Мерзавец проклятый!» – Она уже плакала и от слова к слову кричала все громче.
Милка представила себе, что будет твориться во дворе к вечеру, когда придут с работы все его обитатели. Уж бабка Мотя и Серафима Аркадьевна постараются ввести их в курс дела…
«Зачем Анатолий Степанович рассказал ей?!» (Милке даже в мыслях не захотелось называть Елену Тихоновну по имени-отчеству – назвала безлико: «ей»…).
Анатолий Степанович был назначен директором двенадцатой школы и переехал из района Березовой рощи на улицу Капранова сравнительно недавно, каких-нибудь три года назад. И с первых дней он служил укором для всех мужчин двора. Даже Милкина мать, не выдержав, раза два откровенно вздыхала при. Милке: «Хорошим женщинам в мужья всегда сатана достанется, а сатане – человек…» Елена Тихоновна ни разу не вынесла мусорного ведра из квартиры – это делал Анатолий Степанович. Елена Тихоновна не позовет слесаря, электрика, плотника, что традиционно вменялось в обязанности других жен, – сходит в домоуправление и позовет нужного человека Анатолий Степанович. Ссылаясь на боли в ногах, Елена Тихоновна выходила из дома только для того, чтобы посидеть на лавочке во дворе; Анатолий Степанович брал хозяйственную сумку, сетку и ходил по воскресеньям на базар, стоял в очередях за мясом, капустой, первыми помидорами… Распространялись даже слухи, что и стиральной машиной, и электрополотером орудует дома он. То есть в глазах женщин двора он представлялся идеальным мужем: его ставили в пример, на него ссылались при каждом удобном случае… То-то воспрянут духом мужчины! То-то удовольствия будет для злопыхателей!
* * *
Дома, не находя себе места, Милка некоторое время послонялась из комнаты в комнату… Снова заглянула в кухню и, открыв холодильник, с минуту бессмысленно смотрела на остатки вчерашнего пиршества: салат с горошком на майонезе, пластики лимона в сахаре, половинка «Юбилейного» торта… Потом захлопнула холодильник. Стены собственной квартиры впервые казались неуютными, они отгораживали ее от всего главного, что происходило сейчас на улице. А в том, что именно теперь, сегодня, в мире совершается нечто, кровно касающееся ее, Милкиной, судьбы, она не сомневалась. И, захватив ключи, опять вышла из дому. Но уже не во двор, а на улицу Капранова.
Прохожих в этот послеобеденный час было мало. По тротуару гоняли на трехколесных велосипедах пацаны. Чирикали воробьи над головой. Тополя, что были посажены вдоль тротуаров, росли наклонно в сторону проезжей части улицы, и, когда они одевались плотной сочной листвой, образовывалась красивая, тенистая аллея, и пешеходы, нервируя водителей автомашин, как по уговору, смещались с тротуаров на проезжую часть, под укрытие тополей…
Оли возле дома не было..
Милка уже два или три раза прошлась взад-вперед мимо играющих девчонок, когда из соседнего подъезда, неожиданно энергичная, неожиданно решительная, появилась Елена Тихоновна. Чтобы пропустить ее, Милка прижалась к стене за водостоком. Елена Тихоновна прошла среди расступившихся перед ней девчонок, не обратив ни малейшего внимания на них, и скрылась за поворотом. А Милка, не очень задумываясь, нужно ли это и, если нужно, то зачем, поспешила в тот самый подъезд, откуда вышла Елена Тихоновна.
На звонок после недолгой паузы ей открыл Анатолий Степанович. Пропуская Милку в коридор, он отступил на шаг и молча, выжидающе остановился перед ней. Милка в замешательстве крутнула туфлей по суконному коврику у входа.
– Оли нет?..
– Оли нет, Мила… – ответил Анатолий Степанович и, словно бы зная, что Милке вовсе не обязательно видеть Олю, что явилась она совсем не за этим, повернулся и молча прошел в библиотеку.
Милка, как привязанная, последовала за ним. Анатолий Степанович, проскрипев допотопным стулом, сел за секретер, а Милка остановилась в дверях, сбоку от него.
– Анатолий Степанович…
– Что, Мила?.. – спросил он, не поворачивая головы, и в голосе его была усталость.
– Все думают… – Милка замялась. – Ну, про то, что случилось у вас, – на моих гостей…
– Никто не думает, Мила. Что за глупость? – ответил он, по-прежнему глядя в секретер перед собой.
– Нет, думают, – возразила Милка, хотя пришла, чтобы поговорить вовсе не об этом, не о пустяках.
Он медленно повернул к ней голову. И настолько непривычно было видеть его усталым, опустошенным, что Милку опять ни с того, ни с сего кольнуло под левой грудью. Плечи его были опущены, руки лежали на столе секретера тяжело и безвольно, под глазами впервые наметились припухлые, старческие мешки. Даже прядь волос, что всегда непокорно спадала на лоб и молодила Анатолия Степановича, казалась на этот раз неприбранной от безразличия, от усталости.
– Если тебе наболтали что-нибудь, – сказал он, – не обращай внимания. – И снова повернулся к секретеру.
Милка неслышно переступила с ноги на ногу, чувствуя, как отливает кровь с ее лица и неприятный, зудящий холод сковывает пальцы.
– Анатолий Степанович… – Она думала, он обернется к ней, но он продолжал выжидающе глядеть перед собой, и Милка решилась, убежденная почему-то, что не может не сказать этого даже – обязана сказать: – Что если я подозреваю одного человека?..
Он помедлил.
– На каком основании, Мила?..
– Ну, если есть основания…
– Ты понимаешь, что это значит?
– Да… Я потому и говорю вам, а не кому-нибудь… – Милка сглотнула внезапную сухость в горле.
– Зачем ему это, Мила?
Теперь, в свою очередь, помедлила она.
– Чтобы отомстить…
– Кому отомстить? – сразу уточнил директор.
– Мне, – сказала Милка.
В ответ на ее заявление Анатолий Степанович обернулся. По лицу его скользнуло и тут же погасло удивление.
– Каким образом?
Милка под его взглядом опять невольно переступила с ноги на ногу.
– Ну… чтобы подумали… на тех, кто был у меня…
Анатолий Степанович повернулся к секретеру.
– А за что он тебе мстить должен?..
– За то, что дружили… Ну, как все дети дружат… – Милка не робела, ей просто не вдруг удавалось найти нужные слова. – А потом… Ну, когда пришло настоящее, он не понял, как это бывает… Ну, не понял, что с ним – это одно, а с другим – другое… – Теперь она смутилась. И замолчала.
Анатолий Степанович бросил на нее короткий испытующий взгляд. Он догадался, о ком она. Минута или две прошли в молчании. Анатолий Степанович колебался, и кожа на его лице, где шрам, едва заметно подрагивала. Потом он опять растерянно взглянул на Милку, передохнул и как-то глухо, словно бы через силу, проговорил в сомкнутые на столе руки:
– Если бы это так… – Потом, после паузы, добавил: – Увидишь его – попроси: пусть он… зайдет…
– Хорошо… – чуть слышно ответила ему Милка и скользнула к выходу.
* * *
Она старалась не думать о том, как с чьих-то позиций может быть расценен ее поступок. Сегодня ее вообще не интересовали ничьи позиции, кроме своих. А в теперешней ситуации дело касалось лишь Анатолия Степановича да Стаськи. Да еще – косвенным образом – ее. Никого больше…
Впрочем, и об этом она не думала – она действовала.
Герка и Загир Кулаев жили в третьем подъезде, рядом с директорским: Загир – на втором этаже, а Герка – на третьем. Во дворе и на улице их не было. Милка несколько раз нажимала кнопку звонка квартиры Кулаевых, однако никто не отозвался на ее трезвон. Выглянула в щелку соседней квартиры, а потом вышла на лестничную площадку, чтобы заговорить, елейная Серафима Аркадьевна. Но Милка сделала вид, что не догадывается о ее намерениях, и, отстучав каблуками по широким ступеням, взбежала на третий этаж.
Уже на ее первый короткий звонок с бутербродом в руках вышел сам Герка. Когда человек тебе неприятен, почему-то все в нем отталкивает, даже такие детали, на которые в другом месте, в связи с другим человеком, возможно, не обратил бы внимания. Герка только что надкусил намазанный сливочным маслом и обильно посыпанный сахаром бутерброд. Увидев Милку, ухмыльнулся, он всегда с такой оценивающей ухмылкой разглядывал девчонок.
Милка поздоровалась.
Тот сглотнул, причем было видно, как скользит по его горлу кусок, и опять ухмыльнулся жирным от масла ртом.
– Здравствуй! – Удивления по поводу ее визита Герка не высказал.
– Ты Стаську Миронова видел? – стараясь удержать на себе блудливые Теркины глаза, напрямую спросила Милка. И заметила при этом, что Герка насторожился.
– А тебе что?..
– Мне он нужен. Я видела вас вместе, – добавила Милка, чтобы внести ясность.
Геркино лицо впервые отразило работу мысли. Не такой уж он дурак, просто хитрый…
– Там он! – кивнул в неопределенном направлении.
– Где там?
– В лесу был! Около затона! – раздраженно ответил Герка. – Может, был, да сплыл… Что он там, ночевать останется?..
Но Милка, не слушая его, уже сбегала по лестнице.
– А зачем он тебе?! – опять спохватился Герка.
Милка оглянулась на площадке между этажами, повторила:
– Нужен!
Герка насупился и, пока она спускалась, глядел сверху, позабыв о бутерброде. Чтобы хлопнула за ним дверь, Милка так и не услышала.
Покровским лесом называли большой когда-то, смешанный из ивняка, березы, сосны, а кое-где – дуба массив, что начинался сразу же за пустырем и в незапамятные времена тянулся вдоль реки на несколько километров. В те – не Милкиной памяти – годы пустырь назывался, должно быть, полем, а нынче строительные машины утрамбовали его, и уже не трава, а пыль мягко пружинила под ногами, когда приходили сюда играть в волейбол. Кварталы нового микрорайона со всех сторон поджимали, поджимали Покровский лес, и теперь от него, по утверждению стариков, остались одни воспоминания. Но бог с ними, со стариками, – у Милкиного поколения никаких воспоминаний о столетнем прошлом не было, и то, что существовало теперь, как Покровский лес, вполне оправдывало себя в глазах Милки.
Она знала местечко у затона, о котором сказал Герка, в былые времена Стаська днями напролет просиживал здесь с удочкой. И Милка частенько разделяла его компанию. Удить она умела. Только никогда сама не насаживала червя и не снимала с крючка рыбу – это делал за нее Стаська.
В осинниках землю под ногами устилала прошлогодняя листва, там, где преобладали сосны, – хвоя. Вся эта залежь подсохла сверху, так что Милка прошагала в белых туфлях аж до реки, не испачкав каблуков.
Стаську увидела издалека. Опершись ногой на пенек и подперев кулаками голову, он стоял у самого берега, спиной к ней, и глядел на воду, что несла перед ним кусочки березовой коры, пучки травы с длинными, белыми щупальцами корней, ржавые листья.
Хвоя скрадывала шаги, и все же Стаська каким-то образом догадался о Милкином появлении. Выпрямился. Обернулся. Отходя от воды, медленно, не спеша поднялся на взгорок. Перед Милкой остановился.
Она тоже остановилась. И вдруг почувствовала, что вся энергия ее кончилась на этом. Упрямо добиваясь разговора со Стаськой, она так и не подготовилась к нему – не знала, с чего начать этот разговор. И одновременно с растерянностью к ней возвратилась та обидная злость на Стаську, что вдохновляла Милку в укрытии, за афишами кинопроката.
Смешно и нелепо было унизиться до объяснения с Геркой, а потом через два квартала, через пустырь и лес идти за полтора километра от дома, наконец разыскать Стаську, чтобы уставиться и молча разглядывать его, наверняка зная, что сам он, без побуждений с ее, Милкиной, стороны, не заговорит.
Но то единственное мгновение, когда не стоило больших усилий произнести любую самую пустяковую фразу («Вот ты где…», или что-нибудь в этом роде), было упущено, и Милке ничего не оставалось, как молча, выразительно глядеть на Стаську, не скрывая ни злости своей, ни униженности. В конце концов это она его разыскала, а не он ее – одного этого уже предостаточно.
Но сегодня Стаська с утра был не таким, как всегда. Его словно бы ничуть не волновало, с какой-такой новостью пожаловала к реке Милка. Заговорит она – он выслушает. Не заговорила… Стаська подобрал из-под ног сухую, ломкую рогатулину и, держа ее в двух пальцах перед собой, неторопливо побрел мимо посторонившейся Милки прочь от реки, в глубину леса.
Она понаблюдала за ним со стороны, потом догнала и пошла рядом.
В прозрачном осиннике то там, то здесь белели какой-то ласковой белизной тонкие прямые березы. А дальше, за безлистым осинником, и справа и слева, опять темнели сосны. Когда-то здесь, говорят, было самое грибное место. И нынче еще, если захотеть, поутру можно было набрать в сезон маслят на сковородку. Но для этого требовалось подняться вместе с солнцем, что Милке никак не удавалось. А через час-другой после восхода во всем Покровском лесу не оставалось крохотного грибочка…
Портфель Стаська, как и другие мальчишки, уже не носил с собой. Из-под распахнутого пиджака выглядывали сунутые за пояс две общие тетради.
Во дворе дома уже нагнеталась духота, а здесь тянуло прохладой от реки и едва уловимо пахло прелью.
Милка забрала у Стаськи рогатулину, которую он, изучив со всех сторон, по-прежнему нес в руке, дважды переломила ее и отбросила за спину.
– Тебя вчера видели во дворе, Стас…
– Ну… – Он даже не приостановился.
– Я тоже видела…
Стаська глянул на свою пустую ладонь, будто не заметил, что Милка взяла у него деревяшку.
– Я не собирался подсматривать за вами, я не знал, что вы выйдете во двор.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего.
Милка хотела задержаться, передумала.
– Что ты мнишь о себе, Стаська?
– Я? – Он шевельнул желваками на скулах. – Что значит, мню? Я ничего не мню.
– А почему ты так разговариваешь со мной?
Он вздохнул.
– Нам просто нечего больше делать вдвоем. Не о чем говорить и незачем встречаться.
Милке захотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, злое. Но только она почувствовала вдруг какую-то неодолимую усталость… Нежданная и незваная шевельнулась в груди жалость к самой себе и навернулись на глаза слезы.
Лет десять назад (пожалуй, не меньше, это было накануне поступления в школу) Милка простудила горло. Мать, чтобы не выпустить ее на улицу, припрятала Милкины башмаки, платье, майку и, уходя на работу, заперла ее, а ключ отдала Стаськиной матери, чтобы та время от времени навещала Милку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15