– Навязалась дура деревенская, на мою голову! Ты не баба, а доска шершавая! – с ненавистью, корил меня муж. – Все одно, нам с тобой не жить! Так бить буду, что сама в петлю полезешь или в омут с головой! Уйди, постылая, от греха!
Он оттолкнул меня и вышел наружу, а я так и осталась стоять в сенях помещичьей избы, не зная, что мне делать дальше. Муж как ушел, так и не возвращался. В доме все спали и что мне делать дальше, спросить было не у кого. Я поплакала и совсем было собралась вернуться домой к родителям, но на меня наткнулась давешняя добрая старушка.
– Ну, что ты плачешь глупая, – ласково сказала она. – Слезами горю не поможешь. Пойдем, я тебя накормлю, кваском напою, да спать уложу. Измаялась, поди, сердешная!
– Бабушка, за что он меня так? Что я ему плохого сделала? – спросила я, отирая с лица слезы.
– Алексашка-то? Глупый он парень, хоть из себя и видный. С барином вконец избаловался, вот и забыл, кто он есть на самом деле. Ничего, перебесится, глядишь, хорошим мужем станет. А ты не кручинься. Что делать, такова наша женская доля. И в девках плохо и замужем деготь.
Старушка отвела меня в девичью. Там оказывается еще не спали. Наша неожиданная свадьба всколыхнула всю дворню, в девичью набились все обитатели господской избы и разглядывали меня как чудо морское. Бабушка усадила меня за стол и принесла полную миску холодной каши. Я едва смогла проглотить несколько ложек. Кончив меня разглядывать, дворовые принялись говорить между собой какая я некрасивая и как мне повезло, что барин выдал меня замуж за первого красавца.
– Это Алексашке за блуд наказание, – засмеялась старая, лет тридцати женщина с бельмом на глазу, – не будет на чужих баб лазить. Это барин ему за свою Прасковью такую страхолюду приискал, пущай теперь весь свой век мучится!
– А то! Пущай, черт гладкий, поскребется, а то он об себе слишком много думает, – сердито согласилась с ней полная, круглолицая тетка. Надо ж, такому кавалеру дали в жены дуру деревенскую. Да от нее, навозом за версту смердит!
Как только речь зашла о деревне, дворовые забыли обо мне и начали ругать крестьян. Паренек, что вез меня на лошади, стал рассказывать в какой грязи и бедности мы живем, и пошел косолапо разгуливать по девичьей, передразнивая походку отчима. Девки и бабы покатились со смеху и просили показать еще.
Я сидела, застыв над миской холодной каши, и чувствовала, как вместо робости, меня начал охватывать гнев. Ведь мы, крестьяне, ничего плохого не делали барской дворне, а они говорили о нас, с таким презрением, будто о скоте. Парнишка между тем совсем разошелся и начал хвастаться, что я прижималась к нему на лошади и он, только из брезгливости не попользовался мной по дороге. Я сначала не поняла, о чем он говорит, но когда женщины начали надо мной смеяться и называть всякими обидными, непотребными словами, еще ниже опустила голову.
– Все они такие, – сказала, лениво потягиваясь молодая баба с длинной, до пояса косой, – посмотришь…
Она не договорила. Дверь в девичью с грохотом отворилась, и к нам вбежал Алексашка с кнутом в руке. Он был пьян, одежда на нем растерзана, а сам казался диким и страшным.
– Где моя жена?! – закричал он, и его шатнуло в сторону. – Сейчас мы с ней будем справлять свадьбу!
Все разом замолчали. Парнишка, перестал кривляться перед бабами и девками и робко отскочил с дороги моего мужа. Алексашка осмотрелся, увидел, что я склонилась над миской каши, и радостно засмеялся:
– Вот ты где, любезная! Ну, теперь держись, будет тебе первая брачная ночь, на всю жизнь запомнишь!
Я сжалась, не зная, что мне делать. Муж был страшен и смех его был не веселым, а жутким. Он пьяными, безумными глазами оглядел испуганную дворню и пошел по девичьей гоголем, вихляя в коленях ногами. Потом он остановился прямо передо мной и замер. Все молчали, словно ожидая необычного зрелища. Я медленно подняла лицо и посмотрела ему прямо в глаза. В них были муть и ненависть.
Наши взгляды встретились. Не знаю, что он подумал, но взгляд отвел и хищно оскалил зубы. Я опять опустила голову.
– А вот получи! – вдруг, тихо сказал Алексашка и коротко размахнувшись, через стол, ударил меня по голове кнутом.
Лицо и затылок обожгла нестерпимая боль. Все кругом испугано охнули, а я даже вскрикнула, подняла голову и медленно встала. Не знаю, что на меня нашло, но все незаслуженные обиды, словно разом подкатили под сердце. Муж попятился, что-то заорал и вновь замахнулся, но ударить не успел. Я схватила глиняную миску и наотмашь, бросила ему в лицо. Край точно попал ему в переносицу, и жидкая каша залила глаза.
Алексашка вскрикнул, выронил кнут, отскочил к стене и начал отирать лицо. Все испуганно молчали. Я как деревянная обошла стол и подняла кнут. Парнишка-провожатый начал пятиться, собираясь улизнуть из девичьей. Останься он на месте, я может быть, его бы и не заметила. Но он пошел боком так, как недавно передразнивал походку отчима, и я что есть силы, взмахнула рукой. Он успел заслониться, но сделал себе только хуже. Железные кольца на конце плети пришлись ему прямо по лицу.
– Караул, глаза, убили! – закричал он и бросился бежать.
Тотчас страшно и громко в один голос завыли бабы. Тонко и жалобно закричал Алексашка, боком пробираясь к дверям. Одна я молча стояла посреди девичьей, с опущенными руками и даже не отирала катившиеся по лицу кровь и слезы.
Потом я решила, что мне нужно бежать. Однако бежать оказалось некуда, в дверях уже стоял барин. Он был все в том же, что и утром золотистом бабьем салопе, на голове красная шапочка с кистью. Алексашка наткнулся на него, замолчал, попятился и размазал руками по лицу кашу. Бабы, увидев помещика, тоже замолчали.
– Что тут у вас происходит? – сердито спросил барин, удивленно разглядывая перепачканного казачка.
– Убила! – прямо ему в лицо, завопил мой муж. – Убила сука проклятая!
Барин осмотрел своего камердинера, его опустившиеся вниз усы, с которых капала жидкая пшенная каша, кнут в моей руке, но почему-то не рассердился, а только криво, усмехнулся:
– Да, кровь сразу видна, – непонятно кому, сказал он, имея в виду мое разбитое лицо. – Вот тебе Алексашка и наказание за Прасковью!
Я его поняла, хотя в тот момент мне было не до разговоров.
– Все, пошумели и хватит. Еще кого услышу, запорю! – пригрозил помещик, снова усмехнулся и больше не сказав, ни слова, ушел.
В девичьей наступила полная тишина. Бабы и девки испуганно жались по углам. Лакей Степан исчез вслед за барином. Алексашка жалобно всхлипывал и отирал липкие руки о свои красивые портки. Я выронила из руки кнут, села на лавку и от стыда и боли закрыла лицо руками. Вдруг мне на плечо опустилась чья-то легкая рука. Это была добрая бабушка.
– Пойдем со мной милая, – ласково сказала она, – нечего зря слезы лить, утро вечера мудренее.
Я послушно поднялась и пошла за ней следом. Мы вышли во двор.
– Обидели тебя, милая? – не то сказала, не то спросила она. – А ты зла в сердце не держи, покорись и прости. Они же все это не со зла, а по глупости и от скуки делают. Алексашку тоже понять можно, давно он любит Прасковью, а ее барин к себе в спальню взял, теперь они оба и бесятся, бабу поделить не могут.
– А за что он меня-то, бабушка? Я ему плохого не делала, – глотая слезы, спросила я.
– Свою обиду хотел на тебе выместить, а ты оказалась не простой девкой, тоже видать свой характер имеешь. Как ты его миской-то? – тихо засмеялась она. – Эх, мне бы так смолоду своего мужика покойного поучить! Вот уж кто моей кровушки попил! Пойдем, что ли.
Мы с ней медленно пошли через большой пустой двор к службам.
– Нынче на сеновале поспим, – сказала старушка, – а то тебя в девичьей наши ведьмы заедят. На вольном воздухе хоть и стыло, да от сена человеку дух полезный. А утром я тебя полечу, чтобы рожу-то от кнута не перекосило. Как это Алексашка-то тебя вжикнул, чуть глаза не выхлестал!
– Что ж мне, бабушка, дальше делать? – спросила я, когда мы дошли до большого сарая с сеном.
– Ничего не делай, жизнь сама покажет. Пока я не померла, заступлюсь, а когда помру, так сама за себя стоять научишься.
– Ты уж, бабушка, подольше не помирай, – попросила я.
– Эх, милая, думаешь, мне самой жить неохота? Только, похоже, срок мой подходит, кровь по ночам стынуть начала. Ну, да ничего, ночь как-нибудь протяну, а завтра новый день будет, а с ним и солнышко.
Мы вошли в сарай и по приставной лестнице поднялись на сеновал. Сена здесь было уже немного, последние прошлогодние запасы перед новым покосом. Старушка откуда-то вытащила тряпки, расстелила их и пригласила:
– Ложись рядом, деточка, вместе укроемся, а то ночи еще холодные.
Мы легли, и она сразу же затихла – уснула, а я еще долго ворочалась с боку на бок, вспоминая весь этот необычный день.
Утром о моем поступке даже никто не вспомнил. Ночью, сбежали Алексашка с Прасковьей. Барин, Леопольд Африканович, бегал по дому, топал ногами и кричал, брызжа слюной:
– Поймать подлецов! Запорю! В холодной сгною!
Всех мужиков из деревни, сняли с работ и погнали в лес на розыски. В город с жалобой начальству отправили нарочных. Дворня попряталась по углам, чтобы зря не попасть помещику под горячую руку. Про меня никто не вспоминал, и я без спроса сбегала в деревню в родительский дом. Отчима со старшим братом Иваном дома не оказалось, их со всеми мужиками погнали на поисках. Мама плакала, когда слушала рассказ о моем вчерашнем замужестве. Потом я ей все как есть описала и о вечернем происшествии.
– Как же ты, дочка, смогла мужа-то ударить? – испугалась она. – Что люди-то про нас теперь скажут! Грех-то какой, Господи! Нешто такое можно было сотворить? Я ли тебя не учила, что наша женская доля в покорности.
Я промолчала, но подумала, что все равно, бить себя никому не позволю.
– Как же ты теперь жить будешь? – пригорюнилась она. – Ты ж теперь как порченная, ни баба, ни девка. Заест тебя барская дворня!
– Ничего, Бог даст, как-нибудь, отобьюсь, – ответила я, сама со страхом думая, что скоро придется возвращаться в людскую. – Там добрая старушка есть, она меня пригрела, авось, поможет.
– Ну, дай бог ей здоровья, – пожелала мать. – Свет не без добрых людей.
Однако пожелание не сбылось. Когда я зашла в девичью, моя защитница лежала мертвой вытянувшись на столе.
– Померла твоя заступница, – грустно, сказала женщина с бельмом на глазу. – Хорошая была бабка, всем помогала и за тебя заступалась.
Она сегодня не выглядела такой злой как вчера, было видно и ей стало жалко старую старушку. Я подошла к покойной, перекрестилась и низко ей поклонилась. Слезы из глаз закапали сами собой.
Так началась моя новая жизнь в помещичьем доме. Алексашку с Прасковьей поймали через неделю. Они прятались в лесу, оголодали, оборвались, и как только вышли попросить хлебушка, их задержали мужики села Воронкова. Барин от радости наградил поимщиков деньгами, а беглецов приказал запереть в холодной.
Скитаясь в лесу, мой муж потерял всю свою красоту, даже чуб у него теперь висел не волной, а сосулькой. Алексашку держали в холодной связанным, а потом отвезли в город в солдаты. Мы с ним больше не обмолвились ни словом.
Похудевшая и запаршивевшая Прасковья выла, билась головой о землю и просила у барина прощенья. Леопольд Африканович куражился, топал на нее тонкой ножкой в шелковом чулке и отталкивал от себя. Прасковья будто тронулась умом, то рвала на голове волосы, то начинала ругаться. Несколько раз ее приводили из холодной в дом, и тогда они подолгу кричали друг на друга. Они вполне могли бы вновь слюбиться, но барин ее так и не простил, и продал проезжему помещику за сто рублей на вывоз.
Когда Прасковью увезли, он целый день ходил радостный и все время потирал руки, а вечером напился так, что в спальню его отнесли на руках. А когда проснулся утром, то первым делом приказал принести водки и запил. В доме все притихли, как будто тут был тяжелый больной, а Леопольд Африканович пил и гулял без просыпу, как тень бродил по дому, звал зазнобу и плакал мутными слезами. Потом он как будто взбодрился, назначил себе в фаворитки Маруську, назначил в девичьей девушек и заставлял нас, париться с собой в бане.
Мне сначала смотреть на голого мужчину было ужас как стыдно, но скоро я привыкла и перестала обращать на него внимания. Барин, когда бывал, не очень пьян, подзывал девушек по очереди и трогал нас руками за разные срамные мест. Девки хихикали, а он улыбался и одаривал нас орехами и пряниками.
Потом он захворал, перестал выходить из комнаты, и послал нарочного за племянником в Петербург. Его Маруська теперь спала вместе с ним, и потом весь день ходила заспанная, зевала, и жаловалась, что Леопольд Африканович не дает ей ночью спать, плачет и зовет Прасковью.
За то время, что здесь прожила, я успела многому научиться, узнала, что господскую избу нужно называть домом, горницы – спальнями, а светлица с большими окнами, это зала. Узнала, что на барине надет не бабий салоп, а шлафрок. Теперь я уже не путала красно одетых холопок с барынями.
После того случая, когда я побила мужа Алексашку и парнишку Осипа, меня больше никто не обижал. Правда и то, что бабы меня сторонились, а мужики и парни, как и раньше не замечали.
Еда в господском доме была слаще, чем в деревне у родителей, нам часто давали кашу с маслом, кислые щи, а в постные дни рыбку.
Спали мы вповалку на полу в девичьей, а которые из нас были замужними бабами, со своими мужиками за занавесками. Болезнь хозяина на время прекратила все распри. Ждали, что он вот-вот умрет. Дворовые люди пуще всего боялись появления нового барина. Как-то он будет ими владеть, кого отошлет в деревню, кого приблизит.
Работы в доме было мало. По сравнению с деревенской жизнью, тут почитай никто ничего не делал. Кучер только правил лошадьми, конюх за ними ходил, повар варил еду. Од даже не колол дров для печи, это делал специальный дровосек. Я ничем особым не занималась, только что, помогала бельмастой Аксинья мыть полы, и кормила на птичьем дворе гусей и курей.
Дело, между тем, шло к лету. Барин уже совсем перестал выходить из своих комнат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38