Он пожирает все, что попадается, и живет в основном на земле, хотя умеет ловко лазать по деревьям. Но Ричи волновал вовсе не опоссум. Он без умолку твердил:
– Я слышал зверька на маленьком дереве. Я гляжу, я гляжу, и тут он как скакакнет очень далеко! У него вид такой, как у крысы, которая была в колодце три недели.
Что бы мы ни говорили, нам не удавалось заставить его отказаться ни от выражения «скакакнет», ни от точной оценки срока, который крыса должна была проплавать в колодце, чтобы стать похожей на это загадочное существо. Ричи клянчил у нас ружье и короткий отпуск, чтобы разыскать эту свою крысу-утопленницу, и мне ради собственного спокойствия пришлось согласиться.
Не успели мы кончить завтрак, как прибыл третий вид опоссума – он был привязан к концу длинной палки, которую несли два голых маленьких индейца. Звери всегда прибывают скопом. Этот опоссум (Philander philander) был гладкого рыжевато-коричневого цвета со спинки и ярко-оранжевый снизу, с маленькими мускулистыми ручками и задними лапками, как у лемура, и одет в густой, как руно, мех. Хвост у него неимоверно длинный, с пятнами и крапом серого и розового цветов. Глаза – сверкающие, золотисто-карие и очень большие, а зрачки сужены в еле видную точку. Мы купили зверька и посадили в клетку. Потом занялись обычной дневной работой.
Как всегда, мы измеряли, взвешивали, препарировали улов, принесенный ловушками; он целиком, за исключением карликового опоссума, состоял из щетинистых крыс. Это плотные крысы с длинными задними ногами и длинными, плоскими колючими, хотя и эластичными, иглами, разбросанными среди шерсти у них на шкурке. Шиповатые крысы встречаются в здешних лесах чаще, чем обычные роды, с мягкой шерсткой.
Нам попались пять разных родов крыс, но самыми интересными среди них оказались два вида: большая ярко-рыжая и темно-серая, маленькая. И у тех и у других были длиннющие задние ноги и громадные овальные уши. У нас было три экземпляра совершенно бесхвостых крыс первого вида – трудно представить себе что-нибудь нелепее. Однако в тот незабвенный день на столе лежали три обыкновенные коричневатые лесные крысы (Proechimys warreni) и четыре серые (Echimys armatus), причем последние, все как одна, – без хвоста. Позднее мы расспросили местных жителей и выяснили, что этот вид крыс никогда не бывает с хвостом, и действительно, среди выловленных нами особей не было ни одной хвостатой.
Примерно к тому времени, когда тушка последней из крыс была распялена на сушильной доске, примчался Ричи, ружье, к общему ужасу, он держал на изготовку, направляя на каждого из нас по очереди. При этом со страшной скоростью что-то говорил и улыбался во весь рот. В поднятой руке он держал ту самую «крысу, которая утопла в колодце три недели назад», – во всяком случае, такой у нее был вид.
При более внимательном рассмотрении это оказались жалкие останки крайне истощенной белочки, шкурка которой была пропитана водой до отказа. Ричи не просто застрелил бедняжку, он разнес ее на куски.
Позднее мы выловили еще несколько таких белок – судя по всему, Sciurus aestuans. У них есть одна удивительная особенность, или способность, если можно так сказать. То ли благодаря неизвестному способу регулировать температуру тела, то ли просто из-за структуры шерсти – хотя я не знаю, какое отношение структура шерстного покрова может иметь к этому явлению, – эти белки оказываются покрытыми крупными каплями росы даже в такие ночи, когда ни на растениях, ни на шерсти других животных росы нет. Это происходит даже в закрытой клетке – но не в теплой комнате, – и животные каждое утро оказываются мокрыми и потрепанными, словно и вправду три недели пролежали в колодце, – чтобы высохнуть, нужно время. Для чего служит подобное приспособление, я себе не представляю. Этот вид отличается от других громадными глазами и очень красивой, коричневой с золотом, окраской.
Вечером того плодотворного дня мы все вышли погулять, считая, что полностью выполнили нормативы одного дня по добыче животных. Мы с Альмой пошли в одну сторону, Фред – в другую, и, так как события развернулись в обоих «сафари» (заметьте, именно здесь дурацкий термин употреблен в нужном смысле) одновременно, мне трудновато описать их по порядку.
Мы все пошли в высокий лес позади саванны, но мне хотелось показать Альме то место, где я видел оленей и кустарниковую собаку. Фред пошел налево, к северу, а мы – в южную сторону, пересекая угол дуги, образованный саванной.
Мы вступили в лес немного дальше того места, где я в тот раз вышел и где не было высокой режущей травы. В лесу мы двигались совершенно свободно среди невысокого, редкого подроста и были вынуждены обходить только укрепленные контрфорсами стволы громадных деревьев. У основания многих стволов были зияющие дупла, откуда сыпались кучи мелкой трухи, накапливаясь в углах между корнями-контрфорсами. Мы совали головы в дупла и колотили по стволам или по самим контрфорсам, когда не было риска, что их звук примут за бой деревянных барабанов. Мы не собирались сеять в округе панику, просто нам очень хотелось узнать, не спит ли там, наверху, какое-нибудь ночное животное. В нашей компании никто не верил, когда я уверял, что в один прекрасный день мы найдем в дуплистом дереве не одну ночную обезьянку-дурукули; естественно, я пользовался малейшей возможностью доказать свою правоту.
Альма мастерски ловит лягушек. Ее природная подвижность и многолетняя тренировка, которую она приобрела, прихлопывая ничего не подозревающих мух – у нее привычка делать это молниеносно, внезапно и с непримиримой жестокостью, – не оставляют никакой надежды на спасение даже длинноногим резвым лягушкам-рапидам.
Пока я раскуривал трубку, Альма ловила как раз такую лягушку. Следить за ней было очень интересно. Лягушка может преодолеть прыжком около пяти футов, Альма – не меньше, но лягушка прыгала настильно, оказываясь близко к terra firme,[ix] а Альме надо было еще успеть приземлиться после прыжка. Кроме того, лягушка прыгала куда попало, а не в каком-то избранном направлении.
Я следил, как они скачут среди деревьев, лягушки скоро не стало видно, и прыжки Альмы стали казаться дикой пантомимой. Я подхватил наши ружья и пошел следом, не навязывая, однако, свою помощь. Как вдруг мы вышли к небольшой изолированной полянке – кусочку саванны, покрытой перемежающимися участками короткой и высокой травы, – а по ней там и сям были разбросаны на влажной почве довольно высокие кусты с крупными листьями. Это природное местообитание длинноногих лягушек, куда наша лягушка и скакала со всей доступной ей скоростью. Попав в свою стихию, она, не останавливаясь, помчалась вперед громадными прыжками, но Альма от нее не отставала. Обе скрылись в куртине высокой травы.
Я немного отстал и оказался левее, потому что шел по прямой.
Когда лягушка, а следом за ней и Альма нырнули в кусты, с другого конца мелькнуло что-то довольно крупное, желтое и скрылось в соседней куртинке. Высокая трава мешала видеть, и я уловил только быстрое движение. Положив на землю ружье Альмы, я как можно тише стал подкрадываться ко второй куртине, ничего не говоря, чтобы не спугнуть второе животное. Когда я подошел ко второй куртине, Альма (очевидно, вместе с лягушкой, которую я не видел) выскочила из первой и нырнула во вторую у меня под носом, прежде чем я успел остановить ее жестом. Затем все повторилось. Что-то мелькнуло как молния и перебежало из второй куртины в третью, более обширную.
Я быстро и молча двинулся к новому убежищу, но в это время Альма внезапно перестала сокрушать кусты. В наступившей тишине мне было слышно почти одинаковое пыхтение из второй и из третьей куртин. На этот раз я решил опередить события и обошел большую куртину. Там я затаился за кустиком, выжидая, что будет делать Альма.
Следующий ее ход, к моему прискорбию, оказался неожиданным. Она громко и пронзительно закричала, и тот, другой пыхтелка мгновенно вырвался из-под укрытия и бросился прямо ко мне. Я изготовился, зверь выскочил из высокой травы, я выстрелил, как только заметил, что там что-то движется, и, разумеется, промазал. На открытое место выскочила желтая, пятнистая кошка. Она встала как вкопанная боком ко мне, и у меня хватило времени для того, чтобы восхититься ее грациозным силуэтом, но не для того, чтобы прицелиться. Поразительно, как медлишь стрелять, когда еще не принял решение, но на этот раз мне повезло: если бы я выстрелил второй раз, я мог бы безвременно овдоветь.
Длинноногая кошка, называемая Leopardus weidii, считается родственницей оцелота. С чисто научной точки зрения родство несомненно, но оцелот – гибкое, лазающее по сучьям древесное животное, а его родственница больше всего напоминает африканского сервала. Она стоит на прямых, стройных, длинных ногах. Уши насторожены, хвост опущен вниз дугой, как у гепарда. Шкура желтая, не очень блестящая, с довольно правильно расположенными черными пятнами.
Кошка застыла всего на мгновение, потом бросилась вправо и скрылась в высокой траве; я послал ей вслед бесполезный выстрел – наугад, по шевелящейся траве.
В ответ на мой выстрел разразилась форменная канонада в гулкой глубине леса, дальше к северу. Как Фред успевал так молниеносно перезаряжать, сказать не могу – я там не был, но выстрел следовал за выстрелом. Тут подоспела и Альма, желавшая знать, что произошло; хотя рассказываю я долго, все это заняло несколько секунд, не больше. Я вкратце сообщил ей обо всем, пока бежал назад за ее ружьем, и мы снова вошли в лес по другую сторону поляны, где скрылась убегавшая кошка, в напрасной надежде ее нагнать.
Битых полчаса мы шарили вокруг, но поиски были тщетны, и мы уже собирались их прекратить, когда увидели красного, как рак, потного дымящегося Фреда, который пробивался сквозь первозданный лес с неподражаемым упорством, свойственным англичанам.
– Эй, ты куда это идешь? – спросили мы его.
Бедняга чуть не свалился в обморок. Он подпрыгнул вертикально вверх и приземлился, держа ружье в первой позиции для штыкового боя. Он-то нас не заметил и, насколько я понимаю, сам не очень точно знал, где находится.
– Ох! Привет! – сказал он с идиотским видом, который напускает на себя человек, которого застали врасплох.
– Привет, старина! Как дела?! – в шутку крикнул кто-то из нас.
В ответ над головой нашего друга разразился дикий концерт и целая банда животных, ломая сучья, с адским шумом бросилась бежать по деревьям.
– Хэй, вон они! – заорал Фред. Это было ясно и без того.
Мы бросились следом за ними, но не догнали. Но когда подошли к Фреду, он показал мне добычу такую редкостную, что я задрожал от восторга.
Мы передавали ее из рук в руки, поворачивая, любуясь. И пришли к выводу, что это обезьяна, хотя с тем же успехом это могло быть и любое другое животное. Прекрасное существо, размером примерно с кошку, было одето в длинный, блестящий, густой и черный, как вороново крыло, мех. Хвост у него был более пушистый, чем у лисицы, ручки и ножки – обезьяньи, а шея и плечи скрывались под широкой черной накидкой. Но лицо! Здесь у меня не хватает слов, и я ограничусь сравнениями.
Контраст между желтовато-оранжевым пятнистым мехом на лице, похожим на короткий густой ворс простенького шерстяного ковра, и длинным антрацитово-черным мехом на туловище казался невероятным. Само животное было загадкой, к которой можно привыкнуть не сразу. Я до сих пор не до конца освоился с его диковинным видом.
Мы присели перекурить, и Фред рассказал, что мой первый выстрел спугнул стаю таких обезьян. Они сидели в засаде на дереве у него над головой. Потом отошли недалеко и снова затаились, и Фред не ожидал, что последует второй выстрел, который их опять спугнет. Увидев, что это необыкновенные звери, он палил вовсю. Наконец одного убил, подобрал и бросился преследовать стаю.
Животное оказалось обезьянкой-саки, принадлежавшей к виду Pithecia pithecia (обыкновенные чертовы обезьянки), но я раньше был знаком с ними только по музейным чучелам, и пришлось менять мнение об их наружности. Обыкновенная чертова обезьянка была меньше похожа на обыкновенную обезьянку, чем любая мармозетка, в том числе и львиная игрунка.
За несколько недель мы купили у местных охотников еще несколько чертовых обезьянок, в том числе и самочек, у которых шерсть зеленовато-серая с проседью, а личики черные, обрамленные редкими, тускло-желтыми бакенбардами. Эти обезьянки обоего пола на жаргоне местных жителей Суринама называются «таки-таки», «бела-лисы уанаку» и «черна-лисы уанаку», что соответственно можно перевести примерно как «белолицые уанаку» и «чернолицые уанаку».
Наше пребывание в саванне подходило к концу, но тут вмешалась сама судьба. Самые крупные тушки животных подвергаются в дождливую погоду большой опасности. В отсутствие жаркого солнца кисти передних и стопы задних лапок не успевают высохнуть, и личинки мух принимаются за свое дело. Мы познали это на горьком опыте, поэтому в ненастную погоду вводили в конечности тушек формалин при помощи громадного шприца. Одного из наших драгоценных саки мы ненароком пропустили, и когда я как-то утром пощупал его лапки, они оказались пугающе мягкими. Я сказал об этом Фреду, и он начал обычный утренний ритуал с инъекции этому экземпляру, который необходимо было сохранить. Игла застряла в кости, и Фред, изо всех сил стараясь ее вытащить, одновременно дернул шприц и случайно нажал на поршень – рука соскользнула, игла осталась в кости, соскочив с насадки шприца, а сильная струя страшно едкой, жгучей жидкости, ударив в канюлю иглы, брызнула обратно, прямо ему в глаза.
Можно себе представить, какая это была дикая боль – веки у него покрылись большими пузырями, глазные яблоки были обожжены, тонкая слизистая оболочка внутри, под ресницами, была съедена начисто – до кровоточащих алых полосок. В таких случаях даже горячее сочувствие бессильно, и мы, облегчив по мере сил его страдания при помощи подручных средств и лекарств, поспешили доставить его в Парамарибо. А там я – надо же случиться такой глупости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38