачем только мы оттуда уехали? – проговорил Хэл. – Почему папа заставил нас уехать?
Дядя Том улыбнулся и взял его за руку.
– Это уже не важно, – сказал он. – Вы теперь опять дома.
Как приятно снова видеть дядю Тома, поцеловать в пухлую щечку тетю Хариет; вдохнуть знакомый запах пасторского дома, где всегда пахнет кожаными креслами, папоротником и собаками; пить чай со всякой снедью, включая фруктовый кекс собственного изготовления тети Хариет. А в душе теснятся воспоминания, счастливые воспоминания детства.
– Вы по-прежнему сбиваете масло из сливок, которые снимаете раковиной?
– А дядя Том все еще ездит по воскресеньям в Ардмор верхом?
– А помните, как мы после чая играли в шарады, а мама притворялась, что не может отгадать, хотя с самого начала знала, какое слово мы загадали?
– А вы не забыли пикник на Килинских болотах, когда Кити упала в яму?
– А экскурсию на Бул-Рок?
– А бал, который давали офицеры гарнизона на острове Дун?
Лет, проведенных в Лондоне, словно и не бывало. Итона и Оксфорда не было в природе. Аделина и Ланкастер-Гейт это просто дурной сон.
Молли не забыла, что он хотел получить комнату в башне, и Хэл в первый вечер, который они провели дома, оглядывал ее стены, слишком взволнованный, чтобы сказать хоть слово. Боулы не пользовались этой комнатой, от стен тянуло сыростью и нежилым духом. Картины потускнели, некоторые даже покрылись плесенью. На старом шкафу стоял ящичек с птичьими яйцами, покрытый толстым слоем пыли. Он забыл, чей это был ящичек. Может быть, он принадлежал деду, который выиграл серебряный кубок на состязаниях борзых собак? Хэл снял ящичек со шкафа и стер с него пыль. Была там и разобранная на части удочка. Она уже никуда не годилась. Хэл был рад, что Боулы ничего не изменили в этой комнате. В ней было что-то интимное, личное, что принадлежало только семье. Дом оставался таким же, как прежде, разве что чуть постарел и обветшал. Некоторые ковры вытерлись, занавеси в столовой никуда не годились. Слуги, которых Молли привезла с собой из Робертова дома, говорили, что пользоваться кухонной плитой почти невозможно, а насос в конюшне совсем сломался.
– Но какое это имеет значение? – говорила Молли за обедом. – Мы снова дома, и если рождественскую индейку придется жарить прямо в столовой, на огне в камине, она от этого будет еще вкуснее.
Снова плеск волн в заливе. Снова полная луна над Голодной Горой.
Нужно было так много осмотреть, так много сделать, а времени было так мало. Как странно, что в конюшне уже не было старых лошадей, а каретный сарай опустел, потому что кареты и коляски давным-давно перевезли в Лондон, а в его прежней комнатушке над конюшней жил грум, которого привез с собой Роберт. В некоторых местах были разбиты окна; между камнями пробивалась трава.
– А как прекрасно все содержалось раньше, – со вздохом сказала Молли мужу. – Помню, каждое утро помощник конюха, прежде чем чистить лошадей, мыл весь двор, и только потом Тим подавал к подъезду коляску, если маме нужно было ехать в Дунхейвен. Ну ладно, пусть Боулы не заботились о том, чтобы держать имение в порядке, но тогда это должен был делать приказчик.
– Так всегда бывает, когда хозяева не живут в доме, – заметил Роберт. – Трудно винить приказчика, да и вообще кого бы то ни было. Люди понимают, что никому нет дела до порядка. Что толку, думают они, заботиться об имении, если хозяин целых десять лет глаз не кажет? Ничего, Молли, попробуем что-нибудь сделать сами, пока мы здесь.
Хэл вместе с сестрой решили навестить старых слуг, живших в коттеджах в Оукмаунте, и ушли оттуда молчаливые и разочарованные, потому что тем для разговора хватало всего на несколько минут, после чего посетители смущенно замолкали, чувствуя себя незваными и нежеланными.
– Ах, как вы похожи на вашу маменьку! – воскликнула вдова старого Тима, глядя на Кити. – Точь-в-точь такие же ясные красивые глазки, упокой Господи ее душу.
В этом же духе старушка продолжала причитать еще несколько минут, давая им понять, что она все помнит, а потом пошли жалобы на трудные времена: ее дети – оба, и сын, и дочь, – уехали в Америку. При этом она неотрывно смотрела на Хэла.
Он отдал ей всю мелочь, которая была у него в кармане; она жадно схватила деньги, и когда, распростившись с ней, Хэл обернулся через плечо, то увидел, что ее морщинистое лицо приняло совсем другое выражение и что она бормочет что-то про себя. Тут он понял, что она уже забыла про них, а воспоминания об их матери – это просто способ завоевать их расположение. Единственное, что интересовало вдову Тима, это деньги, которые она держала в руках. Они направились в пасторский дом, где дядя Том и тетя Хариет вернули им веселое расположение духа.
– Десять лет – долгий срок, – говорил дядя Том, – но вас не должно это беспокоить. Вы вернулись домой и останетесь здесь. Что ты собираешься делать, Хэл, после окончания Оксфорда?
– Ничего, – улыбнулся Хэл. – Жить в свое удовольствие и писать картины для друзей.
Тетя Хариет покачала головой.
– Я вижу, ты усвоил дурные привычки, – сказала она. – У тебя было слишком много денег и никакого руководства. Пойди помоги нам сбивать масло, Джинни покажет тебе, как это делается.
Добела выскобленный молочный чулан, тетя Хариет хлопочет вокруг своих горшков и мисок.
– А ну-ка попробуй заработать свой обед, вместо того чтобы сидеть на столе да угощаться сывороткой. Посмотри на Джинни, она такая малышка, а энергии у нее вдвое больше.
– Женщины должны работать, а мужчины – развлекаться, – поддразнивал Хэл девушку, дергая ее за волосы. – Помнишь, как я вез тебя на тачке и уронил, а ты плакала?
– Да, а ты ее целовал и просил прощения, – сказала тетя Хариет.
Хэл сунул палец в миску с желтыми сливками и хитро поглядывал на Джинни, а она, засучив рукава и собрав волосы на затылке, чтобы не мешали, вертела ручку маслобойки.
– Ты, наверное, уже слишком взрослая, чтобы целоваться, – сказал он.
– Даже чересчур взрослая, – подтвердила Джинни.
– И слишком разумная, теперь уже не станешь кататься на тачке и тем более падать.
– Это зависит от того, кто будет меня катать.
– Хочешь попробовать? Я прокачу тебя вокруг сада.
– Нет, не хочу.
– Тогда пойдем на залив удить рыбу, если тебе угодно мне довериться.
– Я ничего тебе не обещаю, пока ты не перестанешь лазить пальцами в сливки.
Хэл рассмеялся и, соскочив со стола, встал рядом с ней и взялся за ручку маслобойки.
– Ах, Джинни, – сказал он, – ты никуда не уезжала из дома и поэтому не знаешь, что это значит: вернуться домой.
Что толку огорчаться из-за того, что между ним и обитателями Клонмиэра встали долгие годы? Ведь сам Клонмиэр не изменился, остался прежним. Нужно радоваться каждой минуте. Это было действительно счастливое Рождество. Кухонную плиту каким-то образом удалось наладить, индейка была зажарена, и Хэлу, как главе дома, было предложено ее разрезать, что он и проделал с такой щедростью, что ему самому достался один остов. Праздник удался на славу, за столом сидели Бродрики, Спенсеры, Каллагены и эндриффские родичи Флауэры: Саймон, Джудит и Франк – и после того как рождественский обед был съеден, затеяли игру в прятки – пустые комнаты нового крыла наполнились веселым шумом, там раздавался топот ног, громкий говор, крики и смех. Том Каллаген стоял вместе со своей женой в коридоре, соединявшем новое крыло здания со старым домом, прислушиваясь к топоту, хлопанью дверей и радостным крикам.
– Какая трагедия, – тихо заметил он. – Ведь так могло быть все эти годы. В этих комнатах стояла бы мебель, а девочки и мальчик росли бы в родном гнезде. А Генри… наш милый Генри, всегда такой добрый и великодушный.
– Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется сюда? – спросила Хариет.
Пастор покачал головой.
– Ты же видела его письма, – сказал он, – и понимаешь, что с ним произошло. Он стал другим человеком.
– Хэл очень похож на него, – сказала его жена. – Тот же шарм, та же улыбка. Но чего-то ему недостает, нет той энергии, того напора, что были у Генри. И говорит иногда с такой горечью, а ведь ему всего двадцать лет.
– Но последние десять лет им никто не занимался, а все, чему его учила мать, заброшено и забыто, – сказал Том. – Вот если бы Генри захотел, если бы он сломал стену, которая выросла между ними… Впрочем, не знаю, поможет ли это. Из-под мальчика выбили самую основу, самый фундамент.
Кити бежала по лестнице главного холла, преследуемая Саймоном Флауэром. Лизет, раскрасневшись против обыкновения, на цыпочках прокралась в гостиную, которой никто не пользовался. Наверху на галерее раздался смех: это Роберт нашел там Молли, и они прошлись в вальсе по лестнице. В маленьком будуаре, расположенном над заколоченным парадным входом, Хэл сражался со стеклянной дверью, ведущей на балкон, пытаясь ее открыть. Она заржавела и разбухла, и никак не хотела открываться.
– Эта комната должна была служить маминым будуаром, – сказал он. – Отец специально так распланировал, поместил ее рядом со спальней. Тебе нравится?
Джинни кивнула.
– Я часто сюда приходила тайком, когда Боулов не было дома. Именно таким я себе и представляла этот будуар. Вот здесь, в уголке, должен был стоять ее письменный столик рядом с камином. А тут кресло, а возле него – другое.
Она улыбнулась Хэлу, глядя на него с сочувствием и пониманием.
– Ты ее помнишь? – спросил он. Джинни отрицательно покачала головой.
– Помню только ласковый голос и темные волосы. И как она меня целовала, когда меня приглашали к чаю, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67