Поскольку это было единственное в округе учреждение, имевшее отношение к музыке, в поисках учителя мать отправилась в домик на плотину.
Дом, в котором родился великий композитор, был небольшой, с оконцами, выходящими в палисадник, и крылечком. В нем размещался мемориальный музей композитора.
Посетителей в музее не имелось, видно, не до этого людям было. Хранителем и директором музея оказался, согласно дощечке на двери, тов. Чупеев. Мать увидела бодрого старичка с усами, напоминающими Буденного, и трясущимися руками. Когда Чупеев хотел что-то сказать, он сперва облизывал усы языком, и они западали ему в рот, а со словами вываливались обратно. Глаза старика слезились и смотрели немного в разные стороны, как бы минуя собеседника.
Долго и сбивчиво мать объясняла ему цель своего визита, а он никак не мог понять, что к чему.
- Говорите громче, я плохо слышу!- то и дело требовал директор.
Мать повторила все сначала, и теперь он вроде бы сообразил.
- В городе нашем скрипачей нету, понимаете ли. А сам я рубал белых в нашей округе шашкой на скаку, а теперь вот на заслуженной пенсии. Но поскольку война, вышел по призыву, на культурный фронт...
Директор оторвал от газеты квадратик бумаги и стал скручивать цигарку из махорки, потом ловко высек огонь, ударив кусочком металла о кремень, и прикурил от тлеющей веревки.
Мать закашлялась от дыма. Словами, ею произносимыми, руководил на расстоянии отец, которого в это время уже забрали в ополчение, и мать не отступала, не могла отступить.
- У меня муж на фронте. Он велел учить сына музыке. А вы не хотите помочь!
- Сейчас фронт везде,- строго сказал Чупеев, поняв ее слова как упрек.- Однако же и я поставлен для охраны культурных завоеваний, а не просто так... И потом, матушка, я плохо слышу.
Не сдавалась мать:
- Раз вы единственный в этом городе, кто состоит при музыке, помогите! Мальчик - вундеркинд, понимаете?
- Вун дер... чего?
- Ну, талант. Что же нам делать? Скоро все кончится, мы вернемся домой, и снова будет музыкальная школа. А пока... Я ведь не бесплатно!
- Война идет, голубушка,- оправдывался старик.- Деньги роли не играют. А мальчика, конечно, жалко. Да... Что же делать? Ладно. Пускай приходит.
Мать прибежала домой радостная.
- Сынок, я все-таки нашла тебе учителя музыки. Нашла! Только играй ему громче, он немножечко глухой.
Ближе к вечеру Олег взял скрипку и отправился в музей за плотиной, к старичку. Музей был уже закрыт, Олег постучал в дверь.
- А ну, покажь скрипку!- попросил Чупеев, впустив Олега.
Маэстро огляделся. Внутри была полутьма, на стенах портреты в старинных рамах, на столах под стеклом разложены ноты. Старик с любопытством повертел скрипку в руках, окурив ее махоркой так, что из отверстий долго потом выходил дым. Не беря в руки смычка, директор попробовал струны большим пальцем, вернул скрипку и велел:
- Ладно. Не боги горшки обжигают. Настраивай, деточка!
И уселся в кресло, в котором девяносто пять лет назад восседал отец великого композитора, когда сам тот классик был в возрасте Олега и учился играть.
- Ля,- попросил Немец-младший.
- Чего?- не расслышал учитель музыки.
- Нажмите, пожалуйста, ля.
Старик послушно подошел к роялю, стоявшему в углу комнаты, вытер ладонью пыль с крышки и обтер ладонь о собственный зад. Он поднял крышку и одним пальцем проиграл гамму, от до до до,- единственное, что директор умел.
Олег уловил ля, быстро настроил скрипку, стоял, ждал.
- Ну-с, валяй,- старик выпустил клуб дыма.- Чего можешь воспроизвести?
Олег знал несколько пьес, которые умел играть по нотам. Ноты в суете отъезда взять забыли,- до них ли было, когда эвакуировались? От дыма Олег закашлялся, но поднял скрипку к подбородку.
- Упражнения могу для каждой струны и для всех... Еще могу этюды...
- А из готовых, однако же, произведений?
- Могу Бетховена "Сурок".
- "Сурок"? Что же? Давай твоего "Сурка".
Старик подошел сбоку, наклонил ухо поближе к скрипке и начал скручивать новую цигарку. Бетховенский "Сурок" Олегу нравился. Он напевал его, даже когда не играл.
По разным странам я бродил,
И мой сурок со мною...
Сурка было жалко. Бездомный, забитый и голодный, бродил он с хозяином в поисках куска хлеба. "Сурок", между прочим, сохранился в памяти Олега на всю жизнь, и сыну своему четверть века спустя Олег это напевал.
Немец-младший сыграл "Сурка" два раза подряд, начал третий раз и оборвал. Опустив скрипку, он стоял молча, только кашлял, глотая махорочный дым.
- Молодец!- похвалил Чупеев.- А песню "Священная война" знаешь?
- Знаю. Только сыграть не могу.
- Тогда спой. Только громче, а то я не слышу.
- Вставай, стр-р-рана огр-р-ромная,- запел Олег,- вставай на смер-р-ртный бой!
- Однако же и поешь ты тоже неплохо!- воскликнул старичок.- Вот и выучи к следующему разу, чтобы играть на скрипке "Священную войну". Еще хорошо бы "Интернационал". А то Сурок, Сурок... Сейчас война, драться надо!.. На сегодня хватит. Как разучишь, приходи. Мы с тобой вместе и споем!
Вообще-то Олег думал, что "Сурок" - тоже военная песня. Он уже повидал бездомных и голодных на вокзалах. Но спорить Немец не стал. Он застегнул серебристый чехол. Старичок попрощался с ним за руку, как со взрослым, и подтолкнул к двери.
Было начало осени. На улице стемнело. Навстречу с пруда дул холодноватый ветер, шевеля тополиными ветками и неся сухие листья. Фонари не горели. Кусок луны слабо мерцал над водой. Олег ускорил шаги, потом побежал домой. В том месте, где кончалась плотина, стоял ларек. До войны в нем, судя по надписи, продавали мороженое. Олег уже миновал ларек, когда его потянули в сторону за воротник. Не успел Олег сообразить в чем дело, как его схватили за плечи, развернули и прижали к стене ларька. Он обнимал двумя руками скрипку.
- Закурить не найдется?
- Да я не курю...
Их было человек пять, и старшие на две головы выше его. Они смотрели, прищурясь, хихикали, подталкивали друг друга плечами.
- Деньжата есть?
Денег у него тоже не было, но они и сами это выяснили, потому что облазили его карманы.
- Чего ж у тя есть?- спросил тот, который стоял напротив и был заправилой остальных.
Он ловко перекатывал папироску губами справа налево и обратно.
- Дай ему в глаз, Косой, и пусть катится,- предложил кто-то.
Так это, оказывается, Косой! Его боялся весь город. Это он отнимал у ребят хлеб, когда они, отстояв в очереди, бежали из магазина. Олег знал, что плакать в такой ситуации - последнее дело, но слезы сами полились то ли от беспомощности, то ли просто от страха.
Взгляд Косого остановился на серебристом чехле.
- Что за чемоданчик? Шкалик, взгляни!
Шкалик, маленький, юркий, вынырнул из-под Косого.
- Да это же Немец, выковыренный. Немец - фамилие у него такое. Фашист, значит, фриц...
- Здорово!- заржал Косой.- Значит, мы фашиста в плен взяли. Может, его повесить, а?
Все загалдели. Шкалик между тем ухватился за чехол. Олег прижимал к животу скрипку.
- Слыхал приказ?- пропищал Шкалик.- Ну!
Сейчас отберут и тогда... Отец не простит этого матери, мать не простит Олегу, не переживет.
- Немецкая рожа у него, а ходит по русской земле!
Косой лениво сделал шаг вперед и небрежно махнул кулаком. В нос Олегу не попал, удар пришелся по скуле, под глаз. Боль заставила думать быстрее. Еще не зная, что предпринять, Олег крепче сжал скрипку. Вдруг он, меньше всех ростом, резко присел на корточки, словно провалился вниз и, прижимая скрипку к животу, ринулся головой под ноги Косому. Тот подставил подножку, но Олег и так уже лежал на земле. Они не успели навалиться на него. Еще мгновение, и он вылез из круга на четвереньках, шмыгнув в тень, в кусты.
- Держи фашиста!
Это был голос Косого.
Его успокоили:
- Не бойсь! Далеко не уйдет.
Компания разбежалась прочесывать окрестность.
Олег лежал у ограды в сорняках, прижавшись к земле и накрыв собой скрипку. Руки, лицо, ноги обожгло крапивой, все загорелось, нестерпимая боль охватила тело.
Дружки Косого покружили, посвистели, переругиваясь, и снова собрались у ларька. Тогда Олег пополз. Он полз по-пластунски, как разведчики в кино. Не удалось, однако, скрыться.
- Вон он!- радостно заорал Шкалик.
Ватага сбежалась, окружила Немца плотным кольцом. Он поднялся, все еще обнимая скрипку обеими руками.
Две сильных руки развели Олегу локти. Шкалик выхватил скрипку и протянул ее Косому. Косой перекинул папироску из одного угла рта в другой и велел:
- Открой! Посмотрю балалайку!
Шкалик начал отстегивать на чехле пуговицы. У него не получилось, и он стал просто отрывать их. Наконец чехол сполз, скрипка осталась раздетой.
- Тонкая штука!- удовлетворенно протянул Косой, с интересом вертя в руках инструмент.- Давай, фашист, сыграй! Послухаем!
Он протянул скрипку Олегу.
Тот взял инструмент, но отрицательно покачал головой:
- Я не умею, я только учусь.
Немец поднял с земли чехол и дрожащими руками попытался натянуть его на скрипку. Чехол у него вырвали и бросили в пыль.
- Мы желаем музыки,- осклабился Косой.- Верно я говорю?
Компания оживленно загудела.
- Играй, падло!
Косой поднес кулак к самому носу Олега.
- Чувствуешь, чем пахнет? Ха!
Все опять загоготали следом за ним.
Олег заплакал бы, но так горела кожа на лице, что слезы уже не могли течь или он их не чувствовал. Тут решение, близкое и соленое, как слезы, пришло к нему. Он ясно понял: другого не дано. Олег бросил скрипку на землю и наступил на нее ногой раз, потом другой, третий. Скрипка жалобно хрустнула. Одна струна загудела под подошвой и умолкла.
Несколько мгновений компания пребывала в неопределенности. Все глядели на Косого.
Первым всполошился Шкалик.
- Косой! Давай его утопим в пруду...
Олег рванулся в сторону. Но его ударили и держали за руки, чтобы не удрал.
- Атас!- крикнул кто-то.
По плотине шел военный патруль - трое рослых матросов в черных бушлатах с красными повязками на руках и с автоматами. Косой струхнул, но сделал вид, что потерял интерес.
- Отпустите его, он чокнутый!- сказал Косой.
Сам он повернулся и в мгновение исчез. Кто-то пнул Олега под зад ногой. Все они рассыпались в разные стороны по примеру атамана. Патруль медленно прошел мимо и растворился в темноте.
Постояв в одиночестве, Олег нагнулся, поднял с земли бывшую скрипку. Обломки фанеры висели на проволоке. Он аккуратно запихнул куски в серебристый чехол и медленно побрел домой.
Мать возилась на кухне. Увидав заплывшее от крапивы лицо сына и под глазом синяк, она обняла Олега, запричитала, заплакала. Он сказал, что подрался и все, больше ничего она выведать не могла.
Чехол он как ни в чем не бывало повесил на гвоздь.
Глаз стал тяжелым, не открывался. Лютая обида комкала сердце.
- Когда опять на урок, сын?- спросила из кухни мать.
- Через три дня,- ответил Олег.
Три дня он врал матери, возвращавшейся с работы, что играет по три раза в день, что разучивает песню "Священная война" и "Интернационал". Он хотел, чтобы мать не волновалась и не писала о случившемся отцу.
Над кроватью Олега висел чехол с останками скрипки. Люська неведомо как догадалась: брат рвануться к скрипке не успел,- она стащила с гвоздя чехол и открыла. Оттуда высыпалась деревянная труха и моток струн.
- Так я и думала,- философски протянула Люська.
Но Олега не выдала.
Ему казалось, мать радовалась, что он играет. А Олег то и дело думал о том моменте, когда она узнает, что скрипки больше не существует. Уж хоть бы она узнала скорей!
- Знаешь, Олег,- сказала вечером мать.- Сегодня у Люськи на плотине какие-то подонки хлеб отобрали. Хозяин взял топор, и мы с ним побежали, но там уже никого не было.
- Это Косой! Я знаю, Косой!- крикнул Олег и умолк.
- Мне соседка тоже сказала, что Косой. А что с твоей музыкой?
- Понимаешь, учитель велел тебе передать, что я очень талантливый. Ему меня просто нечему учить. Он сказал, из меня и так получится Паганини, может, даже Ойстрах. Но после войны.
Мать аж присела на стул и продолжала удивленно смотреть на сына.
- Боже, ты такой же чудак, как твой отец! Только... он мне никогда не врал.
Немец-младший взглянул на гвоздь над кроватью. Там было пусто.
- А скрипка?- спросил он.
- Боже ты мой, конечно, выбросила!- качнула головой мать.- Да что уж...
- Я ничего ей не говорила,- сказала на всякий случай Люська.
- Ма, а как ты узнала?
Мать сжала губы, чтобы не разреветься, что с ней часто случалось в последнее время. Она вынула из кармана резной обломок подпорки под струны.
- Это тебе на память.
- Где ты взяла?
- Утром, после того как ты подрался, на работу бежала. И вот, нашла на плотине. После войны купим тебе другую скрипку. Будешь писать отцу - об этом ни слова, ладно?
КОРОБКА ГУАШИ
Задолго до войны отец Олега купил коробку дорогих японских красок. Получилось это так.
Всю жизнь он мечтал стать художником, Немец-отец. Молодым носил этюды к художнику Грабарю, и тот его однажды похвалил. Отец пытался даже делать гравюры, как Фаворский. Судьба, видно, не складывалась. Стал отец ретушером в фотографии, а потом в издательстве. Там ретушеров требовалось все больше для исправления реальной жизни, которая в книгах становилась все лучше, все веселее. А мечта о живописи в душе отца не умерла. Тень несостоявшегося художника следовала за ним по пятам и однажды толкнула на нелепый поступок.
Отец шел по улице в центре, и на яркой витрине в торгсине (были когда-то такие магазины для торговли с иностранцами за валюту, а со своими гражданами -за натуральные золотые изделия) он увидел японские краски в серой картонной коробке. Коробка с синими иероглифами по бокам была открыта, в ней стояли двадцать четыре баночки с королевскими гербами на блестящих, никелированных крышках. Имея такую гуашь, это было ясно даже дилетанту, просто невозможно не стать художником. Пока отец стоял у витрины, он понял: упустишь такой случай - он может и не повториться. Во что бы то ни стало коробка должна принадлежать ему.
Он сунулся было в дверь, обратившись к продавщице, но та откровенно засмеялась. В торгсине на советские деньги ничего не продавали. Отец ушел ни с чем, сперва расстроился, но по дороге успокоился и смирился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20