– Они всё слышали, но на них Звуки действовали наоборот! Силу придавали и мужество! И у нас, когда плыли на плоту и Полозам на Свирелях колыбельные выводили, вроде бодрости прибывало…
Если он что-нибудь понимал, Волки опять думали, прикидывали так и сяк, норовили ловчее использовать выведанное о враге. И размышления их отнюдь не были бесплодными.
– Вот и славно. – Севрюк едко усмехнулся. – Наоборот, говоришь? На тех, кто заранее знает?… Что ж, хорошо. Мы-то, спасибо тебе, родич, ведаем теперь, что нас ждёт. И уж встретим – честь-честью.
Бусый мигом вообразил, как Волки станут давать отпор воинам Мавута. Кто-то себе уши заложит, хоть и вправду кусочками того же мха, а ещё лучше – в растопленный воск обмакнутыми. Те же, кто чует в себе настоящую силу и ярость, кто сумеет подготовить себя к встрече со страшными Звуками, те примут бой, обойдясь и без мха. И что-то говорило Бусому, что таких будет гораздо больше.
– А на их Звуки у нас и свои Звуки найдутся… Верно, Волки?
По тому, как недобро усмехнулись в ответ суровые воины, Бусый сразу понял, что это были не простые слова, у вновь обретённой родни в самом деле имелось нешуточное оружие. Оборона, Предком дарованная… Мавуту и поделом.
«Прав Соболь: не говори, что силён, встретишь более сильного… Против грозного оружия обязательно когда-то найдётся ещё грознее. Так почему не прямо сейчас?»

Разговор об отце

– Бабушка…
Бусый ещё осторожничал, ещё неуверенно примеривался к новому для него слову. И не оттого, что раньше ему некого было бабушкой называть. Новым было ощущение кровного, Предком дарованного родства. Бусый прислушивался к себе и всё более убеждался, какое это, оказывается, глубинное и могучее чувство. Ни с чем его не спутаешь. Хоть и говорят мудрые люди: не та мать, что родила, а та мать, что вырастила…
– Добрая мамка тебя у вилл приняла, – словно подслушала его мысли Отрада Волчица. – Летом съезжу к Митусе Белочке, в ножки кланяться стану.
«Летом? Будет ли ещё оно, лето…»
Отрада сидела посреди двора на скамейке, мыкала Мыкать – щипать или тонко расчёсывать волокнистый материал, готовя его для прядения.

шерсть. Приглядывала за дочерьми, сновавшими по хозяйству. Немая тётушка Синеока таскала воду, потом появился Итерскел, снова залился жарким румянцем, отобрал ведёрки, взялся таскать сам. Синеока ходила за ним, размахивала руками, словно дом строила. В углу притаился Ульгеш, он еле отделался от маленьких Волчат, норовивших оттереть с него сажу. После бабкиного вразумления Волчата вплотную больше не лезли, разглядывали Ульгеша издали, снедаемые любопытством: а послюнить если, может, всё-таки ототрётся?… Волчата мешали мономатанцу, не давали сосредоточиться над книгой, извлечённой из котомки, он хмурился, косил на мелюзгу жёлтыми глазищами и вертел в руках что-то вроде кружальца Кружальце – циркуль.

, только очень маленькое, не для плотницкого дела.
«Будет ли ещё оно, лето…»
Несмотря на спокойствие и мужские речи Волков, Бусому упорно лезло на ум одно и то же. Небывалые, кажущиеся неслышимыми Звуки, от которых среди бела дня падает тьма, идут по земле волны, встают дыбом дерновые крыши изб и со стонами расседаются плотно спряженные бревенчатые углы. Хватается за голову, мучительно выгибается Итерскел, кулём падает Синеока, катятся в грязь книга и кружальце Ульгеша… А сквозь тьму, с факелами в руках, визжа своё «И-й-а-а-а-ххха-а-а-р-р-р-ха-а-а-а!…», верхом несутся Мавутичи…
Бабушка Отрада вытеребила ещё прядку волнистого сероватого пуха, уложила, прижала. Небось не металась, не созывала детей, не оглядывалась в поисках укрытия или лазейки. Спокойно вершила каждодневный женский урок, готовила кудель, непоколебимо уверенная, что кудель эта ей пригодится.
«Тебе скажут, что завтра миру погибель. А ты поди и возьмись колодец копать…»
– Бабушка Отрада, – сказал Бусый. – Мой отец… Ты расскажешь мне про отца?
На разостланную тряпицу лёг ещё один серый клочок.
– Каким он был, когда отцом тебе стал, я бы про то сама кого-нибудь расспросила… А мальцом… мальцом на тебя был очень похож. Я ведь вправду решила, что он это вернулся, пока глаза твои не увидела. Синеглазых у нас немного рождается, вон, тётке твоей даже назвище особое дали. Да… Долго нам с Ратиславом Предок его не давал, как будто испытывал. А родился Иклун Иклун – «клыкастый», от «иклы» – клыки.

, так уж мы любили его, дитятко наше.
«Иклун. Его звали Иклун…»
Бабушка Отрада подозвала одного из внуков:
– Принеси-ка мне…
Мальчик скрылся в доме и скоро вынес нарядную шкатулку. Бусому показалось вначале, что шкатулка была деревянная, украшенная затейливой резьбой, но когда взял в руки, ощутил пальцами обожжённую глину.
– Это – жениховский подарок Ратислава, – улыбнулась былому счастью Отрада. – Он пришёл ко мне из рода Стрижей. Видишь, на крышке себя и меня изобразил.
Бусый и сам уже любовался искусной лепкой, украшавшей крышку шкатулки. Как живая несётся куда-то во всю прыть весёлая молоденькая волчица. Несётся, делая вид, будто вовсе не замечает легко догоняющего её в стремительном полёте острокрылого стрижа. Да только мастеру каким-то непостижимым образом удалось передать, что на самом-то деле нет волчице никакого дела ни до кого, кроме этого юркого летуна. А стриж, тот даже и не пытается скрыть, что творит вдохновенный полёт единственно для своенравной любимой.
Бусый долго рассматривал лепную картинку, поражаясь искусству дедушки Стрижа. Мастеру удалось передать даже движение фигурок. Волчица на крышке в самом деле бежала, а стриж её догонял. Если долго вглядываться не отрываясь, становилось непонятно, как же это стриж так всё и оставался чуть позади…
– Род мужа сидит на берегу Звоницы, в верховьях, над высоким обрывом. В обрыве том стрижиные норки. А в деревне даже тын – глиняный, с фигурками затейливыми…
Отрада опять замолчала, всматриваясь в лицо внука, казавшееся таким знакомым. Искала в нём и с сердечной болью и радостью находила всё новые и новые черты, перенятые мальчишкой от её старшего сына. От мужа…
– Ратислав, пока дома жил, тоже чего только из глины ни делал. Лет в восемь даже крылья себе слепил… Все видели, как он возился, а остановить не додумались, пусть, дескать, забавляется малец, руку набивает. А он и полез с крыльями этими на обрыв. Чтобы прыгнуть оттуда. А потом, значит, как стриж полететь.
– И как?… Прыгнул?…
Бусый с замиранием сердца ждал ответа. Он сам в те же восемь лет прыгнул первый раз с Белого Яра. Всё повторяется, говорил Горный Кузнец. Вот, значит, что он имел в виду…
– Прыгнул… Как жив остался! На ноги встал, да правая короче левой осталась. Ходил, хромал… Только я хромоты его вовсе не замечала. Краше всех для меня был…
«Я тебя про отца спрашивал, не про деда…» Бусый попытался пристально вспомнить, какой была Свистелка на тяжёлой стреле. Глиняной? Деревянной?…
– Бабушка… А мой отец из глины тоже лепил?
Отрада Волчица погладила шкатулку и поставила её на скамью. Вытеребила ещё пучок волосков. Уложила, прижала. И ещё. И ещё… Вздохнула.
– Ох, дитятко… Вот у кого не руки были, а золото, за что ни возьмётся, всё получалось. Ему бы да упорства ещё… Он нежадным был. Братишку своего и сестрёнок младших любил, всё с ними возился…
– А что случилось с ним? Как из дому пропал?
«Я ведь сам едва не „пропал“…»
Бусый хорошо помнил день, когда Лакомка и лесные белки дали ему понять, что в роду Белок он был чужим. Хорошо, Ульгеш его в лесу отыскал, обратно привёл. Ка-ак ему Осока по шее дала!… Тяжёлая рука у неё, иному парню на зависть. И ведь на душе сразу легче стало. Кто совсем не нужен, того по шее не бьют.
– Тот год мирный стоял, – опять вздохнула Отрада. – Вздумал мой Ратиславушка сам с товарами в Галирад ехать. Пристал к обозу Горкуна Синицы, тот всякое лето до самого моря ходил… Детей взял мир посмотреть, Иклуна да Синеоку. И в сольвеннской земле налетели на них люди лихие. Горкун – купчина удалой, обоз отстоял, только Ратиславушку моего нашли всего стрелами утыканного. И Синеоку подле него, в уме повредившуюся. А сыночка нашего совсем не нашли, ни мёртвого, ни живого. Увели его, видно, с собой да и продали на чужбину.
В это время Синеока, что-то замычав, потянулась к племяннику.
– Бабушка, – встрепенулся Бусый, – она сказать что-то хочет!
– Вижу, дитятко. Она, красавица наша, с тех пор всё песни поёт, только без слов…
– Нет, бабушка! Погоди!
Бусый, осенённый неожиданной мыслью, схватил Синеоку за руки. Особым образом, как Горный Кузнец научил. И напрягся, пытаясь увидеть то, о чём хотела рассказать ему тётка. Закрыл глаза в ожидании…
Ничего не вышло. Рядом не было ни Горного Кузнеца, ни дедушки Соболя, чтобы поддержать его своим умением и волей. А может, помешал ещё и подспудный страх: а ну как в его освобождённые и открытые мысли вот прямо сейчас влетит страшная птица, щёлкнет зубами и обернётся Мавутом? И затеет с ним нескончаемый разговор о матери, об отце, о человеке с пёсьей повадкой, станет дразнить намёками, делать посулы, которые покажутся ему приманками на острых крючках?…
«Да пропади ты пропадом, треклятый! У меня теперь Предок есть, он меня в обиду не даст!…»
Это помогло, но не вполне. До воспоминаний, что силилась открыть ему тётушка, он так толком и не достучался. На миг только мелькнуло, как совсем маленькая Синеока отчаянно бежала по лесной дороге за братцем и не умела догнать, а рядом хрипел в оглоблях, силился приподняться и бил копытами Рыжий, и вот по девочке мазнули чьи-то руки, мазнули и не схватили, и повалилось под ноги тело, неся в боку отцовский топор, всаженный по рукоять…
А потом она, съёжившись, лежала в глубокой яме под выворотнем и снизу вверх смотрела на огромного и страшного человека, которой прошёл почти прямо над ней, неся на плече оглушённого Иклуна…
И это было всё, что сумел разглядеть Бусый.
– Вот!… – Голос Ульгеша так и звенел торжеством. – Я сам! Сам всё рассчитал!
Бусый открыл глаза, отдышался и повернул голову, не вполне понимая, что к чему. Ульгеш показывал ему большой лист. На листе отточенным угольком, вдетым в кружальце, были вставлены один в другой три круга. Бусый снова увидел треугольники и квадраты, только выведенные куда тщательнее, чем в тот раз на песке. И вместо шишек и камешков – черные мономатанские письмена. Много письмён.
– Наставнику Акануме следовало быть строже со мной, – сказал Ульгеш. – А мне, когда я пренебрегал звездословием, следовало бы задуматься, что «размышлять» в нашем языке на самом деле значит «сообразовываться со звёздами», а «несчастье» – «то, что сделано без оглядки на звёзды» В нашей реальности английские слова «consider» (размышлять) и «disaster» (несчастье) действительно имеют указанное происхождение.

. Вот!… Я первый раз вычислил время Переполненной Чаши!
– Что?… – удивился Бусый.
– Я подумал, это может кому-нибудь пригодиться, особенно теперь, когда мы ждём нападения. По канону Тразия Пэта, когда Луна утрачивает внятное соответствие с другими планетами, чаша Времени переполняется и готова пролиться. А значит, лучше обождать и не принимать важных решений, тем более не бросаться их исполнять. Всё равно ничего не получится! В астрологической науке такие периоды времени называются «Луна без курса».



Змеёныш

На восточных отрогах Засечного Кряжа, там, где он смыкался с дальними подступами к Самоцветным горам, в склоне глубокой горной расщелины имелась пещера. Рукотворная пещера, вырытая когда-то очень давно, может, ещё прежде Великой Ночи. Кто-то молился в ней давно забытым ныне Богам, а потом её завалил оползень.
Мавут случайно встретил упоминание об этом святилище в старинной книге, некогда принадлежавшей знаменитому колдуну Азерги. Пещера необычайно заинтересовала его, он потратил на её поиски много лет. Но нашёл лишь этой осенью и тоже совершенно случайно, когда проверял силу одного нового лозоходца. Мавут отправил его искать золото, но находка оказалась гораздо более ценной. Лозоходец обнаружил заваленную пещеру, содержавшую, по его словам, «нечто чудесное». Срыть оползень, истончённый веками и сотрясениями, сопровождавшими гибель Самоцветных гор, было нетрудно.
Сейчас Мавут внутрь пещеры заходить не стал. Туда отправились две дюжины его учеников. Отправились, не зная того, на смерть, ну так что же, на место каждого из погибших очень скоро явятся двое новых. Явятся, взыскуя покровительства Владыки и тайных знаний, делающих человека могущественным. Кто чего ищет, тот обычно и в самом деле это находит. Вот только о цене почему-то редко кто задумывается…
Мавут смотрел на восток, откуда надвигалась на мир весенняя ночь. В синем небе висела полная луна, похожая на старинную серебряную монету, хранящую полустёртый лик какой-то милосердной царицы. Луна висела как раз над страной веннов, которая с недавних пор притягивала к себе мысли Мавута.
О да, там, в этих непролазных лесах, водилась кое-какая сила. Дикая, необузданная, не облагороженная настоящим знанием и искусством. Стоила ли эта сила того, чтобы пытаться её заполучить? Стоило ли взывать к додревним Богам и приносить кровавые жертвы ради пленения нескольких ничего толком не умеющих дикарей?…
Решение было непростым, Мавут колебался. В веннских дебрях уже погибли четверо его учеников, погибли на удивление бездарно, особенно если вспомнить, сколько труда и колдовской силы он в них вложил. Может, следует повременить, присмотреться повнимательней к этому племени?
…И дождаться, чтобы слухи поползли, будто на него, Мавута, нечёсаные дикари управу нашли?…
Когда не знаешь, как действовать, действуй, как подобает. А подобает – врагов своих истреблять. С должной силой и решимостью. А там видно будет. Всё.
И долой непонятный страх, шевельнувшийся в потёмках души…
Мавут повернулся к слуге, и тот с поклоном поднёс ему живого голубя, вынутого из клетки. Несчастный сизарь, словно предчувствуя, что его ждёт, отчаянно трепыхался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29