Дальше мы разговаривали как старые знакомые. Он рассказывал историю своей жизни, я своей. Ни о десяти комнатной квартире на Мойке, ни о гнедом выезде он больше не думал. И о том, как и когда, будет меня душить, тоже. Это немного обнадеживало.
После четырех часов пути паша кавалькада остановилась на отдых на почтовой станции. Тотчас там начался большой переполох, за которым я наблюдала в оконную щель. Иоаким Прокопович меня оставил в карете одну и отправился совещаться с начальником эскорта флигель-адъютантом Татищевым, стоит ли оставаться на этой станции на ночевку.
– Станция большая, все поместимся, – сказал он, возвращаясь спустя четверть часа. – Нам с вами найдется отдельная комната.
– Как это нам? – удивилась я. – Разве мы будем спать вместе?
Уже задав вопрос, я подумала, что слова «спать вместе» звучат как-то двусмысленно. Надворный советник значения словам не придал и объяснил, что таковы правила, и он от них отступать не может.
– Можете не беспокоиться, Алевтина Сергеевна, – добавил он, – со мной вам не грозит никакая опасность.
Возразить мне было нечего, да мои возражения вряд ли кто-нибудь стал бы слушать.
– Тогда почему мы не выходим? – спросила я, мечтая поскорее оставить душную карету.
– Потерпите, скоро пойдем к себе, – пообещал Иоаким Прокопович, – нужно подождать, пока нам приготовят комнату и кирасиры разгонят любопытных. Вас никто не должен видеть в лицо.
– Я что, такая страшная преступница? – не выдержав неизвестности, спросила я.
– Поверьте, я сам ничего не знаю, но таковы инструкции. Если я их нарушу, меня арестуют, и дальше мы оба поедем как арестанты.
– А я думала, что вы здесь самый главный, – удивилась я.
– Главных тут трое, я, граф Татищев и командир команды. И каждый должен следить за остальными двумя.
Я поняла, что мои дела значительно хуже, чем можно было просчитать, и больше ничего не спросила. Убивать Ломакин меня сегодня не собирался, так что время разобраться, что со мной творится, у меня еще оставалось.
Как обычно у нас в отечестве чего-то ожидать самое последнее дело. Казалось бы, простое дело, подготовить комнату на двух человек, заняло столько времени, что в закрытой, душной карете, с меня сошло семь потов. Ломакин еще больше меня мучился в своем теплом шерстяном сюртуке и то и дело отирал платком залитое потом лицо.
Наконец кто-то снаружи постучал по карете и сказал, что все готов.
– Простите, Алевтина Сергеевна, но мне придется завязать вам глаза, – извиняющимся тоном, сказал Иоаким Прокопович. – Я понимаю, что это излишняя осторожность, но таков приказ.
Я не возразила и он заранее приготовленным чистым платком, завязал мне глаза. Когда он вынужденно притрагивался пальцами к моим волосам и шее, они у него вздрагивали. Однако ничего такого он в тот момент не думал, и я промолчала.
– Осторожнее ступайте, я вам буду говорить, куда идти, – заботливо сказал он, и помог мне спуститься по ступенькам кареты на землю.
Мы медленно пошли по неровному двору, и я чувствовала, что ему очень хочется взять меня за талию. Не почему-нибудь, а чтобы я не спотыкалась.
– Осторожнее, здесь ступеньки, – предупредил он и, все-таки на мгновение меня обнял. – Теперь все, пришли, – с явным облегчением, сказал Иоаким Прокопович, освобождая меня от повязки.
Нас разместили в небольшой комнате с бревенчатыми стенами и не очень чистыми полами. Она была почти без мебели. Только самое необходимое: стол, два грубых, топорной работы стула и одна кровать, правда, довольно широкая.
– А как же мы будем спать? – растеряно спросила я.
Про себя Ломакин подумал, что он как государственный чиновник должен спать на кровати, а арестант на полу, но мне сказал другое:
– Вы ляжете на постель, а я как-нибудь переночую на полу.
– А помыться здесь где-нибудь можно? – жалобно спросила я. – Я вся потная и вообще…
– Думаю что можно, я сейчас распоряжусь, – сказал он.
Иоаким Прокопович выглянул за дверь и попросил кого-то невидимого, скорее всего часового распорядиться принести принадлежности для умывания.
– Не очень удобно-с, – смущенно, сказал он, – но нам с вами не привыкать, и все одно здесь лучше чем в крестьянской избе.
– Ничего, я привычная к тесноте, – согласилась я, не сказав, что меня маленькая комната волнует меньше чем предстоящее умывание. Как я могла уже понять, оставлять меня одну надворный советник не имел права, и мыться мне предстояло в его присутствии.
Выбор у меня был небольшой, раздеться в присутствии постороннего мужчины, или этого не делать.
Не успела я сесть на стул, как в дверь постучали. Иоаким Прокопович вышел и втащил в комнату пустое деревянное корыто и большое деревянное ведро с водой.
Я посмотрела на это убожество, покачала головой, и опустила руки.
– Вот, все что здесь есть, – виновато сказал чиновник, – я могу вам полить.
– Но мне нужно помыться целиком! – не в силах сдержать слезы, сказала я. – Я же в вашей проклятой карете сто раз пропотела!
Ломакина мои слова застали врасплох. Он растеряно смотрел то на меня, то на корыто, будто примериваясь, влезу ли я в него целиком.
– Можно позвать сюда хотя бы какую-нибудь женщину, чтобы она мне помогла? – взмолилась я.
– Алевтина Сергеевна, я не знаю, что делать! Если бы только я сам мог решить! Поверьте, никак такое невозможно. Приказано везти вас в строгой тайне, не позволяя видеться с посторонними. Ну, давайте, я вам сам, что ли буду помогать! Полить то водой я как-нибудь сумею!
Предложение был смешное, но такое искреннее, что я чуть не заплакала. Мне показалось, что Иоаким Прокопович просто забыл, что я женщина.
А чем черт не шутит, пусть помогает, подумала я. Нам до Петербурга добираться едва ли не месяц. Все равно придется все время быть вместе. Он же довольно мил и совсем не думает о женских моих прелестях.
– Хорошо, я согласна, только пока отвернитесь, мне нужно раздеться, – попросила я.
– Да я вообще на вас смотреть не буду, – успокаивая меня, сказал тюремщик. – Поверьте, мне вообще все равно, какой человек, женщина или мужчина! Служба есть служба, и я не выбираю кого мне сопровождать.
Его слова, если в них вдуматься, звучали зловеще. Но почему-то, после того, как мы разговорились, я перестала его бояться. Тупой, хвастливый чинуша, как мальчишка, мечтающий стать генералом и разъезжать в роскошной карете, каким он показал себя сначала, постепенно куда-то исчез, и я теперь видела несчастного, очень одинокого человека, вынужденного выполнять страшную работу.
Только я начала раздеваться, как Иоаким Прокопович поспешно отвернулся, кажется, не столько боясь увидеть, как я раздеваюсь, сколько того, что я подумаю, будто он за мной подсматривает. Мне стало смешно и я, нарочно попросила:
– Иоаким Прокопович, вы не поможете мне расстегнуть крючки на платье? Они на спине, и я не могу дотянуться.
– Извольте, Алевтина Сергеевна, – замявшись, ответил он и, не поднимая глаз, пришел мне на помощь.
Что же я делаю бесстыдница, подумала я. Это Алеша виноват, он меня приучил подсмеиваться над людьми и легко относиться к чужим слабостям.
– Вот незадача, – думал, между тем мой тюремщик, толстыми, неловкими пальцами, расстегивая маленькие крючки на моем платье, – еще подумает, что она мне нравится. Вовсе она мне не нравится. Жалко ее, это правда. Тоже, как я, сирота, намыкалась по чужим людям. А теперь еще Курносый непонятно с чего на нее ополчился. Жалко сироту, вон какие у нее смешные веснушки на спине!
– Вот и все, – с большим облегчением, сказал он, с трудом справившись с последним крючком. – Теперь будет хорошо.
Что, будет хорошо, я не поняла, думаю, он, этого тоже не знал, сказал просто так, чтобы скрыть неловкость.
Иоаким Прокопович отошел к окну, повернулся ко мне спиной и сделал вид, будто что-то рассматривает во дворе. Я быстро сняла платье и нижние юбки и встала с ногами в корыто.
Что делать дальше было пока непонятно. Садиться при нем в корыто и мыться самой, я не решилась. Мой же банщик, по-прежнему не отрываясь, смотрел в окно. Мне отчего-то сделалось неловко, и я не сразу решилась попросить:
– Я готова, можно поливать.
– Хорошо-с, – немного изменившимся голосом ответил он, боком подошел к ведру, и зачерпнул ковшиком воду. Он представил, где я стою, сделал боком несколько шагов в моем направлении, не дошел до меня, поднял руку и собрался вылить воду на пол.
– Что вы делаете! – испугано, воскликнула я. – Я не там, я здесь!
– Вот грех-то, какой, видать ошибся, – покаянно сказал он. – И что это со мной!
– Так вы на меня все-таки немного смотрите, а то, как же поливать не глядя! – сгоряча, сказала я и тут же прикусила язык.
Иоаким Прокопович сделал над собой заметное усилие, повернул голову, определился, где я стою и, опустив глаза, разом вылил на меня весь ковш. Вода была чуть теплая, после дневной жары в самый раз. Я едва успела смочить ладонями грудь и живот, как у него снова нужно было просить воду, а он стоял как истукан с пустым ковшиком в опущенной руке.
– Какая она оказывается, смешная, – размышлял, между тем, Ломакин, – я всегда считал, что бабы совсем другие, толстые и в складках. А эта такая аккуратненькая, гладенькая…
– Иоаким Прокопович, полейте, пожалуйста, еще, – попросила я, – только лейте медленно, а то я не успеваю мыться. И смотрите, что делаете. Все равно вы меня уже видели!
– Я как-то, простите, Алевтина Сергеевна, этого никак не пойму. Она, конечно, вода и прочее, стекает или как-нибудь по-другому, – бормотал он, опять зачерпывая воду. – Я как-то такое первый раз и не всегда…
– Ладно, лейте, чего уже там, – смиренно сказала я, – а то у нас весь пол будет мокрым.
– Я стараюсь, однако не всегда, не судите строго, – совсем заговорился он, так что мне стало его жалко, и тонкой струйкой начал лить мне воду на голову.
– Вот какая она, оказывается! – думал он, незаметно меня рассматривая. – И все у нее такое округлое и плавное. Одним словом, Божье творение. Мне бы ее только погладить, вот было бы, наверное, славно!
– Теперь лейте на спину, – попросила я, поворачиваясь.
– А сзади то, как она хороша, чисто, чисто… – он попытался придумать сравнение, не сумел и сравнил, как привык, обычно, – …чисто, Божья благодать.
Если говорить честно, слышать такое мне было приятно. Думаю, многие женщины меня поймут и не осудят. Ведь все, что происходило, было совсем невинно. Иоаким Прокопович ни о чем таком даже не думал, ну, а я уж тем более. Он просто мной любовался, а я ему не мешала.
Смыв с себя пот, я спросила:
– У вас есть мыло?
Ломакин засуетился, опустил ковш в ведро и метнулся к своему дорожному багажу.
– Как же-с, я всегда все с собой вожу, мало ли в какое дикое место попадешь, – говорил он, разбрасывая свои вещи. – Есть, знаете ли, места, где вообще ничего нет. Вот оно, нашлось. Мыло у меня, Алевтина Сергеевна, преотменное!
Я приняла в руку душистый кусок и принялась намыливаться. Ломакин уже не скрываясь, любовался мной, как-то, даже, не отрывая взгляда и не моргая. Мне от такого пристального внимания, стало неловко и чтобы его как-то отвлечь, я попросила:
– Вы мне не поможете вымыть спину?
Иоаким Прокопович открыл рот, что бы ответить, но слова у него застряли где-то в горле, так что он смог только пискнуть. Он разом вспотел еще сильнее, чем давеча в душной карете. Я уже была не рада, что его попросила, хотела отказаться, но он уже вынул у меня из руки скользкий кусок и начал водить им по спине. Рука у него была большая, шершавая, но и нежная. Мне невольно вспомнился муж, но и руки, и мысли у них были совсем разные. Я представила, чем бы уже все кончилось, будь на месте Ломакина Алеша…
Иоаким Прокопович добросовестно намыливал мне спину, даже не помышляя о том, чтобы попасть рукой куда-нибудь не туда, куда следует. Он был так осторожен, что мне стало смешно и захотелось пошалить. Когда его рука опустилась чуть ниже талии, я быстро изогнулась в пояснице. От неожиданности, рука у него дернулась и, он, видимо, пытаясь меня поддержать, подхватил снизу.
Этого не ожидала я и невольно вскрикнула, а он, вместо того чтобы отпустить меня и извиниться, крепко прижался к себе мокрой, намыленной спиной и обнимая нежно и крепко, горячо зашептал прямо в ухо, обдавая запахом дешевого нюхательного табака:
– Алевтина Сергеевна, голубушка, хотите вместе бежим?! Бог с ней со службой, я за вас всех кирасиров перебью! Спрячемся в Сибири, или за границу сбежим. Я ведь все умею! Будем жить, как у Христа за пазухой! Знали бы вы, что мне приказали против вас сотворить!
– Ну, что вы, что вы, Иоаким Прокопович, – растеряно ответила я. – Мы же с вами всего ничего знакомы, вы меня совсем не знаете. К тому же я замужем.
– Знаю я вас, сердцем понял! – почти плача ответил он. – Вы хорошая, добрая, мне без вас больше нет жизни!
То, что бывает любовь с первого взгляда, я знала, но не предполагала, что она может быть быстрая и сильная. Я все время следила, о чем думает Ломакин, и все-таки пропустила момент, когда он влюбился. Самое удивительное, что Иоаким Прокопович совсем не хотел меня как женщину, такое я бы, конечно, заметила и не допустила. Он меня не желал, а жалел, причем так остро и отчаянно, как будто мне в эту минуту угрожала смертельная опасность.
– Ну, что вы, дорогой, зачем вы меня так сильно прижали, – прошептала я, пытаясь выскользнуть из его крепких рук. – Вы же со мной и сможете меня защитить. Не нужно так спешить.
– Да, да, конечно, простите, – приходя в себя, проговорил он, и опустил руки. – Знаете, Алевтина Сергеевна, на меня вдруг словно наваждение нашло. Конечно, со мной вы в безопасности. Я никому не дам вас обидеть. Но, поверьте, вас подстерегает большая опасность. Все-таки, нам лучше было бы податься в Сибирь. Там всегда можно спрятаться у раскольников.
– Хорошо, поговорим об этом позже, – пообещала я, не зная, что и думать о такой непонятно откуда возникшей привязанности, – а вы пока успокойтесь. Полейте еще, я смою мыло.
Ломакин безропотно слил мне воду, я быстро ополоснулась, вытерлась его же полотенцем и оделась. Он был таким трогательно-растерянным, что теперь уже мне стало его жалко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38