На помощь, как уже не раз, пришел наш с тобой добрый гений – человек, который всю жизнь так или иначе устраивает чужие судьбы и, скорее всего, потому не нашел времени устроить свою. Она все поняла с полуслова. Ох, и ревели же мы в тот вечер! Ты даже не представляешь, до чего сладки они, эти горькие бабьи слезы!
Я, милый мой, обязана отойти.
Я люблю тебя – и поэтому обязана! Я не могу без тебя – и поэтому обязана вдвойне! Я не мыслю без тебя земли, деревьев, воздуха, тротуаров – и поэтому не могу иначе!
Иногда льщу себя обманчивой надеждой, вроде бы в чем-то, в главном все остается, как было: и те же самые рассветы будут вставать для нас, так же будут вспыхивать по вечерам твои незатухающие, грустные окна… Но сейчас нужно исключить даже мысль об этом, сейчас я не должна оставлять для себя никакой лазейки, должна приготовиться к тому, что все будет уже не так – и рассветы, и окна… Благо, что самое-самое трудное пока впереди. Мнительная и суеверная, каким-то адским испытанием представляю я грядущую новогоднюю ночь – она должна стать уже больше чем наполовину без тебя.
Боже! Как не хотелось мне терзать твою душу! Как хотелось показаться рассудительной, спокойной. И – ты заметил – я начала довольно по-деловому. Я не хотела эмоций. Я не хотела слез. Ты, пожалуйста, учти это. Ведь ты мужчина и воин. А я – бабенка, и у меня опять ничего, кроме журавля в небе…
Уделяй побольше внимания своей девочке. У нее папина впечатлительность. Это небезопасно в ее теперешнем возрасте. Береги себя. Для всех для нас.
Все. Не прощай, нет. Но… прости, милый! Наступила критическая температура, надо кристаллизоваться, надо выдержать.
Целую тебя, как никогда уже…»
Милке хотелось кричать. Кричать или выть, реветь белугой! Она никогда не слышала и не представляла себе, как может реветь белуга. Но, вспоминая впоследствии охватившие ее при чтении письма чувства, она определяла их для себя этой загадочной и вместе с тем очень точной формулой: ей хотелось орать до спазм в горле! И, как та же белуга в рыбацком неводе, билась в голове Милки, не находя выхода, одна шальная и беспомощная мысль: «За что?!» За что все это на Милку? Словно бы в чужих горестях была виновата прежде всего она. И словно бы настало время расплачиваться… Тяжело и горько было Милке, когда она дочитывала письмо.
Даже девчонки обратили внимание на ее изменившееся лицо, полюбопытствовали, что с ней.
– Ничего! – ответила Милка, возвращая им, будто отшвыривая от себя, злосчастное послание. – Голова болит! – приврала она, уже не глядя на девчонок.
Сжимая виски, она обеими руками убрала за спину волосы.
Вокруг девчонок из «б» столпились ее одноклассницы.
Это напомнило Милке о ее первоначальных замыслах. Пока она читала письмо, Стаська мог смыться.
Лавируя между ненавистными ей отныне «головастиками», пробралась к вешалке. Табачного цвета Стаськин картуз был на месте.
Она волновалась за Стаську больше, чем он сам! Хотела обозлить себя этой мыслью, однако в душе царила та же безрадостная пустота, растерянность да еще страх, и обмануть себя не удалось.
Юрку заметила, когда тот подходил к ней. Невольно устремилась навстречу. И легко позаимствовала у него немножко спокойствия.
Остановились неподалеку от лестницы. Коридорная суета теперь не досаждала Милке. Пока напротив стоял Юрка, малышня обтекала их, как ручейки обтекают в половодье тяжелый камень.
– Раньше ты так не бегала! – Он засмеялся.
– А ты замечал, какая я была раньше?..
Юрка кивнул, радостью своей как бы освобождая Милку ото всех ее многочисленных тревог.
– Я всегда замечал тебя!
И захотелось Милке сказать ему в ответ что-нибудь приятное, доброе, такое же незамутненное, как его обращенная к ней улыбка.
– Ты зачем наговариваешь на себя – про то, что случилось?..
– Но ведь ты испугалась за Стаса?
– Да, – ответила Милка. Поглядела на него снизу вверх пытливо, без тени шутки на лице. – Испугалась. А ты что-нибудь знаешь про это? Только честно!
– Нет! – Юрка весело тряхнул головой. – И знать не хочу! А когда это случилось – меня и вовсе другое интересовало.
Милка сделала вид, что не поняла его.
– Стаська здесь? – спросила она.
– По-моему, да! А зачем тебе это? – спросил Юрка. – Ну все это: что было, что есть! – В голосе его послышались нотки недовольства.
– Надо! – серьезно ответила Милка. – Надо, понимаешь?! Очень надо… Я сама не знаю, зачем. Но мне так надо.
Юрка помедлил, притушив на лице чрезмерную радость.
– Значит, мы и сегодня никуда не сходим?.. – спросил он после паузы.
– Наверно, нет, Юра, – честно призналась она. И добавила с кроткой, извиняющейся улыбкой: – Я не смогу, наверное, понимаешь?
Юрка снова помедлил.
– Заглянуть к тебе вечером?..
Появилась и прошла за его спиной в сторону лестницы Оля.
Коридор начинал пустеть перед звонком.
Держась рукой за широкие, отполированные «головастиками» перила, Оля взбежала на несколько ступенек. Потом замедлила шаги. Остановилась и посмотрела на Милку задумчивым отцовским взглядом.
Стала подниматься выше.
И в прежние времена не по-девчоночьи строгая, сдержанная в движениях, она выглядела теперь окончательно повзрослевшей. Милка с грустью подумала, что и усталость, и потухшие, в синих обводах глаза могут остаться у Оли навсегда…
– Давай потом все решим? – просительно сказала она Юрке. – После уроков, ладно?.. Я пока ничего о себе не знаю!
И оттого, что голос ее звучал виновато, Юрка снова повеселел. Согласился: «Ладно!» – и уже хотел уходить, но приостановился, чтобы неслышно, одними губами сказать: «Я тебя люблю!»
Милка покраснела и не решилась войти в класс одновременно с ним. Автоматически сделала несколько шагов назад, в сторону раздевалки, когда Оля негромко окликнула ее:
– Мила!..
В замешательстве расставания с Юркой Олю она выпустила из виду и задержалась теперь, выжидающе глядя на нее, пока та спускалась на этаж.
Оля остановилась в двух-трех шагах от нее и, прямая, гордая, непонятно медлила какое-то время.
– Помнишь, Мила… Ты спрашивала меня про новогодний бал?.. Ну… что сказала мне тогда Надежда Сергеевна?..
За колготой новых треволнений Милка выбросила из головы не только этот разговор, но и самое учительницу Надежду Сергеевну. Теперь, глядя на Олю, неожиданно обеспокоилась.
– Так вот… – сказала Оля. Было заметно, что ее намерению высказаться предшествовали долгие колебания, и ото придало Олиному голосу еще большую строгрсть, даже официальность. – Я не хотела тебе… Но – чтобы честно. Мы тогда… Нет, не дружили. Но Юра ходил ко мне… Предлагал дружить. А когда играли в почту, прислал письмо… – Она запнулась на мгновение. – Ну, что я нравлюсь ему… Так вот Надежда Сергеевна сказала мне тогда, чтобы я ему не верила. Сказала, что он многим девочкам такие записки шлет. И раз даже говорил такое же ей самой… Ходил за ней. Ну… следил. А одной девочке даже испортил жизнь… Вот, – добавила Оля. – Это я – чтобы честно.
Милка не могла произнести ни слова, когда она повернулась и пошла на второй этаж.
«Врешь! – всем существом протестовала Милка. – Вре-ешь, О-ля!!! Врешь ты!» Но колени ее впервые как-то противно тряслись и голоса не было.
Мысли и чувства ее словно бы одеревенели, когда она входила в класс. И показались вырубленными из дерева лица, стали неподвижными остекленевшие глаза. Да и сама она, как смешной, обструганный Буратино, протопала до своего места нелепо четкими, деревянными шагами.
Только здесь, уже за партой, щелкнув, разомкнулась какая-то сковывающая ее связь. Все чувства Милки пришли в движение. И вместе с ужасом, унижением, которые она испытала в этот миг, явилось желание громко закричать на весь класс: «До чего глупо врет Олька!»
И, наконец, ведь Милка – она сама по себе, не все ли равно ей, что там было раньше у Оли?!
Ах, как хотела Милка, чтобы ей это было действительно все равно!
* * *
Олина заступница оказалась легкой на помин.
Все происходило, как во сне, и оборачивалось при том самой грубой явью.
Никто не успел встать, когда рывком отворилась дверь и в класс, потерянная, разбитая, что бросилось в глаза сразу, вбежала химичка. Не Клавдия Васильевна (которую, что бы там ни было, ждали десятиклассники), а Надежда Сергеевна – бывший кумир двенадцатой средней, чье имя Лялька Безуглова записала в анкете, отвечая на вопрос: «Кто из окружающих пользуется твоим наибольшим уважением?»
Энергичная, веселая в прежние времена, она мало походила на себя, когда с разбегу, будто уткнувшись в невидимую преграду, остановилась против класса.
Впрочем, сравнивать, припоминая отдельные подробности, можно было только потом, спустя время. А тогда Милке отчетливо, ярко увиделись почему-то лишь ее разметавшиеся волосы… да слезы, катившиеся по щекам.
И, наверное, не вбежала она, а, по-всегдашнему стремительная, беспокойная, прошла к учительскому столу.
Но протянула над ним дрожащие руки… губы ее жалобно кривились.
– Ребята! Верните мне мои письма! Пожалуйста… Ведь они больше не нужны вам…
В оцепенелой тишине грохнула по напряженным нервам откинутая крышка парты.
Стаська.
Бледный, он весь подался вперед и не проговорил, а прокричал сквозь зубы:
– Зачем вы?! Зачем вы унижаетесь перед ними?!
Она загородилась от него непослушными руками. Взметнула строгие, разлетающиеся к вискам брови, вдруг выпрямилась вся, приподняла голову, как бы увеличивая тем самым дистанцию между собой и классом. Сказала:
– Это меня не унизит…
Все было неожиданно и страшно в происходящем.
Будто перешагнув через ряд, Стаська одним движением размахнулся и ударил Юрку по лицу…
Трудно сказать, одновременно или в какой-то череде совершались последующие события.
Брызнула на отвороты белой рубахи Юркина кровь.
В ужасе закусила руку и как подкошенная не опустилась, а рухнула на стул Надежда Сергеевна.
С треском захлопнулась дверь за Стаськой.
Сначала Кира Рагозина, Инга, а за ними и Лялька Безуглова с платочками в руках бросились к Юрке…
Никто не видел, как врывался в чужой класс Стаська, что он там делал. Но в десятом «а» не успели опомниться, когда снова открылась дверь и, вытолкнув ближе к доске насмерть перепуганного Герку Потанюка, Стаська остановился у входа.
– Говори!
Ища спасенья, Герка метнул взгляд на учительницу, потом на Юрку в окружении девчонок, на отрезанный для него выход и забормотал, обращаясь к Стаське:
– Ты же обещал – не скажешь…
– А я и не скажу! – выдавил сквозь зубы Стаська. – Ты сам скажешь! Не я, а ты! Сам! Понял?! Говори!
И что-то в позе, в голосе его заставило Герку Потанюка отступить дальше от двери. Он сглотнул.
– Ну… Я… Он… В общем… – Герка показал головой на Юрку, объясняя почему-то Надежде Сергеевне. – Он подговорил – за голубей… Мы залезли, переписали… Деньги ж мы вернули? – Он оглянулся на Стаську Миронова.
Но Стаськи уже не было в классе.
* * *
Милка знала, где найти его.
Во владениях старого Покровского леса она притихла. Покой и умиротворение властвовали под разомлевшими на утреннем солнце деревьями. Густые сосны переплетались в искрящуюся крышу над головой. А там, где начинались березы, осинник, мир будто размыкался, и, легко обтекая безлистые прутья ветвей, со всех сторон набегал простор. Буквально за ночь на осинах лопнули почки, и сам воздух, облака, небо казались подернутыми бледной зеленью.
Стаську она увидела издалека. Распахнув пиджак и заложив руки в карманы брюк, он шел берегом, впереди Милки.
Милке вдруг показалось, что Стаська идет, наслаждаясь безмятежностью, идет, как человек, для которого не существует больше проблем на земле: все неотложные задачи решены, все знаки препинания расставлены. И первый вопрос, который машинально приготовила для него заботливая Милка: «Что теперь делать, Стас? Как быть со школой?» – утратил смысл. Каким-то особым уголком сознания поняла Милка, что не это самое важное для Стаськи: ни сегодняшний день, ни завтрашний… А те, часто необъяснимые для окружающих, но всегда прямолинейные законы, по которым он живет: и вчера, и сегодня, и будет жить через десять лет – единственно они принципиально важны для него, единственно этими своими законами он никогда не поступится.
Догнала его.
– Ты?.. – спросил Стаська, будто не видел, что это она.
– Я… – сказала Милка.
– Зачем бежала?
И хотя она вовсе не бежала за ним, а просто шла быстро, спорить не стала. Ответила:
– За тобой…
Стаська остановился, вынул руки из карманов и посуровел. Потом оборвал какой-то росточек с кустика под ногами, глянул в белесый горизонт за противоположным берегом, снова успокоился.
– Не надо, Милка…
– Чего не надо? – тихо спросила она.
– Да вот это… – Разминая в пальцах сорванный росток, он глядел, как отстает от него тоненькая, прозрачная кожура. – Ходить не надо нам… Встречаться…
– Почему?.. – спросила Милка. И тихонько повторила после паузы: – Почему, Стас?.. – Ведь знала прекрасно, что у него есть чем ответить.
Но Стаська заговорил не сразу. Доломал и уронил под ноги зеленый росток, сорвал новый, крутнул его между пальцами.
– Я, Милка, правда эгоист… Помнишь, я написал тогда в анкете? Я, Милка, не соврал. Есть вещи, которыми я не смогу делиться никогда, ни с кем… – Он попробовал кончиком языка прозрачную капельку, выступившую на изломе стебелька, и поморщился. Глянул в упор на Милку. – Если человек со мной, так только со мной чтобы! Весь! – уточнил он. – До конца! Иначе мне этот человек становится… – Он не нашел подходящего слова, но глянул в сторону реки и, вызвав краску на Милкиных щеках, опять, уже без причины, сморщился. – Я эгоист, Милка… Но этот эгоизм я и в других уважаю…
Наверное, она выглядела жалкой. Но не испытывала унижения. Даже робко сказала ни к селу ни к городу:
– Я, Стас, решила с тобой в химмаш поступать…
И не догадалась ни о чем в то время, как он долгим, уплывающим взглядом смотрел в белесый горизонт за рекой.
Даже когда он сказал:
– Я, Милка, не пойду в химмаш, я буду в педагогический поступать… – она еще ничего не поняла.
Она только чувствовала, что Стаська ускользает от нее, и не знала, как удержать его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15