— Гм… ты угадал, — задумчиво протянул римлянин, и в его бороде мелькнула улыбка, выражавшая удовольствие и в то же время озабоченность в связи с предстоящими трудностями наблюдателя за жизнью города.
— А теперь, достопочтенный, — уже униженно просил Диомед, — когда ты принес жертву и совершил все положенное для благочестивого человека, не посетишь ли мой скромный дом, чтобы подкрепиться пищей?
Римлянин переглянулся со спутниками, и даже желчный скриба поощрительно улыбнулся в ответ.
Теперь Аврелий стал разговаривать более мягким тоном:
— Остается только поблагодарить тебя за добрые намеренья.
— Тогда спустимся по тропинке. Путь к моему дому лежит мимо общественной бани, где все уже приготовлено для омовения, — там вы найдете в изобилии горячую воду, и опытные банщики натрут ваши тела благовонными мазями, что весьма полезно после путешествия.
Диомед охотно сложил бы с себя почетное звание архонта, связанное с расходами и неприятностями, но римские власти бдительно следили за тем, чтобы граждане не уклонялись от исполнения общественных обязанностей. В Томах рассказывали, что его дед, выходец из Никомедии, был бедным человеком, но неустанным трудом скопил некоторую сумму денег и открыл хлебную торговлю. Отец Диомеда, обладавший бессердечием корыстолюбца, в один урожайный год скупил огромные запасы пшеницы и припрятал хлеб в каменных житницах, а когда соседнюю Дакию вскоре посетил ужасный голод и люди платили там за меру пшеницы бешеные деньги, продал зерно и сделался одним из самых богатых людей в Томах.
О его богатстве стало известно не только правителю провинции, но и в самом Риме, где хлеботорговца за известную мзду внесли в списки сословия всадников, хотя надо сказать, что этот невежественный человек не только писал, но и говорил по-гречески с ошибками и почти не знал латыни. Его богатство унаследовал Диомед, у которого мой отец служил смотрителем торговых складов.
Римляне стали спускаться по тропе в город, и она была достаточно широкой, чтобы Диомед мог идти с Аврелием почти рядом, а мы все следовали за ними. Я слышал, как новый куратор сказал вежливо:
— Вижу, что ваш город благоустроен.
— Благоустроен, но обеднел, — жаловался Диомед.
— Однако весьма красиво расположен.
— Но разорен.
— Почему? — подозрительно склонил голову набок вестник, как бы для того, чтобы лучше слушать ответ Диомеда, очевидно уловив в его словах нечто предосудительное и даже недозволенное. Ведь всем было известно, что провинции процветали и со всех сторон неслись к августу благодарения, а тут чувствовалось явное выражение неудовольствия.
— Почему разорен? — повторил вопрос Аврелий.
— Многое пришлось восстанавливать после нашествия костобоков, в царствование блаженной памяти Марка-Аврелия, когда город весьма пострадал. А кроме того, торговля в Томах клонится к упадку, корабли все реже и реже посещают наш порт.
— Со времени нашествия уже прошло около сорока лет!
— Сорок лет. Но это племя не оставило в городе камня на камне. Они поклоняются богу грозы и все разрушают.
— Тацит называл их венетами, — произнес с вежливой улыбкой человек, несший чернильницу и пожелавший принять участие в разговоре.
— Этого я не знаю, — вздохнул Диомед, — но они совершенно разорили провинцию.
— Однако мне известно, что вы даже чеканите свою собственную монету.
— Медные оболы. На такой обол можно купить только ячменную лепешку или вязанку хвороста для очага.
Диомед вынул из кожаного мешочка несколько монет с изображением колоса и показал их на ладони римскому посланцу.
— В чем же причина оскудения?
— Мы живем среди вечной тревоги.
— Ты говоришь о положении на границе?
— Ты угадал. Варвары на сарматской границе до того потеряли страх перед римским оружием, что осмеливаются нападать на пограничные селения, угоняют скот, а жителей часто уводят в плен. Повсюду теперь свирепствуют грабители, и передвижение по дорогам стало небезопасным.
Римлянин был явно недоволен беседой. Он поморщился и стал задумчиво крутить в пальцах завитки великолепной бороды. Еще с тех пор, когда августом был в Риме Септимий Север, вошло в обычай носить такие пышные бороды, хотя за ними часто ничего не скрывалось, кроме пустого тщеславия. Римлянин сказал недовольным тоном:
— Благочестивый август печется о вас, как о своих детях.
— Охотно верю тебе, — поспешил согласиться Диомед.
— Но не допустит крамольных мыслей.
— Как же нам поступить?
— Вам самим следует позаботиться о том, чтобы надлежащим образом починить пришедшие в ветхость городские стены, как это уже сделали некоторые города в северных провинциях.
— К сожалению, город не имеет средств для такого строительства.
— Средства надо изыскать. Разве у вас нет богатых людей, которые своим рвением к пользе государства…
Диомед закашлялся.
— Что с тобой? Поперхнулся? — спросил римлянин в недоумении.
— Соринка попала в горло.
— Это бывает. В таком случае полезно постучать кулаком по спине. Тогда кашель пройдет.
— Спасибо, все уже хорошо.
— Так вот, — продолжал Аврелий, сгибая персты в кулак перед своей пышной, бородой, — у вас все есть. Амфитеатр и цирк. Вы даже устраивали недавно гладиаторские игры? Так ли это?
— Так.
— Или взгляни на этот акведук. Наверное, он доставляет вам с гор прекрасную питьевую воду?
— Вода превосходная.
— Как же вы не хотите восстановить пришедшие в ветхость стены и тем оградить такой замечательный город от всяких неприятных случайностей?
— Но позволь спросить, — поспешил Диомед переменить неприятный разговор, — какие вести ты привез нам из Рима? Здравствует ли по-прежнему наш богохранимый император?
— Здравствует. Об этом скажу во благовремении. Могу только открыть вам,
— и Аврелий обвел присутствующих многозначительным взглядом, — что со мной прибыла великая милость августа. Свиток, который я сжимаю в руке, не что иное, как копия декрета о даровании римского гражданства всем свободнорожденным. Где бы они ни жили и в какой бы отдаленной провинции ни обитали. Отныне вы равноправные римляне!
Мы уже сошли с горы и снова очутились на площади. Куратор обратил свои благосклонные взоры на старых пастухов, все так же невозмутимо опиравшихся на посохи, как будто бы ничего не произошло в мире.
— И вы тоже станете римскими гражданами, добрые пастыри!
Овчары с олимпийским спокойствием смотрели на посланца Рима.
Не зная латыни и не уразумев того счастья, что ждало их, грубые поселяне ничем не проявили своего удовольствия и с неодобрением взирали на городскую суету. В дальней горной деревушке они говорили на древнем наречии, не признавали римских богов и продолжали жить по обычаям предков.
Действительно, как мы узнали впоследствии, это был тот самый знаменитый эдикт императора Антонина Каракаллы, который он издал якобы в благодарность богам за спасение от козней брата Геты, хотя даже в нашей глуши стало известно, что цезарь Антонин убил его собственной рукой на груди у несчастной матери. Ничего особенного в мире не произошло, все оставалось на своих местах. Но, судя по лицу Диомеда, слова римлянина поразили его. Казалось, он старался понять, что все это означает. Шедший рядом со мною Аполлодор привык распутывать самые сложные силлогизмы и размышлял вслух:
— Забавно! Вот мы все стали римлянами!
— Ты говоришь об известии из Рима? — спросил его старый виноторговец с нашей улицы, которому мой учитель был немало должен за взятое в его таверне вино. — К чему это приведет? Как ты полагаешь?
— Приведет к тому, что ты будешь платить новые налоги, коих до сих пор, как провинциал, не вносил в сокровищницу августа.
— Какая же тогда это милость? — развел руками виноторговец.
— Превеликая.
— Ровным счетом ничего не понимаю.
— А понять нетрудно.
— Тогда объясни мне, раз ты такой ученый человек.
— Ты будешь платить новые налоги, и эти деньги пойдут на вооружение воинов. Когда император завоюет Парфию, ты этим самым незримо примешь участие в его подвигах.
— А к чему мне Парфия? — недоумевал торговец.
— Кроме того, теперь твой сын на полном законном основании сможет служить в легионах, — издевался ритор над глупым виноторговцем.
— А кто будет торговать вином? — огорчился старик.
Я слушал учителя с напряженным вниманием. Благодаря Аполлодору я приобщился к знаниям, которые озарили мне светом жизненный путь. Но, взглянув еще раз на римлян, на их пышные тоги и знаки достоинства, философ презрительно пожевал губами, отчего стала смешно шевелиться его козлиная борода, и умолк. К властям предержащим он относился всегда без большого уважения.
Потом промолвил со вздохом:
— Помнишь, ученик мой, у Лукреция? Как у него там сказано?.. Сладостно любоваться с берега разбушевавшимся морем… Или, стоя в полной безопасности на высокой башне, наблюдать за кровавым сражением. Но еще упоительнее взирать с горных высот философии на людскую суету и заблуждения, на стремление людей к власти и презирать их ничтожные мысли. Пойдем домой! Я уже начинаю испытывать голод.
2
Аполлодор, бродячий ритор, софист, учитель красноречия и преизрядный поклонник Бахуса, появился в нашем городе, когда я был еще ребенком, за несколько лет до описанного выше события.
Хорошо помню, что в тот ненастный вечер мы с удовольствием укрылись от непогоды под кровлей своего бедного жилища. Буря на море уже утихла, но с Понта порой прилетал порывистый влажный ветер и тоскливо завывал в трубе очага. В зимнее время тьма рано опускается на землю, а вместе с темнотой быстро замирает городская жизнь. Уже последние светильники погасли в соседних домах, и Томы готовились отойти ко сну, но почему-то мы задержались тогда с вечерней трапезой. Отец и я, единственный сын в семье, сидели у очага и при трепетном свете его пылающих углей ждали с нетерпением, когда же, наконец, сварятся бобы и можно будет приступить к ужину, а молчаливая, как обычно, мать суетилась в углу, перемывая глиняные сосуды. Вдруг раздался стук в дверь, и тотчас мы услышали незнакомый голос. Кто-то на дворе, среди темной ночи, сказал на том греческом языке, который подобен музыке:
— Мир дому сему!
Это были обычные слова путников, ищущих приюта, но отец и мать переглянулись. В последние годы не только на больших дорогах, айв самом городе появлялись латроны, как римляне называют беглых солдат и рабов, и хотя они редко посягают на имущество небогатых людей, все-таки из предосторожности вход в наш дом преграждала прочная дубовая щеколда. Кроме того, простые люди верят, что ночной покой могут нарушить души утопленников, выброшенных на берег морскими волнами, — они бродят по свету и пугают в сновидениях людей.
— Кто стучится к нам в поздний час? — спросил мой родитель, глядя на дверь с таким видом, точно за нею скрывалась некая страшная тайна.
— Бедный странник! — послышался ответ. — Не найдется ли у вас, добрые люди, охапки соломы для философа, потерпевшего кораблекрушение на пороге всех своих надежд?
В городе было известно, что на рассвете поблизости от наших пределов разбился о береговые скалы какой-то торговый корабль. Но при чем тут философия — оставалось непонятным. Тем не менее отец поднялся с деревянного обрубка, служившего ему сиденьем, и снял щеколду.
— Войди, путник!
На пороге появился незнакомец, человек с козлиной бородой и взлохмаченными волосами, довольно согбенный. Он был в плаще, какие действительно носят бродячие риторы и путешественники всякого рода. Длинный нос его свидетельствовал своей краснотой о некотором пристрастии к вину. Однако, несмотря на постигшее его несчастье, о котором он только что возвестил, и на одеяние в дырах, в глазах у странника поблескивал насмешливый огонек.
Хозяин произнес обычную в таких случаях фразу:
— Наш дом — твой дом!
Мать прибавила:
— Привет тебе!
Незнакомец перешагнул порог, окинул любопытствующим взглядом грубый стол, на котором лежали кусок белого сыра и круглый пшеничный хлеб, посмотрел на ларь, где мы хранили кое-какое свое имущество, потом скосил глаза на медный котел. Там все еще варились бобы. Путник с видимым удовольствием потянул ноздрями воздух, насыщенный запахами вкусного варева, так как мать в тот раз не поскупилась на чеснок и ароматические травы. Зажав в руке длинную бороду, он пожелал нам:
— Да преумножит провидение ваше благосостояние, любезные люди! Я — Аполлодор, из флигийского города Лаодикеи, странствующий философ. Направлялся морским путем в Херсонес Таврический, чтобы научить тамошних юношей философии, ибо слышал, что в этом городе и поныне ценят философов и ораторское искусство и поэтому щедро вознаграждают учителей. Однако корабль, на котором мы плыли, прошлой ночью потерпел бедствие и разбился на скалах в щепы. Мне удалось спастись с немногими спутниками по путешествию, но, увы, в пучинах погибло единственное мое сокровище…
Отец сочувственно покачал головой.
— Серебро или богатые одежды?
— Нет, свитки с произведениями Демокрита и Лукреция, что дороже всяких богатых одежд и даже золота.
— Это верно, — из вежливости, чтобы не перечить гостю, согласился мой родитель.
— Впрочем, люди, просвещенные философией, должны со спокойствием относиться к переменам в бренной жизни. Итак, возблагодарив небо за спасение души, я явился в этот богоспасаемый город, памятуя, что именно здесь закончил свои дни знаменитый латинский поэт. В поисках пристанища и пищи я стучался во многие двери, но нигде не мог найти приюта. В одном богатом доме мне сказали, что в минувшем году некий бродячий философ похитил у них серебряную чашу, в другом, не менее богатом, с гневом ответили, что все философы безбожники, а в третьем хозяин даже пригрозил, что велит своему рабу побить меня, так как презирает болтовню. В харчевне мне тоже отказали в еде, узнав, что у меня нет ни единого обола. Тогда я решил постучаться в какое-нибудь более скромное жилище, и после некоторого размышления мой выбор пал на вашу хижину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10