До этого я ездила только за сеном на луга в простой телеге и теперь поняла, на сколько приятнее сидеть на высокой скамье, так, чтобы тебя все видели. Когда мы встречали наших деревенских, они все нам кланялись и оборачивались вслед.
До города мы доехали очень быстро. Я бы согласилась так путешествовать день и ночь. Когда появились первые городские избы, я с волнением смотрела по сторонам. Троицк оказался очень большим городом с длинной красивой улицей. На ней были даже каменные дома, похожие на господские усадьбы. Встречные люди были одеты не в посконное, а господское платье. Здесь нам уже никто не кланялся, а Флор Исаевич, когда встречал знакомых, снимал картуз. Скоро мы подъехали к двум огромным, стоящим друг против друга, Божьим храмам с богатой росписью и золочеными крестами. Я таких больших, красивых церквей еще не видела. Котомкин остановил лошадей, и мы с ним перекрестилась на обе церкви.
А вот Алеше город совсем не понравился, он почему-то видел совсем не то, что я и называл про себя Троицк «заштатной дырой». Как город может быть «дырой» я еще не понимала, но спросить из-за Котомкина не смогла.
После церкви лошадка побежала быстрее, почуяла близость дома.
– Почти доехали, как-то там моя Дуня! – сказал Фрол Исаевич.
Жили Котомкины совсем близко от обоих соборов. У них был почти барский двор с большими тесовыми воротами. Не успели мы в них въехать, как Фрол Исаевич, спросил парня, который нас встретил, как его Дуня. Тот пожал плечами, перекрестился и ответил, что у нее сейчас дохтур. Мы быстро слезли с двуколки и пошли прямо в дом. Навстречу вышла заплаканная хозяйка тетка Степанида.
– Как Дуня, жива? – спросил жену Фрол Исаевич.
– Плоха, – только и ответила она и начала вытирать глаза кончиком платка.
– Главное, что жива, – сказал Алеша, входя в просторные портновские сени.
– Это нового барина братец, первейший лекарь, – тихо сказал жене портной. – Мертвых с того света возвращает.
– Дай-то Бог! – прошептала тетка Степанида и заплакала.
– Ведите, скорее к больной, – попросил Алеша, и мы пошли за хозяевами вглубь дома.
В комнате у Дуни окошко закрывал темный платок, и было полутемно. Больная лежала возле окна на широких полатях, до глаз закрытая одеялом. Рядом с ней стоял высокий человек в узком черном платье. Он обернулся в нашу сторону и недовольно нахмурил брови. Алеша что-то ему сказал на незнакомом языке.
– Добри вечер, – сердито ответил ему черный, потом спросил Фому Исаевича, – Вас ист чужой меншен?
Такого чудного говора я еще никогда не слышала и удивленно посмотрела на высокого. Он был похож на обычного человека, но говорил почему-то не по-человечески. Я подумала Алешиными мыслями и поняла, что он иностранец, доктор и говорит на своем немецком языке.
Алеша ответил ему на его же тарабарском языке. Высокий издевательски засмеялся и начал быстро что-то говорить. Часть слов я понимала, но не могла взять в толк, о чем идет речь. Я подслушала, что Алексей Григорьевич очень рассердился на немецкого доктора, за то, что тот хочет выпустить из Дуни кровь. Он, больше не обращал на него внимания, решительно подошел к окну и сорвал с него темный платок. Потом строго приказал Котомкину принести воду помыть руки. Я в первую минуту удивилась, с чего это ему вдруг вздумалось здесь умываться, но вовремя вспомнила о гигиене.
Немецкий человек, которого Алеша про себя называл шарлатаном, вдруг, вытащил из кожаной торбочки ножик и подошел с ним к портновской дочке. Алексей Григорьевич рассвирепел, обозвал его по-русски придурком и оттолкнул от девушки. Потом он повернулся ко мне и мысленно попросил узнать, о чем думает Дуня. В это момент в комнату вернулся Фрол Исаевич с работником, тащившим большой горшок с водой и домотканый ручник.
– Поставь воду сюда, – сказал ему Алеша и указал на лавку возле дверей и начал умываться.
Все кто был в комнате, молча смотрели, как он полощет руки в воде. Потом он строго сказал, чтобы все вышли из комнаты. Фрол Исаевич, тетка Степанида и работник послушались, остались только мы с ним и немец. Тот стоял в углу и смотрел на нас с презрительной улыбкой. Алексей Григорьевич подошел к полатям и сбросил с Дуни одеяло. Портновская дочь лежала вытянувшись на спине. Из-под рубашки были видны ее голые бледные ноги.
– Помоги мне снять с девушки рубашку, – неожиданно сказал мне Алеша и начал задирать ей подол.
От неожиданности я растерялась. Такой бесстыдной просьбы я от него никак не ожидала. Дуня даже не открыла глаза, а он все выше поднимал ей подол. У меня зашлось сердце, и я невольно воскликнула:
– Срамно так поступать с честной девушкой, Алексей Григорьевич!
Он удивленно на меня посмотрел и спросил:
– Когда я тебя лечил, то осматривал?
– Так то меня, – ответила я, – а не чужую девушку! На меня и смотри, сколько хочешь!
Он особенным взглядом посмотрел на меня и начал думать о нас с ним такие бесстыдные вещи, что я едва удержалась, чтобы не рассмеяться.
– Не нужно меня ревновать, – вслух попросил он.
Мне ничего не оставалось, как помочь ему снять с Дуни рубашку. Груди у нее были хуже, чем у меня и, вообще, голой она мне совсем не понравилась. Алексей Григорьевич поговорил о чем-то с немцем, но тот только фыркал и ничего ему не отвечал. Тогда он силком посадил Дуню в постели и зачем-то начал прижиматься ухом к ее спине. Я сначала не поняла, что он делает, но потом узнала через его мысли, что он так проверяет, что у нее внутри.
Когда кончилось это безобразие, и мы уложили девушку на место под одеяло, Алеша спросил у меня, что я у нее узнала. Я на минуту задумалась. Ни о чем таком Дуня не думала, она как бы спала, но в мыслях видела какого-то парня. Он был кудрявый, и звали его Семеном. Тогда я догадалась, в чем дело и сказала, что она, скорее всего, влюблена.
– Ты это что делаешь, идиот! – вдруг громко закричал Алеша.
Я сначала подумала, что это он за что-то рассердился на меня, но он бросился к немцу и оттолкнул его от полатей.
– Я должен исполнить свой долг! – сказал немец по-нашему, поднимая руку с ножом над девушкой.
Я испугалась, что он сейчас зарежет Дуню, но Алеша успел его оттолкнуть и приказал уйти. Немец уйти не захотел. Тогда он схватил его за плечо и силком вытолкал из комнаты.
– Чего это он? – спросила я. – Никак душегуб?
– Нет, он так людей лечит, – спокойно объяснил Алеша, – выпускает, как он думает, лишнюю, больную кровь. Никогда не позволяй с собой такого делать, – строго добавил он. – Это неправильное лечение.
– Ну, что, ваше благородие? – спросил, заглядывая в комнату, Фрол Исаевич.
– Пока ничего не знаю, – ответил Алеша, – но немца больше сюда не пускай, если не хочешь проститься с дочерью! А кто такой Семен?
– Семен? – удивлено переспросил Котомкин. – Какой еще Семен?
– Ну, такой красивый, кудрявый.
Фрол Исаевич удивленно на нас смотрел, не умея взять в толк, о ком он спрашивает.
– Есть у вас тут хоть какой-нибудь Семен? – повторил вопрос Алеша.
– Есть подмастерье с таким именем, – ответил портной, – только откуда ты его знаешь?
– От блюда, – почему-то сказал Алеша.
Что такое блюдо я знала, но почему он сказал, что узнал о Семене от блюда, а не от меня, не поняла, но спросить не решилась.
– Красивый, говоришь? – переспросил Фрол Исаевич.
От внезапного гнева его лицо стало красным, и он сильно ударил кулаком о ладонь.
– Так вот оказывается в чем дело! Ну, я его стервеца!…
– Фрол Исаевич, – укоризненно сказал Алеша, – вы же умный человек. Девушка влюбилась, признаться вам боится, вот и впала в смертельную тоску. А вы еще натравили на нее ненормального немца, он из нее чуть всю кровь не выпустил.
– Семен пустой человек, – ответил портной, – на прошлой неделе напился пьяным, начал буянить, вот я и велел его гнать в шею. Да видно, барин, твоя правда, сейчас понял, как я его прогнал, Дуня-то и занедужила. Только сам посуди, зачем мне такой зять?!
– Вам не о нем нужно думать, а как дочь спасти. Приблизьте его, приласкайте, пусть он себя покажет. Если окажется пьяницей и пустым человеком, пусть она сама это увидит.
Портной хмурился и возражал Алеше, но я уже знала, что он про себя согласиться уступить дочери. После него я начала слушать, что думает Дуня. Как только речь зашла о Семене, она тотчас очнулась и начала подслушивать разговор, притворялась, что лежит без памяти. Мне стало ее жалко, но потом еще жальче стало себя. Обо мне так никто никогда не убивался. Даже когда я умирала, за меня переживал только один Алеша. Я с благодарностью посмотрела на него и вдруг поняла, что он мой самый близкий человек, и я не побоюсь никакого греха и дам ему все, что он только от меня захочет.
Потом мне весь вечер пришлось хлопотать с больной Дуней. Сначала мы с теткой Степанидой кормили ее куриным взваром, который Алеша называл бульоном. Потом мыли в корыте, и укладывали спать. А когда пришло время ложиться нам, мне не спрашивая, постелили на женской половине в комнате хозяйки тетки Степаниды. Алеша по этому поводу очень расстроился, а я сделала вид, что очень рада ночевать со старой знакомой.
Степаниду Котомкину я немного знала. Ее родители жили рядом с нами, и она иногда по церковным праздникам их навещала. Женщиной тетка Степанида была хорошей, доброй, не кичилась богатством и всегда, когда приезжала к своим, одаривала гостинцами и нас, соседских ребятишек.
Теперь, когда ее дочка ожила, она не могла нарадоваться ни на нее, ни на чудодейственного лекаря. Когда мы легли, я очень хотела спать, но она помешала, заговорила о своих деревенских родичах и знакомцах.
Когда я рассказала все новости, Степанида завела разговор о новом барине, а под конец начала допытываться о нас с Алексеем Григорьевичем. Я рассказала о нем все, что и без того знали дворовые, но ей этого было мало. Очень уж ей хотелось узнать, что у нас с ним было.
– Значит, ты теперь при нем? – как бы невзначай, интересовалась она.
– Да, тетя Степанида, он же меня от смерти спас, вот теперь за собой и возит, – ответила я.
– А как у вас с ним? – осторожно пытала она, изнывая от любопытства.
– Если ты об этом, то у нас ничего с ним нет, – ответила я, – я ведь замужем!
– Знаю, как ты замужем… Неужто барин тебя ни к чему не принудил?
– Не принудил, он не такой и я не такая! – гордо ответила я.
Тетка Степанида не поверила, подумала, что я вру, как в таких делах врут все бабы и подъехала с другой стороны:
– А тебе-то самой он люб?
Я хотела сказать, что нет, не люб, но как-то само собой получилась, что сказала правду.
– Значит, тронул молодец девичье сердечко? Чего ж ты тогда вместе с ним не спишь? – задала портниха глупый вопрос. Постелила-то у себя в комнате мне сама.
– Не знаю, как-то так получается, то болела, теперь вот к вам приехали. Стыдно…
– Вот глупая, – засмеялась тетка Степанида, – чего ж стыдится, когда любится? Хочешь, я вас сведу?
Ее предложение меня удивило, в нем можно было заподозрить дурной замысел, но у нее в голове не было ничего плохого, она и правда желала нам счастья. Мне стало любопытно узнать, почему она так хлопочет, и я спросила:
– А тебе тетя Степанида, какая от того корысть?
– Тебя дуреху жалко, – неожиданно сказала портниха, – ты молодая, и не понимаешь, что мужики без этого жить не могут. Не с тобой он будет, так другую найдет. Мужчина твой лекарь видный, долго один не пробудет.
Не знаю почему, но сердце мне кольнуло будто иглой.
– Так боязно, все-таки грех! – попробовала отговориться я.
– Конечно грех, – согласилась тетка Степанида, – только не согрешишь, не покаешься, а не покаешься, не спасешься. Это наша женская судьба мужиков прельщать. Все они кобели одинаковые, только об одном думают! – с горечью добавила она и подумала о своем Фроле Исаевиче.
Я хотела возразить, заступиться если не за всех мужчин, то хотя бы за Алешу, но вспомнила, что с тех пор, как начала проникать в чужие мысли, сам убедилась, что так оно и есть на самом деле. Почти все мужики действительно кобели и потому, промолчала. Конечно, правда и то, что женщины, как и мужчины, думают примерно о том же самом. Может быть, не так прямо, но зато много больше.
– Если хочешь, пойди к нему сейчас, – вдруг предложила Степанида, – а утром вернешься сюда, никто и не узнает.
– Нет, я лучше буду спать здесь, пусть он отдохнет, а то он за время моей болезни совсем измучился, – отказалась я.
– Ну, как знаешь, – сказала, зевая, портниха. – Я тоже за время Дуниной болезни вся извелась. А ты не знаешь, как твой барин о Дуне и Семке-то узнал?
– Не знаю, – соврала я. – Он много что делает простому человеку непонятного.
– А он часом не колдун? – испугалась Степанида.
– Как можно, я сама видела, как он на иконы крестится, – опять соврала я, Алеша при мне ни разу не молился. – Колдунам накладывать на себя крестное знамение их законом заказано!
На этом наш разговор внезапно прервался, я встревожилась, почему тетка Степанида не отвечает. Оказалось, что она заснула на полуслове. Я вздохнула, умастилась на жестковатой лавке, и начала думать о том, как вдруг, в одночасье поменялась вся моя жизнь. Потом закрыла глаза и не заметила, когда наступило утро.
– Вставай лежебока, проспишь царствие небесное, – весело сказала, наклоняясь надо мной хозяйка, и я проснулась.
На дворе уже был ясный день, а на душе приятно и празднично.
– Вставай живей, твой уже давно тебя кличет, – поторопила Степанида.
Я засмеялась от радости жизни и вскочила с лавки.
– Ишь, егоза, как веселится! – шутливо заворчала тетка. – Помоги вон мальчишке отнести барину умывание.
Мы с учеником-мальчишкой в четыре руки отнесли Алеше умывальник в виде глиняного барашка. Он был необычно интересный, когда его наклоняешь, изо рта выливается вода. Я никогда еще не видела такого чуда. Пока Алеша умывался, тетка Степанида не уходила, следила, чтобы гостю все в ее доме понравилось.
Алеша вел себя степенно, как полагается лекарю, расспрашивал хозяйку о делах и здоровье, но как только мы с ним остались вдвоем, тотчас на меня набросился. Я ему не давалась, а он меня целовал и везде гладил руками, так что я еле успевала отбиваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38