Моему взору предстал невзрачный человечек в костюме и толстых очках. Если она испытала оргазм с этим пустым местом, мучил я себя, то каково ей будет с высоким, сильным красавцем?
Утомленная моими стенаниями, Дора решила прибегнуть к более сильным средствам. Она предложила мне установить в двух наших квартирах видеосистему, электронные глаза, которые записывали бы наши шалости. Каждый вечер мы будем просматривать заснятое, и я узнаю и увижу, как она себя ведет, – это должно заглушить мое собственническое чувство. Я категорически отказался, мне совершенно не хотелось знать, что она вытворяет с другими. Но можно ли ей самой снять меня, спрятавшись в шкафу? Я неохотно согласился. Она по нескольку часов в день беззвучно проводила за полупрозрачной занавеской. Ее присутствие приободряло меня, даже подбивало порой на актерство, так мне хотелось ее позлить. Но она оставалась беспристрастной, понимая, что эта инсценировка имеет чисто педагогическое значение. После ужина мы с ней становились похожи на чиновников, подводящих итоги трудового дня: она заставляла меня просматривать отснятое и позволяла себе «конструктивную критику». Профессорским тоном она комментировала мои выступления, указывала на упущения. Я должен был выслушивать упреки за то, что с одной клиенткой схалтурил, с другой повел себя бессердечно…
– Считай, – наставляла она меня, – что ты постригся в монахи. Избавь любовные отношения от вериг грубости. Попроси прощения у тех, кого отверг, кем пренебрег из-за их внешнего облика. Перестань употреблять обидные слова: «уродина», «швабра», «бочка». Пусть для тебя станет делом чести ублажать бесформенных и отталкивающих. Уродство стоит у тебя в глазах, а они ни при чем. А главное, снова научись целоваться в губы: ты подвергаешь женщину пытке, когда, приведя ее в состояние плотского возбуждения, лишаешь ее настоящих поцелуев.
Учащийся Себастьян должен был пообещать, что в следующий раз исправится. Я щипал себя, чтобы убедиться, что это происходит наяву.
Служить, обнимать, постигать
Вскоре произошло событие, ускорившее падение Доры и наступление времени, ставшего для нас вереницей ошибочных шагов к краю пропасти. Однажды вечером, проходя по улице Гренье-сюр-Ло – горбатому проулку со средневековыми домами на полпути между кварталом Маре и островом Сен-Луи, – мы увидели открытую дверь церкви. Там спали на полу человек десять бродяг – слежавшаяся куча ветоши, издававшая сильный затхлый запах. Они пришли сюда переночевать, спасаясь от нищеты и холода и пользуясь добротой кюре. Атмосфера задумчивости, слабый запах ладана, снисходительность каменных статуй – все это быстро толкнуло нас друг к другу в объятия. Мы занялись любовью в одном из кресел капитула. Взгромоздившаяся на меня Дора, наше прерывистое дыхание и мерный храп бездомных были как два инструмента, играющие одновременно разные партитуры. Завидев семенившую неподалеку монахиню в надвинутом на глаза капюшоне, призрак среди других призраков, моя партнерша без всякого смущения окликнула ее и пригласила примкнуть к нам:
– Давайте с нами, сестра, соединимся пред Господом.
Я чуть не умер со стыда. Монахиня в ужасе сбежала, целомудренно прошуршав одеждами. Тогда Дора направилась к спящим, разбудила одного и что-то тихо ему предложила, не удосужившись одернуть задранную юбку. Из живой свалки поднялась всклокоченная голова, раздалась брань, грязная лапа схватила за руку мою партнершу. Другие простертые тела ожили и, взбудораженные непристойным зрелищем, набросились на Дору, изрыгая страшные ругательства. Я едва успел оттащить ее. Если бы не мое вмешательство, ее бы наверняка отколошматили и изнасиловали. Но все это нисколько ее не потрясло. Наоборот.
– Я сама виновата, я разбудила их, вот они и испугались. Учти, Себастьян, вначале на нас обрушатся насмешки, даже издевательства.
– В начале чего?
– Сам знаешь.
Всю ночь она спокойно и взвешенно развивала передо мной созревшую у нее в голове идею. У нас появилась миссия: соединить разъединенных людей узами мистического брака. Мы станем Отцом и Матерью, призванными создать новую всеобщую Семью, зиждущуюся на любви и сострадании.
– А если поконкретнее, что это значит? – спросил я в легком ошеломлении.
Моя усердная мулаточка пригладила ладонью волосы, признак наивысшей сосредоточенности, и для успокоения вывихнула себе суставы большого и указательного пальцев.
– Это значит, Себ, отдавать себя, не ожидая взаимности, сотворить евангелие всеобщего человеколюбия.
– Разве мы не этим занимаемся?
– Да, но все-таки за деньги и кустарно. Нужен более широкий охват, надо утешать брошенных и страждущих.
И она привела в пример скандинавских женщин, которые, сострадая инвалидам, оказывают им техническую помощь, одаривая любовными объятиями.
– Бог – это любовь, Себастьян. Но Иисус ошибся: вместо того чтобы взойти в крови на крест, Ему нужно было растянуться на койке, превратиться в публичную женщину, одарить всех безграничной любовью, прикосновением своих рук, своей кожи, своего рта.
Что тут было возразить? Я уже давно не был хозяином положения. Она подавляла меня и интеллектуально, и эмоционально. Ахинея, усвоенная в педагогическом институте и в Национальной школе управления, совершенно не могла мне помочь.
– Ты был в этой области моим предтечей, – продолжала Дора, – но не пошел до конца, не внял своей интуиции. Позволь мне быть твоим поводырем, иди рядом со мной, как слепец рядом со зрячим. Я верну тебе зрение.
Я не был уверен, что хорошо понял ее, но доверился. Как только выдавалась свободная минутка, она читала мне стихи Сенгора, Сезера, рассуждала о гениталиях как о доказательствах бытия Божия, бессмертных частях тела, обреченного на исчезновение. Она открывала толстые тома и без устали комментировала их. Я все проглатывал, ее нравоучительное либидо пленяло и околдовывало меня. По вечерам на нашем столе Священное Писание соседствовало с вазелином и презервативами. Более чем когда-либо моя возлюбленная балансировала между синагогой и борделем, низводя религию до приступа эротической эпилепсии. В ней бушевал хаос разума и чувств, крутился мутный водоворот тривиального и возвышенного, богословия и порнографии. Но часто, пытаясь толковать то или иное место в Писании, она обнаруживала недостаток философской культуры. Я пользовался этим, чтобы возражать:
– Ты считаешь, что Маймонид, Авиценна, святой Фома Аквинский проповедовали грязный свальный разврат, содомию и скотоложество?
Доре хватало юмора, чтобы шутить в ответ, хохотать, целовать и ласкать меня. Я был готов простить ей умничанье и пристрастие к толкованию священных текстов. Любовь все спасала, она исцеляла наши раны, заполняла пробелы. В ее ярком свете бледнели старые бестолковые фолианты.
Моя метиска, богобоязненная и распутная, демонстрировала умопомрачительную дерзость. Эта поклонница Каббалы искала теперь благословения священнослужителей, бродила вокруг храмов, мечетей, соборов. Через несколько недель после ночного эпизода в церкви Сен-Жерве она потащила меня к духовнику Сен-Антуанского предместья, с которым договорилась о встрече под предлогом венчания. Священник принял нас в кроссовках, толстом свитере и спортивной куртке: он стер все внешние признаки своей деятельности и мог с равным успехом сойти за таксиста, столяра, штукатура. Редкие служители веры прилагали такие усилия, чтобы походить на людей из толпы – вот он, символ христианства, просящего прощения за само свое существование. Он выслушал нас с сокрушенным видом, елейно поведал о величии и тягостности брака, смысл коего состоит в продолжении рода и в обязанности супругов помогать друг другу. Когда Дора выложила ему свою идею фикс – принесение в дар собственного тела как священнодействие, господин «первый встречный» опустил глаза и нервно хихикнул Она уточнила, что мечтает стать женщиной-Христом, прибитой к койке, ощупываемой и разрываемой несчетным числом рук. Церковник откашлялся – от волнения он охрип – и поднялся.
– Дети мои, кажется, произошло небольшое недоразумение. Я готовился к встрече с женихом и невестой, но ошибся. Хотелось бы думать, что это шутка.
– Простите мне мою настойчивость, святой отец, но мы с Себастьяном хотели бы воплотить некое подобие чувственного коммунизма: все мужчины для всех женщин и наоборот.
Духовник был озадачен.
– Не уверен, что Рим или наши друзья-протестанты одобрили бы ваши намерения. Нигде не написано, что жизнь во имя Бога требует… таких действий.
– А Песнь Песней, а Мария Магдалина?
– Это миф, не более того, к тому же она не центральный персонаж Евангелий. Христос в милости Своей простил ее, а не поощрил занятие ее ремеслом.
Дора пошла последней картой:
– Святой отец, подумайте обо всех теплых сиротских животах, ждущих прикосновения…
Она взяла руку церковника и возложила себе на грудь. Бедняга, застигнутый врасплох, не сопротивлялся. Дора в то утро сияла, оделась элегантно, но просто.
– Святой отец, прочтем вместе Евангелие, это послание всеобщей любви…
После довольно долгого молчания Дора совершила невероятное: ласково дунула ему в нос, как шутя дуют на мордочку домашнего любимца.
– Любовь, святой отец, любовь без границ и без преград сильнее смерти…
Она говорила тихо, ее влажные губы были приоткрыты. Церковник затрясся, как раненый, который вот-вот рухнет. Он вырвал у нее руку, вытер ее о свою куртку, словно замаранную, и встал с крайне уязвленным видом.
– Мадемуазель, я никогда не путал наставление и одержимость. Да будет вам известно, я принял обет целомудрия и совершенно не собираюсь нарушать его с вами. Если хотите, могу направить вас к компетентным людям, которые вас вылечат.
Даже столь категорический отказ нисколько не поколебал прозелитизм Доры. С поразительной самоуверенностью она посетила без меня двух раввинов, ортодокса и либерала, которые сурово ее выпроводили, а также буддийского монаха в южном пригороде, который посмеялся и вместо ответа предложил ей зеленого чаю. Но все эти неудачи ее не обескуражили.
– Жреческая каста неизменно иссушает смысл проповеди, навязывает стерильную ортодоксию. Они не готовы, мы слишком опережаем их.
Евангелие сладострастия
При очевидном отсутствии здравого смысла все это не было лишено некоторого величия. Меня Дора превозносила до небес. То было начало крушения, но до чего же восхитительного! Никогда я не восхищался ею так, как в это время, когда она жила жизнью мистика, превратившись в живой мостик между традицией и новизной. Моему взору она представала в двух ипостасях: то склоненной над вязью Торы, вникающей в ее темные письмена, смиренным звеном древней традиции, то воительницей чувственности, склонной к любовным излишествам, готовой закатить для всех пиршество плоти. Секс – ничто без чрезмерности, любви не существует, если к ней неприменимо понятие излишества. У нее не выходила из головы история, которую она прочла в Иерусалиме, в библиотеке армянской церкви, – «Evangelicum Maleficum», переведенная с латыни на английский и написанная в 1580 году французским клириком, неким Жеаном де Борне. Речь там шла о рыцарях Черного Христа, тайном монашеском ордене из Дофине, основанном в середине шестнадцатого века. В страхе перед Реформацией и еретиками, уже занявшими альпийские долины, мелкий провансальский дворянин родом из Лурмарена по имени Гаспар де Перрин, аббат из Ла-Грав, горной деревушки у подножия массива Меж, стал утверждать, будто его посетил закованный в броню двуликий серафим, дьявол и ангел одновременно. На этом основании он создал учение об исчисляемом аде. Полагая, что Бог, неумелый творец, не завершил Своего дела, он отстаивал количественную концепцию зла, ограниченного остатка творения, с которым можно покончить, проявляя терпение и упорство. Достаточно совершить некое количество убийств, грабежей, совокуплений, которые будут вычтены из Всемирной Подлости. Таким образом, грех превращался в благое дело, вина способствовала искуплению. Воодушевленный этим открытием, Гаспар де Перрин спустился в долины и принялся проповедовать. Его призыв, шедший вразрез с официальным катехизисом, был прост: лгать, грабить, убивать, насиловать – вот долг каждого настоящего христианина. Он сам, вооружившись кинжалом и шпагой, претворял в жизнь эти новые заповеди, примкнув к банде местных разбойников, радовавшихся, что человек церкви прикрывает их злодеяния, да еще на церковной латыни. Его появление в городках и деревушках сеяло ужас: любой, кто не присоединялся к нему, лишался жизни именем Сумрачного Христа; женщин насиловали, детей рвали на куски или похищали, кюре сжигали заживо, имущество присваивали. Все стало дозволено, ибо сатана не существует, грех – неуклонно сокращаемый остаток: на колоссальных космических счетах уже совершенные преступления вычитались из тех, которые еще совершатся, и тем самым промежуток времени, отделявший человечество от окончательного искупления, неуклонно сокращался. Уполномоченные Рая – вор, убийца, содомит – оставались безгрешными, что бы ни вытворяли. Длительный хаос должен был предшествовать возвращению Мессии, второму пришествию Христа, как написано в Апокалипсисе святого Иоанна. Часовни и святилища подвергались разорению, священные книги раздирались в клочки, в захваченных церквах, прямо на алтарях, совершались черные мессы с блудом и принесением в жертву грудных младенцев. Гаспар де Перрин и его войско были отлучены Римом от церкви, солдаты короля преследовали их в горном массиве Экрен. Выданный одним угольщиком, Перрин подвергся пыткам, а потом был вместе с сообщниками четвертован на площади в Гренобле и сожжен на костре; пепел их скормили свиньям, после чего этих свиней тоже сожгли, пепел их зарыли во рву, поверх которого развели костры. Церковь разоблачила заодно оккультное влияние евреев и в качестве примера казнила нескольких раввинов, колдунов и алхимиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33