Увидев его и догадавшись, что перед нами представитель власти, я снова стал жаловаться. Но напрасно я кричал и призывал в свидетели императора, что являюсь сыном римского гражданина. Луп пошептался со смотрителем, сунул ему в руку какую-то монету, и тот удалился, молча погрозив мне пальцем. Я умолк, потеряв всякую надежду на спасение.
Но тут произошло непредвиденное событие. Мимо проходил Поликарп, судовладелец, неоднократно приезжавший в Томы по торговым делам и хорошо знавший Диомеда.
— Поликарп! — закричал Диомед, невзирая на побои надсмотрщика и ругательства Лупа. — Узнаешь ли ты меня? А если узнаешь, свидетельствуй, что я свободный человек!
Поликарп из Синопы, благообразный человек, пользовавшийся большим влиянием в Диоскуриаде, развел от удивления руками.
— Диомед, как ты очутился в подобном положении?! — горестно изумлялся он.
Луп растерялся и не знал, как ему теперь быть, потому что Поликарп водил знакомство с градоначальником.
— Потерпел крушение и попал в руки разбойников! — кричал Диомед. — Спаси меня, и я вознагражу тебя, Поликарп!
Увидев, что вокруг собирается толпа. Поликарп обратился к ней и произнес сакраментальную фразу:
— Свидетельствую, что этот человек свободнорожденный, и могу подтвердить это клятвенно перед судьей.
Нельзя было упускать удобный случай, и я взмолился:
— Скажи, что я тоже свободнорожденный!
— Тебя я не знаю и никогда не видел, — ответил Поликарп, качая головой.
Мне ничего не оставалось, как взывать к патрону:
— Добрый мой хозяин! Скажи ему, что и я свободный от рождения! Спаси меня от позорных цепей!
Но Диомеду было не до меня. Среди всеобщего смятения, когда окружавшие нас люди говорили сразу на десяти языках и яростно размахивали руками, все внимание было обращено на Диомеда, о котором Поликарп уже успел рассказать, что этот человек занимает высокое общественное положение в Томах.
Некоторые говорили тут по-гречески или по-латыни. Одни советовали обратиться к судье, чтобы достойно наказать Лупа, другие же, наоборот, убеждали Диомеда немедленно покинуть город; по их словам, хотя в Диоскуриаде и стоял римский отряд, но твердой власти не было и подлый Луп легко мог подкупить судей. Таково было мнение и благоразумного Поликарпа, хорошо знавшего здешние нравы и обычаи. Тем более что скопец умолял о прощении, сваливая всю вину на обманщиков работорговцев, поспешивших, конечно, исчезнуть как дым.
Я рвался к патрону, который быстрыми шагами уходил вместе с Поликарпом с рынка, бросив меня на произвол судьбы.
— Диомед, — кричал я, — не покидай твоего бедного писца!
Люди уже готовы были принять участие в несчастном юноше. Но Луп старался перекричать меня, а его подручные тоже не дремали. Работорговец орал оглушительным голосом:
— Не слушайте этого лжеца! Вы сами видели, что даже Поликарп отказался свидетельствовать за него!
Почувствовав сомнение, уже зародившееся в умах, один из надсмотрщиков закрыл мне рот пятерней и потащил на соседний двор, в чем ему деятельно помогали его приятели. Там я получил ужасный удар палкой по голове… Мои глаза наполнились огненными искрами, и я тотчас провалился в черную пропасть небытия.
6
Я очнулся лишь на другой день и понял, что лежу на тряской повозке, которую тащили два серых вола в ярме. Цепей уже не было на моих ногах. Какие-то люди шли рядом и разговаривали о ловле птиц силками. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть их, и увидел, что один из спутников был надсмотрщик Лупа, тот самый, что уволок меня с базара.
— А, проснулся, приятель! — рассмеялся он.
Ужасная боль железным обручем сдавила мне голову, и я со стоном схватился за нее руками. Тут я почувствовал, что волосы мои запеклись в крови, и в одно мгновение вспомнил все происшедшее вчера в Диоскуриаде.
— Куда вы везете меня?
— Куда мы везем тебя? — стал издеваться надо мной рассказывавший о том, как надо ловить перепелов. — В прекрасное помещение, где тебя ждут яства и царское ложе.
— Скажите, куда вы меня везете?! — снова и снова кричал я.
— Ты лучше умерь свой пыл, — ответил птицелов, — а то тебе худо будет.
— Я свободный человек и сын свободнорожденного… — начал я.
Но надсмотрщик, который был в услужении у Лупа, перебил меня:
— Довольно твоей брехни! Вставай немедленно! Теперь ты пойдешь пешком, а мы отдохнем на повозке. В достаточной мере мы с тобой понежничали!
Они накинулись на меня, стащили с телеги, связали руки за спиной, а веревку привязали к повозке. Затем улеглись оба на освободившееся место, на мягкую солому. С философским спокойствием отгоняя хвостами оводов, волы терпеливо ждали, когда люди кончат эту, по их мнению, лишенную всякого смысла, возню.
Птицелов свистнул, и повозка медленно двинулась вперед. Веревка натянулась и заставила меня идти, хотя я ругал своих мучителей самыми последними словами, называя их ослами, собаками, дерьмом, и наделял всякими нелестными эпитетами, на которые они, впрочем, не обращали никакого внимания, с удобством развалясь на соломе.
Колесница двигалась по дороге, поднимавшейся на перевал. Впереди виднелись голубоватые горы, по обеим сторонам росли дубы и смоковницы, на которых уже поспели желуди и смоквы. Путь был усеян обломками кремней, больно ранивших мне босые ноги. Я шел и плакал в бессильном гневе, и когда хотел остановиться, то веревка поворачивала меня и тащила спиной к повозке. Сила волов была непреодолима, и, чтобы не упасть на землю, я вынужден был изворачиваться, как мог, и снова шел по дороге, а мои мучители разговаривали о своих делах, точно меня не было на свете. Тогда я опять стал осыпать их бранью, и птицелов решил расправиться со мной.
— Если ты не заткнешь глотку, то я изобью тебя до последнего издыхания и поволоку твой труп на веревке в пыли по дороге. Тогда ты узнаешь, кто я такой.
Но волы, к моему счастью, остановились по привычке на том месте, где невдалеке струился горный ручей. Мои палачи поднялись с повозки и напились у него, а затем один из них отпряг и повел поить волов, а другой, птицелов, которого я раньше никогда не видел, остался сторожить меня.
— Дай и мне напиться, — попросил я, почувствовав огненную жажду, от которой как бы сгорала гортань.
— Для тебя хорошо и так, — сказал он со смехом.
Но луповский надсмотрщик заметил, возвращаясь с волами:
— Так ты же не доведешь его до рудника.
Тогда птицелов, сорокалетний человек, с лицом, заросшим по самые глаза черной бородой, и с высокой копной таких же волос на голове, отвязал веревку от повозки и повел меня, как козу, к серебристому ручью, весело струившемуся по белым камешкам. Я опустился на колени и жадно напился, как мог, и только тогда заметил, что лиловые и голубоватые горы, поросшие кудрявыми рощами, были очень красивы. Высоко в голубом небе парили орлы. Вокруг стояла тишина. Какие-то травы смолисто благоухали среди бесплодных скал, нагретых солнцем. Юркая ящерица скользнула на камень, и горлышко у нее ритмично билось. Луповский надсмотрщик принес мне в поле грязной туники горсть мелких смокв.
— Ешь!
— Как я буду есть, когда у меня связаны руки?
Он развязал веревку.
— Но не вздумай делать попыток к побегу!
Об этом не приходилось и мечтать. Оба моих мучителя уже отдохнули, валяясь в повозке, а мои ноги были изранены острыми камнями на дороге, и я устал смертельно. Утоляя голод смоквами, я обдумывал свое горестное положение. Меня везли на рудник!
Надсмотрщики ели сыр и пили вино в тени дерева, под которым стояли волы. Мне не терпелось узнать, как намерена поступить со мною судьба.
— На какой рудник вы меня везете?
— А не все ли тебе равно? — ответил птицелов.
— Свободнорожденных не позволено…
Он окончательно рассердился:
— Опять! Тебе не надоело еще твердить одно и то же. Может быть, ты и считался свободным, но тебя приобрели за триста драхм, и теперь ты до конца своих дней будешь долбить камень.
Мне вспомнилось, что раба Эзопа продали, по словам Аполлодора, всего за шестьдесят оболов. Увы, я не предполагал, слушая нравоучительные рассказы учителя, что и мне самому придется очутиться на невольничьем рынке. Однако все превратно в человеческой жизни.
Утолив голод, я снова стал предаваться горьким мыслям, вспомнил предательство Диомеда, жестокие побои, сыпавшиеся на меня теперь со всех сторон, но решил, что пока ничего не остается, как покориться обстоятельствам.
Птицелова звали Каст, а надсмотрщика Лупа — Хас. Они снова возложили на волов ярмо, привязали меня к повозке и двинулись в путь, с удобством разлегшись на соломе. Дорога все время поднималась в гору, и идти было тяжело.
Уже солнце стало склоняться к вечеру, а мы все передвигались с грохотом колес по каменистой дороге, на которой не встретили ни одного путника, ни одной повозки. Все больше и больше голубели дальние горы, а ближе к нам виднелись рощи дубов и еще каких-то незнакомых мне деревьев. Смоковниц уже не было.
Потом, когда неожиданно быстро наступила темнота, мы свернули в сторону и подъехали к селению у подножия невысокой горы. Волы остановились у деревянных, обитых гвоздями ворот. Каменная ограда, сложенная из грубых камней, оберегала какое-то зловещее пространство. Каст стал стучать в ворота, они вскоре отворились, и мы очутились на обширном дворе, где стояли низенькие строения, сложенные из таких же камней, как и ограда. Привратник, тоже чернобородый, почесывая спину, заговорил с Кастом на незнакомом мне языке. Тот ткнул пальцем в мою грудь, и человек взял меня за плечо и повел в глубь двора, к одному из строений. Кроме привратника, у ворот стояли вооруженные копьями люди; их было трое или четверо.
Дверь строения оказалась запертой на внушительный железный засов. Привратник отодвинул его и втолкнул меня в помещение, так что я едва не упал. Дверь за мной заперли, и потом снова послышался лязг и скрежет запора.
Я огляделся. Единственный жалкий светильник едва мерцал на выступе стены и освещал длинное помещение, где на полу лежали в самых невероятных позах полунагие люди — мужчины и женщины. Они спали и тяжко дышали во сне. Кто-то стонал. В дальнем углу плакал ребенок, и женский страдающий голос утешал его. В воздухе стояла невыразимая вонь. Догадавшись, что здесь проводят ночь осужденные на работы в каменоломнях, где добывают руду, я тоже лег у самой двери и, несмотря на весь стыд и горечь своего положения, уснул.
Но мой сон продолжался недолго, потому что еще до того, как стало светать, дверь открылась и в ней показались люди с копьями, которые что-то кричали, — видимо» требовали, чтобы несчастные отправлялись поскорей на работу. Вероятии, медлить здесь не разрешалось, потому что мужчины и женщины, некоторые с младенцами на руках или ведя за руку более взрослых детей, бросились, толкая друг друга, к выходу, все как один худые и в невероятных лохмотьях, через которые просвечивали их грязные и дурно пахнувшие тела. Эта человеческая волна вынесла меня на двор. Я увидел, что Каст что-то говорит толстяку в коричневой хламиде и показывает на меня. Потом он крикнул:
— Подойди сюда, осел!
Мне ничего не оставалось, как подойти поближе.
Толстяк проговорил, с явным неудовольствием теребя русую бороду:
— Ты, говорят, каллиграф?
— Я скриба.
— Именно потому тебя и купил хозяин. Но мне сказали, что у тебя строптивый характер. Так вот, для того чтобы ты понял, что шутить здесь не положено даже искусным каллиграфам, ты сначала поработаешь в копях, и если окажешь во всем повиновение, то будешь потом вести запись по добыче золота и писать на папирусе все, что потребуется для куратора.
Я попытался еще раз заявить, что со мной поступили в нарушение всех божеских и человеческих законов, но понял, что это совершенно бесполезно и что лучше подождать более благоприятных обстоятельств, чтобы добиваться возвращения свободы.
Уже почти все рабы поспешно отправились в положенные им места на работу. На дворе остались только женщины. Одни из них стали вертеть ручные жернова, другие затопили очаг, устроенный под открытым небом для приготовления пищи; над огнем висели на высокой перекладине большие медные закопченные котлы. Слышно было, как где-то поблизости дробили молотами руду…
В дальнем углу двора пара волов, может быть, те самые, что доставили нас из Диоскуриады, вращали огромное скрипучее колесо под наблюдением сгорбленного и высохшего, как пергамент, старика. Оно приводило в действие сложное винтообразное приспособление, изливавшее воду в желоб, по которому струя стремительно летела в решето, где несколько рабов промывали раздробленную руду. Я читал у какого-то автора, что извилистые ходы в рудниках порой упираются в подземные реки и тогда приходится откачивать влагу, используя ее для промывки золота. Для такой цели и соорудили здесь водоотливный винт, изобретение хитроумного Архимеда Сиракузского. Но сейчас мне было не до поразительных чудес человеческого гения, да и не нашлось времени долго рассматривать окружающие предметы. Каст и один из молчаливых стражей с копьем в руках повели меня, подталкивая пинками, в грозившую черным провалом пещеру. Вскоре я убедился, что здесь, находится вход в самый глубокий из рудников.
Мы быстро спустились по выбитым в камне ступенькам и очутились в темноте.
— Следуй за мной, — приказал Каст, и я, подавленный всем, что случилось, покорно поплелся по подземному проходу.
Чувствовалось, что земля постепенно опускается под ногами.
Мало-помалу мои глаза привыкли к мраку, и я мог рассмотреть, что справа и слева чернели глубокие пещеры, в которых копошились люди. Они занимались тем, что долбили горную породу, ударяя деревянным молотом по железному клину, и кусок за куском отбивали камень. Эти несчастные скорее напоминали скелеты, чем живых людей, и почти все трудились полуголыми, обливаясь потом и тяжко дыша.
Нас встретил какой-то человек, очевидно наблюдающий за работами, и что-то сказал Касту. Тот повлек меня в одну из длинных галерей, в конце которой при свете масляного светильника в глиняной плошке работали двое — человек с курчавой головой и редкой бороденкой и бледный мальчик лет десяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10