Я доступный мужчина, меня может иметь любая, пользуйтесь, приглашаю, я не ломака. Внизу живота у меня помещался моторчик, включавшийся при малейшем прикосновении, у меня была животная предрасположенность к этому занятию. Я не был скрягой: не учитывал времени оказания услуг и мог пробыть с одной женщиной несколько часов, если она этого хотела. Пока бедняга Жюльен резал себе вены и кромсал самого себя на лоскуты, чтобы оказаться молодцом на непонятно каком допросе, я дарил счастье. Однажды, сидя в кафе на углу улицы Экуфф, я понял смысл своей деятельности. Я любил квартал Маре, населенный новой продвинутой буржуазией, противопоставляющей священное мирскому, ешивы – чуланам. Как и все молодые люди, собравшиеся в этом периметре для жизни в соответствии со своими наклонностями, я тоже требовал права на безразличие, не желал, чтобы на меня обращали внимание. На банкетке напротив меня смазливая брюнетка в желтом кардигане взасос целовалась с каким-то хлыщом. При этом она вопреки традиции не закрывала глаза и улыбалась мне. Для нее это была невинная игра, а для меня стало открытием. Одаривать ласками одну и при этом обещать другой то же самое, если она сможет подождать, – таким стало мое кредо. Мои беспорядочные коитусы оставляли кильватерную струю бурной страсти, где каждая женщина могла сменить предыдущую и протянуть руку следующей. Даже если некоторые блистали ярче других, на них тоже распространялся закон сменяемости. О женщине, которую я сжимал в объятиях, я не мог подумать ничего более грустного, чем то, что она окажется последней: я желал ее пропорционально той, которая последует за ней. Я был фанатичным приверженцем принципа циркуляции, мне по вкусу была только серийная любовь, хотя не исключались ни привязанности, ни предпочтения. Я выкручивал женский пол, как живые губки, из которых текло сладострастие.
Магия обслуживания женщины – это доступность без мучений отказа, это наслаждение без гнета последствий. Контракт выполнен – и больше ни взгляда, ни слова. Мой голод подпитывался сам собой, я никак не мог насытиться и с трепетом ждал новых подарков судьбы. При веселом звуке дверного звонка внизу, предвещавшем новые чудесные волнения, мое сердце начинало колотиться с утроенной силой. Только по шагам на лестнице я мог набросать эскиз тела, которое мне предстояло обнимать: я слышал то легкое, но осторожное постукивание тонких каблучков, то скольжение со ступеньки на ступеньку кроссовок, то неуверенную остановку на полпути после тяжелой поступи, то мерные звуки плоских подошв, знающих, куда идти. Обычно последний лестничный марш преодолевался тише, словно посетительница избегала нескромного шума, пыталась привести в порядок мимику лица после утомительного восхождения. Когда раздавался стук в мою дверь, я уже испытывал эрекцию. У меня были уже не клиентки – вульгарное слово! – а феи, ангелы, и я оказывал им самый куртуазный прием. Я воображал себя проводником по райскому саду, пастырем, собирающим отбившихся от стада овечек и ведущим их верным путем. Я назвался псевдонимом Вергилий по аналогии с поэтом, провожавшим Данте из ада в рай. В любое время года я ставил на низкий столик блюдо со свежими фруктами: вишнями, мандаринами, манго, сверкающими, полированными, как детские щеки, яблоками. На столиках по обеим сторонам кровати стояли вазы, полные миндаля в шоколаде, трюфелей в пудре какао, имбирных палочек, печенья. Раз в три дня я покупал новый букет цветов, избегая слишком пахучих и пьянящих сортов. Я зажигал свечи и ароматические палочки. Зимой носики моих дам ярко алели. Окна были покрыты узорами инея. Я предлагал им грог. Каждый раз, когда в моей квартирке появлялась незнакомка, пусть всего на час, я чувствовал спазм внизу живота, горизонт расширялся, на меня проливался благостный свет. Мне нравились не сами женщины, а та ситуация, в которой они передо мной представали. В один прекрасный момент я вдруг понял, что могу страстно, жадно желать любую женщину, не боясь чувства вторичности. Это открытие сделало меня счастливым. Вся моя жизнь протекала в тех считанных сантиметрах, что отделяют рот феи от ее лона. После их ухода я вдыхал нежный, опьяняющий запах чувственного сражения, сбереженный простынями или покрывалом.
Царские празднества
Лишь только войдя в свою комнатенку, я проскальзывал в иное измерение и закрывал за собой дверь, ведущую в мир. Я менял свое имя и гардероб, переодевался в сценический костюм: тапочки, легкие штаны, распахнутая сорочка. Все мои ангелы были чем-нибудь восхитительны: одни были как оперные певицы, с первого же поцелуя затягивающие григорианский хорал, другие – как царицы, отдающиеся с безразличием великолепного животного. Кто-то расфуфыривался и надраивал свои интимные места, как корабельную палубу, считая мое ложе подиумом для своих гениталий; другие модницы не снимали темные очки, чтобы не уронить себя. Некоторые особы, исполненные материнских чувств, угощали меня вареньем; пылкие шли ко дну, ударившись о наслаждение, как о подводный камень; монотеистки кончали всего по разу, политеистки по многу раз, безбожницы никогда. Внизу каждого живота располагалась дверка, ведущая в пещеру чудес.
Гладкость кожи, сладострастно раскинутые ноги, пленительное дыхание, трусики размером с почтовую марку – все вызывало у меня удивление. А что искали мои невесты во мне? Не только запретную, брутальную любовь, но и детскую радость, когда вас ласкают, целуют, обнимают любящими руками. Так я и представлял себе свою новую жизнь: стократ возвращать своим безымянным возлюбленным ту любовь, которую мне дарили родители. Я всегда знал, что любовь – это страсть, обуревающая несметные множества, и, открыв лавочку по торговле своими ласками, стремился стать агентом этого множества, удачливым пропагандистом. Впервые я чувствовал себя свободным и правильным – так говорят об удачно взятой ноте.
Надо полагать, молва обо мне пошла добрая: на спрос теперь не приходилось жаловаться. Я прослыл вежливым, трудолюбивым, ни одна женщина не уходила от меня неудовлетворенной. Мои скромные труды часто сулили самое возвышенное вознаграждение. Помню один холодный зимний вечер. К четырем часам уже стемнело. Со своего балкона я любовался залитым огнями Парижем, крыши, политые дождями, мокрые от растаявшего снега, блестели, как водные пространства. В моей постели находилась некая Наташа, кассир налоговой инспекции, роскошная гора плоти, раскинувшаяся на моих подушках, пухлая, как младенец, нежная, как абрикос, с крохотной и далеко запрятанной, как кукольный домик, вульвой. На мой вкус, она была так мила, так аппетитна, что я, осознав свое везение, не сдержал рыданий. Я попал в положение взрослого, которому объявляют, что Дед Мороз существует на самом деле, и который вынужден разом отказаться от тридцати лет неверия. Моя ставка имела скромные размеры, но исполняла роскошные функции: эти воистину царские празднества восполняли мне недополученный общественный престиж, карьеру, на которую я махнул рукой. Я болтал со своими феями, как парикмахер, о плохой погоде, об отпуске, о гороскопах, о похождениях кинозвезд, хвалил их наряды, их физическую форму. Я был порнографической версией лыжного инструктора или массажиста. Здесь я должен сказать, что проституция не противоречит целомудрию. Злобе, разврату, скотству в моей постели не было места; чаще всего от меня требовалась просто нежность, ласка. Кто сказал, что ушли в прошлое приличия? Мы проявляли тактичность, уже неведомую обыкновенным любовникам, сочетали бесстыдство с хорошим образованием. А какими приличными они становились потом – причесанные, подкрашенные, возможно, запыхавшиеся, но радостные, – когда твердили: няня, сидящая с ребенком, будет недовольна, меня ждет начальник, мне надо заехать за мужем… Домашние помыслы вытесняли эротические, кроме тех редких случаев, когда, обессиленные любовью, они тихо засыпали.
Мои обязанности куртизана-любителя не исчерпывались физическим актом, от меня требовалась немалая самоотверженность. Я внимал откровениям, мирил членов семьи, воссоединял повздоривших супругов. Мне открывались без опаски, и я сам бесстрашно нырял в чужую личную жизнь. Сколько мужей, сами того не ведая, были обязаны мне восстановлением согласия в семье, возрождением сексуальности? Я заменял знахаря, психотерапевта, слушал сетования молодых женщин, не находивших любви, ободрял толстух с обвислыми грудями, мечтавших о похудении, утешал плоских, извинявшихся за отсутствие у них настоящей груди. Когда какая-нибудь из них, долго занимавшаяся в спортзале, говорила мне в следующий визит: «Вот теперь я довольна своими ягодицами. Этим летом я осмелюсь надеть стринги», – я был счастлив, как школьный учитель, научивший ребенка грамоте. Я пекся о своих дульсинеях, словно они были моими подопечными. Меня не беспокоило, если меня принимали за жиголо: я сам избрал такое времяпрепровождение, даже завоевал его в борьбе. Мне казалось естественным, что большая часть моих фей считают меня тупицей, безмозглым поршнем на ножках. Я старался их не разочаровывать и не клал на столики другого чтения, кроме журнальчиков, которые они видят в зубной клинике. Если бы я взялся поучать, выставлять напоказ свои познания, они бы тотчас сбежали. Жажда доброты была у меня так велика, что, бывало, после насыщенного дня я бежал к профессионалке, где спускал все деньги и семя, торопясь поменяться ролями, замкнуть дьявольский круг.
Любовь без предпочтения
Я исполнял свой профессиональный долг, полностью пренебрегая эстетическими критериями. Чувственное волнение порождалось не красотой, а. новизной тела, от исследования которого кружится голова. Чтобы родилось желание, нужно какое-то несовершенство. Желание падко на мелкие изъяны, это их оно прославляет и искупает в своем порыве, тогда как в очень красивых лицах есть что-то ледяное, безжизненное. Я ценил труд, проделанный временем с живыми существами, обожал водить кончиком пальца по узорам морщинок в уголках рта, по складкам плоти на шее, по вмятинам дряблого живота. Я любил похожую на папиросную бумагу кожу, тяжелые конечности, падающие под весом собственной инерции, солнечные ожоги от злоупотребления загаром, иероглифы, оставляемые на теле замочками и поясами. Как трутень, призванный одаривать ласками пчелиных маток, я не переставал радостно удивляться, ничто не действовало на меня отталкивающе. Эти изнеженные, немного заплывшие жирком тела невероятно меня возбуждали. Полные бока, мраморные бедра, венозные морщинистые груди говорили об опытности, о способности полнее наслаждаться любовью, чем изможденные обладательницы стройных фигурок. Эти зрелые женщины приходили ко мне не потому, что были в возрасте, а потому, что были свободнее. Молодость – время абсолюта, то есть предубеждения. Когда ко мне попадала вдруг молоденькая девушка, присланная мамашей для добрачного лишения невинности, я находил ее в равной степени безупречной и скучной. Я не позволял себе выносить какие-либо суждения, даже когда ко мне являлись задирать подол мужеподобные особы с дряблыми грудями или обладательницы неохватного таза. Все они были живыми факелами, пылавшими у меня в руках, над головой каждой из них мерцал феерический нимб. Со мной происходило то же самое, что я чувствовал в возрасте двадцати лет: непобедимая страсть безразличия, для которой имело значение только количество. Нежась в тепле рта, в чаше живота, я помнил об одном-единственном императиве: никому не отдавать предпочтения, быть верным своему выбору – не выбирать. Всем им я шептал одни и те же ласковые слова, всех благодарил за то, что они существуют, что они со мной. Я всегда ценил анонимное чувство, которое кошки дарят людям, подходящим к ним с кормом. Им хочется получить свою дозу нежностей и ласк, вот они и выпрашивают их у кого ни попадя. Меня обуревала такая же жадность, и я отправлялся на поиски положенного мне рациона, не важно, кто мне его предоставит. Я никогда не провозглашал свою любовь вообще, раз был лишен способности любить кого-то конкретно. Но мне ничего не стоило разыграть обожание, и я старался придать своей похоти видимость острой нежности. Ласковые словечки создавали атмосферу интимности, улетучивавшуюся спустя час, зато рождавшую иллюзию интенсивной жизни. Одно лишь удовольствие подсказывало мне пылкие признания, в которые я в момент произнесения искренне верил. «Не ты, так кто-нибудь еще» – вот что следовало бы говорить друг другу обнимающимся любовникам: они воображают, что необходимы друг другу, а на самом деле легко заменимы.
Городской авантюрист
Я обожал механическую сторону своей работы. Я чувствовал себя мелким ремесленником, часовщиком, занятым тонкой починкой, возящимся с бесконечно маленькими, чувствительными деталями. В конце концов, мужской член – всего лишь инструмент, подлежащий чистке и смазке, нечто среднее между отверткой и штопором. Я плавал в этих женщинах, как в аквариуме, я был в нем временным жильцом; и никогда за осуществлением акта не следовало разочарования. Я не ведал усталости.
Моя жизнь делилась на три части: в первой я был хорошим отцом семейства; во второй – дипломатом и ревностным слугой государства; в третьей – мужчиной по вызову согласно прейскуранту. Утром я уходил из дому с легким сердцем, без всяких угрызений совести, готовясь к встрече со своими одноразовыми невестами сразу после того, как закроется скобка министерства. В полдень я легко обедал, переедание и избыток спиртного душили мое вдохновение. Мне нужен был ясный рассудок, плоский живот, пустой желудок – таковы были условия моего функционирования. Между двумя визитами я строго соблюдал правила: после каждого сеанса тщательно мылся под душем и вешал себе на шею полотенце, как спортсмен после тренировки. Мои дни имели двойное-тройное дно, как чемоданы контрабандистов; переборки между отделениями «чемоданов» я содержал в неприкосновенности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33