» – спрашивает капитан. Фру на него поглядела и отвечает: «Он т ебе помог?» – «Да, – говорит капитан, – он за меня поручился». – «Я этого не знала», – говорит фру. Тут капитан у нее спрашивает: «Он и в самом деле тебе про это не рассказывал?» Фру замота ла головой. «Впрочем, какая разница, – говорит он, – знай ты об этом раньше, все равно ничего не изменилось бы». – «Ты прав, не изменилось бы, – сперва ответила фру. А потом: – Нет, изменилось бы». – «Ты в него влюблена?» – спросил он. Она ответила вопросом на вопрос: «А ты в Элисабет?» – «Да», – ответил капитан, а сам улыбается. «Ладно же», – протянула фру, когда получила такой ответ. И оба долго молчали. Первым заговорил капитан. «Ты правильно мне советовала хоро шенько подумать. Я так и сделал. Я совсем не такой уж пропащий, ты можешь не поверить, но все эти кутежи никогда не доставляли мне радости. И, однако, я кутил. Но теперь баста!» – «Что ж, для тебя это очень хоро шо», – говорит она, «Твоя правда, – ответил он, – но было бы лучше, если и ты за меня порадовалась бы», – «Нет уж, пусть теперь Элисабет за тебя радуется», – ответила фру. «Ах да, Элисабет! – только и сказал он и покачал головой. Потом они опять надолго замолча ли. – Что ты теперь собираешься делать?» – спросил наконец капитан. «Обо мне, пожалуйста, не заботься, – сказала фру протяжно, – если ты захочешь, я могу стать сестрой милосердия, если ты захочешь, я мо гу остричься и стать учительницей». – «Если я захочу, – повторил он, – при чем тут я, решай сама». – «Сперва я должна услышать, чего хочешь ты», – сказала она. «Я хочу остаться здесь, – сказал он, – а ты по доброй воле предпочла изгнание». – «Ты прав», – сказала она и кивнула.
– Ох! – в один голос воскликнули мы. – Господи, может, еще все уладится! – сказал Нильс и поглядел на нас – что мы думаем.
Два дня после отъезда капитана фру с утра до вечера играла на рояле. На третий день Нильс отвез ее на станцию. Она собралась к своей матушке в Кристи анссанн. Теперь мы остались совсем одни. Фру не взя ла с собой ничего из своих вещей. То ли она хотела показать, что все это чужое, то ли когда-то все и впрямь принадлежало капитану, а она не желала ничего чужо го. Ах, как это было печально…
Перед отъездом Рагнхильд получила от фру наказ никуда не отлучаться. Вообще же бразды правления перешли к стряпухе, и ключи теперь хранились у ней. Так, пожалуй, было удобнее для всех.
В субботу капитан взял увольнительную и наведался домой. «Впервые за несколько лет», – пояснил Нильс. Он держался молодцом, хотя жена от него уехала, и был трезвый как стеклышко; мне он дал четкие и яс ные указания относительно разметки леса, он сам хо дил со мной и показывал: рубить все подряд, даже молодняк, тысячу дюжин. «Меня не будет три неде ли», – сказал капитан. Уехал он в воскресенье под ве чер. Теперь он держался уверенней и больше был похож на себя, чем раньше.

После того как сев был наконец закончен, а кар тофель посажен, Нильс и мальчик могли и вдвоем управиться с повседневной работой. Я взялся за раз метку.
Жилось мне в ту пору неплохо.
Стояла теплая, дождливая погода, и в лесу мне ка залось сыровато, но я исправно туда ходил, не смущаясь этим обстоятельством. Потом дожди сменились жарой, я возвращался домой светлыми вечерами, и мне в охотку было то починить водосточный желоб, то по править скособоченные оконца, под конец я даже извлек пожарную лестницу и принялся соскребать старую отставшую краску на северной стене риги. Славно будет, если я за лето смогу заново покрасить ригу, краски-то уж давно дожидаются.
Иное неудобство мешало мне теперь и в лесу и до ма: ведь одно дело работать при хозяевах, другое – без них. Оправдывалось мое давнее наблюдение, что рабочему человеку приятно иметь над собой старшего, если только он сам не ходит в старших. Взять хотя бы наших девушек, они делают все, что им заблагорассу дится, и на них нет управы, – Рагнхильд и скотница весело болтают за обедом, иногда повздорят, а стряпуха не всегда умеет их разнять. Просто сил нет это тер петь. В довершение всех бед кто-то из наших побывал на выселках у моего дружка Ларса Фалькенберга, нашептал ему про меня и заронил подозрение в его сердце.
Однажды вечером Ларс пришел к нам, отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я у них больше не показывался. Он был и смешон и страшен сразу.
Я и без того бывал у них редко: когда относил белье, в общей сложности раз пять-шесть, его я обычно дома не заставал, и мы с Эммой толковали о всякой всячине. Но когда я последний раз принес белье, неожиданно заявился Ларс и с ходу начал браниться, почему это Эмма сидит передо мной в нижней юбке. «Потому что жарко», – ответила Эмма. «А волосы ты распустила то же от жары?» И Ларс начал кричать на нее. Я сказал: «До свидания». Он не ответил.
С тех пор я на выселки даже не заглядывал. С чего это он пришел сегодня – ума не приложу. Не иначе, Рагнхильд туда наведалась и наплела про меня что было и чего не было.
Запретив мне самым форменным образом пересту пать порог их дома, Ларс кивнул и воззрился на меня. Должно быть, он ждал, что от такого удара я умру на месте.
– Дошло до меня, что Эмма тоже к вам прихо дила. Больше она сюда носу не покажет, могу пору читься.
– Да, приходила, за бельем.
– Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день шляешься к нам со своим рас проклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра – подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так,
– Пусть.
– Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим до мам и заводишь шашни, если женщина одна дома. Спасибочки.
Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за все время моей службы ничего дурного за мной не за мечал.
Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим оскорб ляется.
– Ты чего там плетешь? – спрашивает он.
– Я говорю чистую правду, – отвечает Нильс.
– Ишь ты, правду он говорит, – насмехается Ларс. – Плевать я хотел на тебя и на твою правду.
Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что– то нам вслед. И уж разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала цветочки.
Этим вечером я решил уйти из Эвребё, как только покончу с разметкой. Капитан, верный своему обеща нию, наведался через три недели, увидел, что я соскреб краску со стены риги, похвалил меня. «Того и гляди, тебе придется красить все это заново», – порадовал он меня. Я показал, где у меня размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. «Размечай, разме чай», – велел он. И с этим уехал, пообещав снова наве даться через три недели.
Но я не собирался торчать в Эвребё так долго. Я раз метил еще несколько дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но жить в ле су и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть ба бочки, мухи и комары, но нет морошки и нет дягиля.

Я в городе,
Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил свое обещание, взял меня к се бе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все ме ста, где образовались наиболее крупные заторы. Непло хой парень, этот инженер, только больно уж молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого.
И этот человек помог однажды капитану Фалькен бергу в трудную минуту! Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему совсем немножко не хватит, ну самую малость.
Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоя тельный. Жил он в отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке; для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост.
Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы беспрекословно исполняются. Дамы, сопровож давшие его, покорно стояли на мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они при разговоре сближали головы.
Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост, вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад выглядел непропорционально грузным.
В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам. Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне те же самые указания.
– Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и захвати с собой багор, бу дешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу, – пояснил он дамам, – я решительно не могу сам за всем уследить.
На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться перед дамами.
Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор, который ничем не отличается от лодочного.
Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капи тана Фалькенберга, каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни по жирали слишком много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и потому вся местность казалась унылой и безрадостной.
К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки. После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек – тот, с кем мне и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подо шел ближе и вгляделся пристальней – это был мой ста рый приятель Гринхусен.
Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот са мый, с которым я шесть лет назад копал колодец.
Теперь он здесь.
Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потол ковали о том, о сем, мы наперебой спрашивали и отве чали. А тем временем стало уже слишком поздно, чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке – до того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли в нее, раз вели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю и, развалясь среди вереска, раску рили свои трубки.
Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о на шем развеселом молодом житье, когда мы с ним отпля сывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки н е было.
В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: «Вполне может быть!» или: «Твоя правда!» Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!
Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает – сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хло пот нет – штаны да куртка, что зимой, что летом. Прош лый год к нему привалила большая удача, продол жал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да н ет, прямо здесь, – и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.
Гринхусен погрузился в раздумье.
Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21