https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/80x80/nedorogie/
Если бедняга ворчал, Жюльен хватал его за воротник и отвешивал ему оплеуху. Он задирал парней из пригородов, шумевших в общественном транспорте, насмехался над их выговором, называл африканцами, забывшими родной французский, набрасывался на них при первом же оскорблении, не обращая внимания на кулаки, даже на избиение ногами; весь в крови, он дожидался, пока кто-нибудь из них вытащит нож, чтобы сломать дурню кисть. Эта свирепость, это сочетание отваги и низости в те времена завораживали нас. В душе он был совсем как американский поборник справедливости, бросающий вызов головорезам, чтобы удобнее было их покарать.
Я вытащил из кармана бумажный платок и шумно высморкался. Эти носовые фанфары принесли мне успокоение. Вернулась самоуверенность. Я все еще надеялся, что приятели подойдут, похлопают меня по плечу и посмеются. Вместе с тем мне хотелось разузнать, заодно ли с ними Фанни, участвовала ли и она в этом заговоре. Трудно было смириться с тем, что наше братство однокашников превратилось в Комитет общественного спасения.
– Ты еще можешь отречься, Себастьян, и тогда мы снова тебя примем.
Мне тут же представились люди в капюшонах, прижигающие ступни еретикам под разговоры о любви к Богу.
– Мне не за что просить прощения, слышите, не за что!
Послышалось враждебное перешептывание. Мне пришлось замолчать, иначе бы я задохнулся. Казалось, сердце бьется у меня во рту, я боялся, что сейчас выплюну его, как непереваренную косточку. Мне не хотелось, чтобы они знали, как сильно я потрясен.
– Я уже много лет не вхожу в вашу шайку. Вам должно быть стыдно за вашу инсценировку.
Я даже не говорил, я яростно лаял. Запрокидывая голову, я бросал всем им вызов. Не знаю, откуда взялись мои следующие слова, как я набрался храбрости их выговорить.
– Что до моего второго занятия, то знайте, что я им горжусь. Это не мелкая торговля, как вы выражаетесь, это общественные работы. Вот самое подходящее слово. Я тружусь на благо женского пола этой страны. В Национальной школе управления следовало бы создать специальное отделение для подготовки специалистов этого профиля.
Жан-Марк, казалось, был близок к апоплексическому удару, красные пятна на его лице начинались от воротника рубашки, он вцепился мне в руку, как краб клещами.
– Прекрати, Себастьян, ты зашел слишком далеко. Я высвободился, не глядя на него:
– Отстань от меня, холуй.
Мой голос едва не срывался на визг.
– Я понимаю вашу реакцию только в одном смысле: я поставил пятно на вашу доску почета. Вы все рке солидные люди, только я проститутка с яйцами. Но вы заблуждаетесь: ниша, в которой я расположился, с эмансипацией женщин будет неуклонно расширяться. Многие теперь осмеливаются на то, что раньше было под запретом: позволяют себе мужчин за деньги. Как вам такая идея рождественского подарка: если вашим женам, сестрам, дочерям скучно, отправьте их ко мне. Они у меня засветятся! К тому же тарифы у меня умеренные.
Мне казалось, что Жюльена сейчас хватит удар. Никогда не забуду безумный блеск его глаз после моего предложения. Я перечеркнул его проповедь, подорвал его прокурорскую карьеру.
– Ты извращенец, Себастьян, грязный бездельник.
Его лицо блестело от обильной испарины. Если бы он командовал расстрельным взводом, то скомандовал бы «пли!». Я чувствовал вокруг себя буквально материализовавшуюся злобу толпы, готовой растерзать меня. Всего полчаса назад мы вместе чокались, и я клялся себе, что брошу проституцию. А они за ужином обдумывали приговор об изгнании, сколачивали для меня эшафот. В их глазах я был хуже экскрементов, мной надо было пожертвовать ради укрепления их уз.
Жюльен приказал:
– Прошу тебя уйти…
Но его голос заглох от судороги. От возмущения у него ослабли голосовые связки. Он собирался рвать и метать, но вместо этого задохнулся и поневоле сел, тяжело дыша, – старый крестный отец в окружении своих подручных. Остальные, наоборот, встали, Жеральд занял позицию у двери, расставив ноги, с видом доходяги, мнящего себя вышибалой. Моя судьба была решена, бывшие друзья меня отвергли. С моего языка готовы были сорваться проклятия и вопросы, но я благоразумно их проглатывал. Мне хотелось выдать хлесткие реплики, найти неопровержимые доводы, чтобы их посрамить. Но лучше было сбежать, не доводя до скандала. Я изобразил гротескный реверанс и был таков, весь пунцовый, с горящими ушами. По крайней мере, они не добились от меня покаяния, публичного посыпания главы пеплом. Вдогонку за мной бросился Жан-Марк, семеня, как старушонка.
– Мне очень жаль, Себастьян, но это тебе же на пользу.
Я обернулся, возмущенный этими словами. Дать ему пощечину или ударить кулаком в лицо? Вместо этого я у всех на виду влепил ему в губы поцелуй, даже его ацетонное дыхание не стало для меня препятствием В этой комнате собрался весь мир, и мир говорил мне: уйди. Не иначе, мое крушение подготовили зловредные ведьмы, я уходил, оплеванный толпой. Пересекая пустую гостиную, я слышал издали голос, механически зачитывавший по-английски проценты и какую-то еще цифирь. Я спускался по лестнице бегом, перепрыгивая через ступеньки, как ребенок, получивший разрешение поиграть на свежем воздухе. На улице Мучеников я стал громко повторять: «Я свободен, они меня выгнали. Вот мерзавцы!» С неба обрушивалась леденящая ясность, тротуар сиял сквозь мусор. Неподалеку от меня тронулся с места автомобиль с погашенными фонарями. Мне показалось, что я узнал профиль Фанни. Но нет, она находилась в тысячах километрах отсюда. Я рассмеялся, запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой. Когда у меня перехватило дыхание, я сел на край тротуара. И только тогда разрыдался.
Глава VII
Миссионеры человеколюбия
В жизни большинства людей секс – скоротечная пора, которая больше не возвращается и о которой им остается только сожалеть. Потеря аппетита, мучившая меня несколько месяцев, прошла, сменившись безразличием. Меня ничто больше не отталкивало. В моей комнате пыхтело, гримасничало, выплясывало по стандартному сценарию существо о двух головах и о восьми конечностях. Во мне уже не было, быть может, прежнего священного огня, но теплился огонек, как в керосинке, и этого хватало для поддержания горения. Душой я стал совсем как девица: меня переполняла сентиментальность, душили приливы глупой нежности: я плакал, глядя телесериалы, умилялся при кадрах с хомячками, любую свою клиентку с готовностью величал «малышкой» или «козочкой», охотно вступал в долгие беседы с мамашами, выгуливавшими на улице своих собачонок. Я даже купил себе плюшевого друга – гиганта медведя, которого прижимал к себе во сне. Кроме того, я вел себя совершенно как семейный мужчина: в любое время дня и ночи я что-нибудь жевал, горстями поглощал арахис и чипсы. И поэтому набирал и набирал вес. Вечером, борясь с бессонницей – мне было страшно лежать одному в этой кровати, в которой побывало столько тел, – я смотрел музыкальные комедии пятидесятых годов.
Занявшись проституцией, я потерял душевное расположение к занятию любовью.
Исполненные молитвы
Через несколько недель мне должно было исполниться тридцать восемь лет. Щедрость наступившей весны была, как всегда, удивительна. Воздух, промытый многомесячными дождями, был до того чист, что я, занимаясь своим продажным ремеслом, старался располагаться лицом к свету. Свой балкон, где цвели тюльпаны и гвоздики, я превратил в просторное поле и с радостью проводил там время. Пчел, прилетавших опылять мои цветы, я поил водой, я чувствовал себя принцем карманного королевства, где мирно сосуществовали все сословия. Однажды в чудесный день конца мая – была суббота, – часов в пять кто-то позвонил в дверь. Я недавно высвободился из объятий матери семейства, графолога при полицейском суде, приехавшей из Велизи и оставившей у меня сумки с покупками, чтобы позже забрать их. Теперь я ждал ливанку по имени Мириам, позвонившую мне накануне по рекомендации подруги. Она говорила с сильным акцентом, перекатывая «р» на языке, как булыжники. Гостья оказалась огромной, да еще на высоченных каблуках, с копной черных, обильно сдобренных лаком волос. Слой румян у нее на лице был такой, что я заподозрил, что она скрывает с его помощью прыщи. На челюстях и у ушей румяна образовали комки. Я разделся первым, как того требовал ритуал: товар надо показать лицом, да и «штуку» предъявить невредно. Она попросила меня задернуть занавески – иначе она, видите ли, стеснялась. Сама осталась в панталонах и лифчике, да еще прикрывала руками грудь и живот, не смея даже глянуть на мое орудие труда, находившееся в состоянии полувозбуждения. Где-то за стенкой бубнило радио. Я предложил ей лечь, но она отказалась.
– Я предпочитаю, чтобы мы сначала поговорили.
– Сколько угодно, я не тороплюсь.
Я заметил, что ее ливанский акцент превратился в русский, но какой-то пародийный. Я приготовился к захватывающей беседе об изменении климата и о том, как трудно найти в Париже такси. Было жаль, что задернуты занавески, а то бы я полюбовался наступлением сумерек. За беседой моя клиентка приняла позу зародыша. Я массировал ей затылок, плечи, грел своим дыханием ее ледяные руки и ноги. Смеркалось, обстановка становилась естественнее. Когда она расслабилась, я проверил пальцем ситуацию у нее между ног, думая, что последует какой-то отзыв. Но там было сухо, настоящая сухая листва после летнего зноя.
– Поцелуйте меня! – неожиданно потребовала она театральным тоном.
– Сожалею, я не целуюсь…
– Пожалуйста, за дополнительную плату.
– Нет, мой рот не… не продается.
Произнося эту фразу, я понимал, насколько она нелепа. Клиентка схватила свою сумочку, порылась в ней, достала две купюры по сто евро.
– А за эти деньги будешь целоваться?
У нее разом пропал акцент. Мне бы выставить ее вон в наказание за такое обращение. Взять хотя бы тыканье! Но мне, наоборот, стало весело. Она поднимала ставки, игра начиналась.
– По-моему, вы не поняли. На работе я не целуюсь.
После этих слов она набросилась на меня и попыталась разжать мне рот языком. К своему собственному удивлению, я не смог подчиниться, настолько мало во мне в ту пору оставалось нежности. Я оттолкнул ее.
– Прекратите, пожалуйста.
Но она упорствовала, трепетала ноздрями, это становилось невыносимо. Она не убирала язык, лизала мне кончик носа. От нее сладко пахло. Я убрал ее подбородок от своего. Теперь отдать ей деньги – и пусть выметается. Терпеть не могу женщин, создающих проблемы. Мало-помалу у нас с ней завязалась настоящая драка: я стискивал ей ладонями виски, от усилия у меня уже дрожали руки, а она, выгибаясь всем телом, рвалась ко мне. Когда я уже подумывал о том, чтобы принять предложенную ею плату и смириться, моя левая рука что-то неожиданно ухватила, словно оторвала лоскут вуали. У меня в ладони осталась часть лица этой женщины, кусок маски. Она вскрикнула и зарылась лицом в подушку. Я встал, натянул желтые трусы, разрисованные собирающими мед пчелками, – я ношу их в хорошую погоду, – и раздвинул занавески. Гротескную сцену озарило ярким светом.
– Предпочитаю остановиться на этом Заберите свои деньги.
Она хныкала, как обиженный ребенок.
– Хорошо, только отвернитесь.
Что за церемонии! Разве что у нее какая-нибудь постыдная болезнь, которую лучше прятать, – волчанка, воспаленная угревая сыпь, страшное уродство. Торопясь выпроводить ее, я встал лицом к литографии Титуса Кармеля, которая досталась мне после развода. На ней был изображен стоящий на ребре параллелепипед с мятым, как бумага, углом. Морщащийся, словно страница или как ткань, камень, заражение одного вещества другим, – эта идея всегда казалась мне соблазнительной. В стекле рамки отражалась, как в зеркале, вся комната, и я помимо своего желания подглядывал за гостьей. Та уже оделась и теперь пыталась отодрать от щеки остаток маски, свисавший, как наполовину оторванная стеновая панель. Она с громким хлопком отлепила пластырь и сняла парик. Я был заинтригован: ее действия наводили на мысль о снимающей грим актрисе и о прооперированном, которому хирург показывает его новое лицо. Она бросила парик и маску в сумку, повернула ручку двери. Но, прежде чем перешагнуть через порог, заколебалась и напоследок оглянулась. В стекле, вперемежку с четкими геометрическими линиями, я увидел отражение лица, которое тут же узнал.
Мне бы быть польщенным, но я болезненно поморщился. Как я сразу не узнал этот искрящийся взгляд!
– Зачем ты пришла, чего тебе надо?
Дора смело смотрела мне в глаза, ее щеки пылали от смущения. Она похудела, глаза были печальные, тревожные. Оба почувствовали дуновение, словно нас осенило черным крылом измены.
Не справившись с волнением, я рявкнул:
– К чему этот дурацкий грим?
– От страха, что ты меня прогонишь.
Удивление боролось во мне с горечью. Раны, кое-как залеченные временем, снова открылись. Неправда, что наши мольбы остаются неуслышанными. Нет, они исполняются, только слишком поздно, когда это уже не имеет прежнего значения. Два года я только на то и надеялся, что Дора подаст мне знак, и вот перегорел, ее внезапное возвращение оставило меня равнодушным.
– Чего ты хочешь?
– Просто тебя.
– Тебе не откажешь в чувстве юмора.
– То есть?
– Ты ушла из моей жизни.
– Врешь!
– Я люблю другую.
– Я тебе не верю.
Внезапно я похолодел. Откуда в ней столько самоуверенности? Она снова уселась на постель. Падавший на нее искоса свет омолодил ее лицо, расправлявшееся после маски. Лицо – живое существо, оно бесконечно изменчиво, способно принимать самые разные оттенки, на крах и на возрождение ему достаточно считанных мгновений. Ее смуглая кожа резко контрастировала с волосами, осветленными льющимся в окно солнечным светом. Она походила на сияющую девчонку, выпрашивавшую у меня снисхождения. У нее был обезоруживающий взгляд, полный уверенности в том, что она снова желанна. В другом человеке нас трогает не то, что он делает, чтобы нас соблазнить, а то, чем он оказывается помимо своей воли, высвеченный лучом, бьющим в чарующие бездны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Я вытащил из кармана бумажный платок и шумно высморкался. Эти носовые фанфары принесли мне успокоение. Вернулась самоуверенность. Я все еще надеялся, что приятели подойдут, похлопают меня по плечу и посмеются. Вместе с тем мне хотелось разузнать, заодно ли с ними Фанни, участвовала ли и она в этом заговоре. Трудно было смириться с тем, что наше братство однокашников превратилось в Комитет общественного спасения.
– Ты еще можешь отречься, Себастьян, и тогда мы снова тебя примем.
Мне тут же представились люди в капюшонах, прижигающие ступни еретикам под разговоры о любви к Богу.
– Мне не за что просить прощения, слышите, не за что!
Послышалось враждебное перешептывание. Мне пришлось замолчать, иначе бы я задохнулся. Казалось, сердце бьется у меня во рту, я боялся, что сейчас выплюну его, как непереваренную косточку. Мне не хотелось, чтобы они знали, как сильно я потрясен.
– Я уже много лет не вхожу в вашу шайку. Вам должно быть стыдно за вашу инсценировку.
Я даже не говорил, я яростно лаял. Запрокидывая голову, я бросал всем им вызов. Не знаю, откуда взялись мои следующие слова, как я набрался храбрости их выговорить.
– Что до моего второго занятия, то знайте, что я им горжусь. Это не мелкая торговля, как вы выражаетесь, это общественные работы. Вот самое подходящее слово. Я тружусь на благо женского пола этой страны. В Национальной школе управления следовало бы создать специальное отделение для подготовки специалистов этого профиля.
Жан-Марк, казалось, был близок к апоплексическому удару, красные пятна на его лице начинались от воротника рубашки, он вцепился мне в руку, как краб клещами.
– Прекрати, Себастьян, ты зашел слишком далеко. Я высвободился, не глядя на него:
– Отстань от меня, холуй.
Мой голос едва не срывался на визг.
– Я понимаю вашу реакцию только в одном смысле: я поставил пятно на вашу доску почета. Вы все рке солидные люди, только я проститутка с яйцами. Но вы заблуждаетесь: ниша, в которой я расположился, с эмансипацией женщин будет неуклонно расширяться. Многие теперь осмеливаются на то, что раньше было под запретом: позволяют себе мужчин за деньги. Как вам такая идея рождественского подарка: если вашим женам, сестрам, дочерям скучно, отправьте их ко мне. Они у меня засветятся! К тому же тарифы у меня умеренные.
Мне казалось, что Жюльена сейчас хватит удар. Никогда не забуду безумный блеск его глаз после моего предложения. Я перечеркнул его проповедь, подорвал его прокурорскую карьеру.
– Ты извращенец, Себастьян, грязный бездельник.
Его лицо блестело от обильной испарины. Если бы он командовал расстрельным взводом, то скомандовал бы «пли!». Я чувствовал вокруг себя буквально материализовавшуюся злобу толпы, готовой растерзать меня. Всего полчаса назад мы вместе чокались, и я клялся себе, что брошу проституцию. А они за ужином обдумывали приговор об изгнании, сколачивали для меня эшафот. В их глазах я был хуже экскрементов, мной надо было пожертвовать ради укрепления их уз.
Жюльен приказал:
– Прошу тебя уйти…
Но его голос заглох от судороги. От возмущения у него ослабли голосовые связки. Он собирался рвать и метать, но вместо этого задохнулся и поневоле сел, тяжело дыша, – старый крестный отец в окружении своих подручных. Остальные, наоборот, встали, Жеральд занял позицию у двери, расставив ноги, с видом доходяги, мнящего себя вышибалой. Моя судьба была решена, бывшие друзья меня отвергли. С моего языка готовы были сорваться проклятия и вопросы, но я благоразумно их проглатывал. Мне хотелось выдать хлесткие реплики, найти неопровержимые доводы, чтобы их посрамить. Но лучше было сбежать, не доводя до скандала. Я изобразил гротескный реверанс и был таков, весь пунцовый, с горящими ушами. По крайней мере, они не добились от меня покаяния, публичного посыпания главы пеплом. Вдогонку за мной бросился Жан-Марк, семеня, как старушонка.
– Мне очень жаль, Себастьян, но это тебе же на пользу.
Я обернулся, возмущенный этими словами. Дать ему пощечину или ударить кулаком в лицо? Вместо этого я у всех на виду влепил ему в губы поцелуй, даже его ацетонное дыхание не стало для меня препятствием В этой комнате собрался весь мир, и мир говорил мне: уйди. Не иначе, мое крушение подготовили зловредные ведьмы, я уходил, оплеванный толпой. Пересекая пустую гостиную, я слышал издали голос, механически зачитывавший по-английски проценты и какую-то еще цифирь. Я спускался по лестнице бегом, перепрыгивая через ступеньки, как ребенок, получивший разрешение поиграть на свежем воздухе. На улице Мучеников я стал громко повторять: «Я свободен, они меня выгнали. Вот мерзавцы!» С неба обрушивалась леденящая ясность, тротуар сиял сквозь мусор. Неподалеку от меня тронулся с места автомобиль с погашенными фонарями. Мне показалось, что я узнал профиль Фанни. Но нет, она находилась в тысячах километрах отсюда. Я рассмеялся, запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой. Когда у меня перехватило дыхание, я сел на край тротуара. И только тогда разрыдался.
Глава VII
Миссионеры человеколюбия
В жизни большинства людей секс – скоротечная пора, которая больше не возвращается и о которой им остается только сожалеть. Потеря аппетита, мучившая меня несколько месяцев, прошла, сменившись безразличием. Меня ничто больше не отталкивало. В моей комнате пыхтело, гримасничало, выплясывало по стандартному сценарию существо о двух головах и о восьми конечностях. Во мне уже не было, быть может, прежнего священного огня, но теплился огонек, как в керосинке, и этого хватало для поддержания горения. Душой я стал совсем как девица: меня переполняла сентиментальность, душили приливы глупой нежности: я плакал, глядя телесериалы, умилялся при кадрах с хомячками, любую свою клиентку с готовностью величал «малышкой» или «козочкой», охотно вступал в долгие беседы с мамашами, выгуливавшими на улице своих собачонок. Я даже купил себе плюшевого друга – гиганта медведя, которого прижимал к себе во сне. Кроме того, я вел себя совершенно как семейный мужчина: в любое время дня и ночи я что-нибудь жевал, горстями поглощал арахис и чипсы. И поэтому набирал и набирал вес. Вечером, борясь с бессонницей – мне было страшно лежать одному в этой кровати, в которой побывало столько тел, – я смотрел музыкальные комедии пятидесятых годов.
Занявшись проституцией, я потерял душевное расположение к занятию любовью.
Исполненные молитвы
Через несколько недель мне должно было исполниться тридцать восемь лет. Щедрость наступившей весны была, как всегда, удивительна. Воздух, промытый многомесячными дождями, был до того чист, что я, занимаясь своим продажным ремеслом, старался располагаться лицом к свету. Свой балкон, где цвели тюльпаны и гвоздики, я превратил в просторное поле и с радостью проводил там время. Пчел, прилетавших опылять мои цветы, я поил водой, я чувствовал себя принцем карманного королевства, где мирно сосуществовали все сословия. Однажды в чудесный день конца мая – была суббота, – часов в пять кто-то позвонил в дверь. Я недавно высвободился из объятий матери семейства, графолога при полицейском суде, приехавшей из Велизи и оставившей у меня сумки с покупками, чтобы позже забрать их. Теперь я ждал ливанку по имени Мириам, позвонившую мне накануне по рекомендации подруги. Она говорила с сильным акцентом, перекатывая «р» на языке, как булыжники. Гостья оказалась огромной, да еще на высоченных каблуках, с копной черных, обильно сдобренных лаком волос. Слой румян у нее на лице был такой, что я заподозрил, что она скрывает с его помощью прыщи. На челюстях и у ушей румяна образовали комки. Я разделся первым, как того требовал ритуал: товар надо показать лицом, да и «штуку» предъявить невредно. Она попросила меня задернуть занавески – иначе она, видите ли, стеснялась. Сама осталась в панталонах и лифчике, да еще прикрывала руками грудь и живот, не смея даже глянуть на мое орудие труда, находившееся в состоянии полувозбуждения. Где-то за стенкой бубнило радио. Я предложил ей лечь, но она отказалась.
– Я предпочитаю, чтобы мы сначала поговорили.
– Сколько угодно, я не тороплюсь.
Я заметил, что ее ливанский акцент превратился в русский, но какой-то пародийный. Я приготовился к захватывающей беседе об изменении климата и о том, как трудно найти в Париже такси. Было жаль, что задернуты занавески, а то бы я полюбовался наступлением сумерек. За беседой моя клиентка приняла позу зародыша. Я массировал ей затылок, плечи, грел своим дыханием ее ледяные руки и ноги. Смеркалось, обстановка становилась естественнее. Когда она расслабилась, я проверил пальцем ситуацию у нее между ног, думая, что последует какой-то отзыв. Но там было сухо, настоящая сухая листва после летнего зноя.
– Поцелуйте меня! – неожиданно потребовала она театральным тоном.
– Сожалею, я не целуюсь…
– Пожалуйста, за дополнительную плату.
– Нет, мой рот не… не продается.
Произнося эту фразу, я понимал, насколько она нелепа. Клиентка схватила свою сумочку, порылась в ней, достала две купюры по сто евро.
– А за эти деньги будешь целоваться?
У нее разом пропал акцент. Мне бы выставить ее вон в наказание за такое обращение. Взять хотя бы тыканье! Но мне, наоборот, стало весело. Она поднимала ставки, игра начиналась.
– По-моему, вы не поняли. На работе я не целуюсь.
После этих слов она набросилась на меня и попыталась разжать мне рот языком. К своему собственному удивлению, я не смог подчиниться, настолько мало во мне в ту пору оставалось нежности. Я оттолкнул ее.
– Прекратите, пожалуйста.
Но она упорствовала, трепетала ноздрями, это становилось невыносимо. Она не убирала язык, лизала мне кончик носа. От нее сладко пахло. Я убрал ее подбородок от своего. Теперь отдать ей деньги – и пусть выметается. Терпеть не могу женщин, создающих проблемы. Мало-помалу у нас с ней завязалась настоящая драка: я стискивал ей ладонями виски, от усилия у меня уже дрожали руки, а она, выгибаясь всем телом, рвалась ко мне. Когда я уже подумывал о том, чтобы принять предложенную ею плату и смириться, моя левая рука что-то неожиданно ухватила, словно оторвала лоскут вуали. У меня в ладони осталась часть лица этой женщины, кусок маски. Она вскрикнула и зарылась лицом в подушку. Я встал, натянул желтые трусы, разрисованные собирающими мед пчелками, – я ношу их в хорошую погоду, – и раздвинул занавески. Гротескную сцену озарило ярким светом.
– Предпочитаю остановиться на этом Заберите свои деньги.
Она хныкала, как обиженный ребенок.
– Хорошо, только отвернитесь.
Что за церемонии! Разве что у нее какая-нибудь постыдная болезнь, которую лучше прятать, – волчанка, воспаленная угревая сыпь, страшное уродство. Торопясь выпроводить ее, я встал лицом к литографии Титуса Кармеля, которая досталась мне после развода. На ней был изображен стоящий на ребре параллелепипед с мятым, как бумага, углом. Морщащийся, словно страница или как ткань, камень, заражение одного вещества другим, – эта идея всегда казалась мне соблазнительной. В стекле рамки отражалась, как в зеркале, вся комната, и я помимо своего желания подглядывал за гостьей. Та уже оделась и теперь пыталась отодрать от щеки остаток маски, свисавший, как наполовину оторванная стеновая панель. Она с громким хлопком отлепила пластырь и сняла парик. Я был заинтригован: ее действия наводили на мысль о снимающей грим актрисе и о прооперированном, которому хирург показывает его новое лицо. Она бросила парик и маску в сумку, повернула ручку двери. Но, прежде чем перешагнуть через порог, заколебалась и напоследок оглянулась. В стекле, вперемежку с четкими геометрическими линиями, я увидел отражение лица, которое тут же узнал.
Мне бы быть польщенным, но я болезненно поморщился. Как я сразу не узнал этот искрящийся взгляд!
– Зачем ты пришла, чего тебе надо?
Дора смело смотрела мне в глаза, ее щеки пылали от смущения. Она похудела, глаза были печальные, тревожные. Оба почувствовали дуновение, словно нас осенило черным крылом измены.
Не справившись с волнением, я рявкнул:
– К чему этот дурацкий грим?
– От страха, что ты меня прогонишь.
Удивление боролось во мне с горечью. Раны, кое-как залеченные временем, снова открылись. Неправда, что наши мольбы остаются неуслышанными. Нет, они исполняются, только слишком поздно, когда это уже не имеет прежнего значения. Два года я только на то и надеялся, что Дора подаст мне знак, и вот перегорел, ее внезапное возвращение оставило меня равнодушным.
– Чего ты хочешь?
– Просто тебя.
– Тебе не откажешь в чувстве юмора.
– То есть?
– Ты ушла из моей жизни.
– Врешь!
– Я люблю другую.
– Я тебе не верю.
Внезапно я похолодел. Откуда в ней столько самоуверенности? Она снова уселась на постель. Падавший на нее искоса свет омолодил ее лицо, расправлявшееся после маски. Лицо – живое существо, оно бесконечно изменчиво, способно принимать самые разные оттенки, на крах и на возрождение ему достаточно считанных мгновений. Ее смуглая кожа резко контрастировала с волосами, осветленными льющимся в окно солнечным светом. Она походила на сияющую девчонку, выпрашивавшую у меня снисхождения. У нее был обезоруживающий взгляд, полный уверенности в том, что она снова желанна. В другом человеке нас трогает не то, что он делает, чтобы нас соблазнить, а то, чем он оказывается помимо своей воли, высвеченный лучом, бьющим в чарующие бездны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33