VIII

И все-таки инженер явился ко мне с поклоном и по корнейше меня попросил. Казалось бы, чего еще же лать? Но я не искал этой победы, мне она была ни к чему.
Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал:
– Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо.
Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и за стыл у дверей.
– Садись, пожалуйста! – сказал инженер и, по дойдя к столу, взял письмо. – Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует.
И сама фру Фалькенберг указала мне на стул.
Интересно, почему у них у обоих был такой встрево женный вид? Почему они вдруг стали такие обходитель ные и к каждому слову прибавляли «пожалуйста»? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга.
– Возьми! – И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги.
Обычное письмо. Короткое, вполне дружеское, хотя начало слегка насмешливое.
В общем так: я уехал из Эвребё раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вооб разил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так вне запно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребё, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осен няя пахота, и, наконец, он был бы рад заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях – высокий колос, в лугах – густые травы. «Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг».
Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули!
Наконец инженер сказал:
– Так что я хотел спросить? Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк.
– Хотите прочесть? – предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо.
– Нет, н ет, спасибо, зачем же, я просто…
Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо.
– Так, так. – Инженер кивнул. – Значит, все в порядке. Спасибо. – И он хотел было вернуть письмо мне.
Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично. Письмо чуть дрожало у нее в руках.
– А это тебе за работу – сказал мне инженер. – Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе,
– Да, спасибо.
Инженер, по-моему испытал большое облегчение, ког да узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю:
– Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел.
А фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать.
Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой:
– Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это пись мо наизусть? Ведь человек ждет.
– Ах, извини, – сказала фру и протянула мне пись мо торопливо и смущенно. – Я просто забылась.
– Да, уж не иначе, – заметил инженер.
Я поклонился и вышел.

Летними вечерами на мосту полно гуляющих – учи теля и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, оста навливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное мно жество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, на пример, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: «Фру, уезжайте отсюда первым же поездом!» Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: «Мой милый! Лучше сам уез жай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и совет чик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению».
Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу свое го голоса – его заглушает рев водопада. «Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду», – говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время.
Вдали от моря водопад служит для ушей ту же служ бу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабе вать, а шум водопада – это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на две надцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, по лучится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время.
– Добрый вечер! – говорит фру Фалькенберг, при близясь ко мне.
Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так ве ла себя, когда читала письмо мужа, можно было преду гадать, что она пойдет еще дальше.
Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчув ствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребё. А может быть, она действует про думанней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капи тана.
Как видно, ни одна из моих глубокомысленных дога док не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее зани мать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился?
Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относитель но поезда, но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит.
– Ты теперь поедешь в Эвребё, – так начала она, – вот мне и хотелось бы… Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что…
– Это не играет роли.
– Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребё. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно, что ты…
Она замялась.
– Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно.
– …что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребё.
Я сказал:
– Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там.
– Домой? – переспросила фру. – Я не вернусь до мой.
Пауза. Она нахмурила брови, когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти.
– Я вижу, ты простил меня! – добавила она.
– Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? – спросил я.
Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребё. Хо чет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее сло вечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения?
– Нет, нет, мне не будет неприятно. Поезжай.
И она ушла.
Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог по нять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следова ло быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще – это не мое дело. Пусть так.
Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка, но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было.
Но я не уехал.
Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам – и не один раз – я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; про снулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозмож ные планы: а нельзя ли мне устроиться на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, что бы мне выслали приличное платье, заделаться джентль меном и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохно вился ею чрезвычайно – настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровож дал в отель какого-нибудь коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей – этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст.
Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря.
Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со стан ции; утренним поездом прибыл какой-то важный путеше ственник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые че моданы, понадобилась лошадь и дроги.
Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: «Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива».
Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожи дался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие – что рассыльный, что я.
Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приез жий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридо ре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в оди ночку разгуливать по отелю.
Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил:
– Вот именно. И так будет всегда. Одного не пой му – почему ты считаешь себя покинутой.
– Ты прекрасно все понимаешь, – отвечает фру.
– Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее.
– Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удоволь ствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой.
– Ей-богу, ты не в своем уме! – И он останавливает ся на ступеньке.
– Вот здесь ты прав, – отвечает она.
Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язви тельно?
Он стоял, поглаживая рукой перила, потом он сказал:
– Значит, по-твоему, мне доставляет удовольствие, что ты грустная? Если хочешь знать, меня это очень удручает. И уже давно удручает.
– Меня тоже, – говорит она. – Но теперь пора по ложить этому конец.
– Так, так. Это ты уже не раз говорила. И на прош лой неделе тоже.
– А теперь я уеду.
Он поднял глаза.
– Уедешь?
– Да, и очень скоро.
Тут ему, должно быть, стало неловко, что он так ухватился за эту мысль, даже радость не мог скрыть. И он сказал ей:
– Будь лучше славной и веселой кузиной, тогда и уезжать незачем.
– Нет, я уеду. – И она обошла его и спустилась вниз по лестнице.
Он поспешил за ней.
Но тут появился рассыльный, и мы вместе вышли. Последний чемодан был поменьше остальных, я сказал рассыльному, чтобы он сам его внес, а я, мол, повредил руку. Я еще пособил ему взвалить чемодан на спину и ушел домой. Теперь я мог уехать хоть завтра.
В этот же день рассчитали и Гринхусена. Инженер его вызвал и отругал за то, что он ничего не делает и пьет без просыпу, – такие работники ему не нужны.
Я подумал: как быстро инженер воспрянул духом! Он ведь совсем молоденький, ему нужен был утешитель, ко торый бы ему во всем поддакивал; но теперь некая докучная кузина скоро уберется восвояси, значит, потребность в утешении отпадает. Или я по старости неспра ведлив к нему?
Гринхусен был поистине раздавлен. Он-то надеялся провести в городе все лето, сделаться правой рукой ин женера, выполнять всякие поручения, и вот на тебе. Нет, теперь уже не скажешь, что инженер ему все равно как отец родной. Гринхусен тяжко переживал свое огорче ние. Рассчитываясь с Гринхусеном, инженер пожелал вы честь из его жалованья обе монеты по две кроны, кото рые дал ему раньше, под тем предлогом, что они-де были выданы именно в счет жалованья, как аванс. Гринхусен сидел внизу, в трактире, рассказывал про свои обиды и не преминул добавить, что и вообще-то инженер рассчи тался с ним, как сущий жмот.
Тут кто-то расхохотался и спросил:
– Да неужто? И ты так за здорово живешь отдал обе монеты?
– Нет, – отвечал Гринхусен, обе-то он не посмел ото брать, взял одну только.
Хохот усилился, и Гринхусена спросили:
– А которую он у тебя отобрал – первую или вто рую? Господи, помереть можно, до чего смешно!
Но Гринхусен не смеялся, он все глубже и глубже по гружался в свою скорбь. Как теперь быть? Батраки, поди, давно уже все наняты, а он болтается тут как неприкаянный. Он спросил, куда я собираюсь. Я ему ответил. Тогда он спросил, не могу ли я замолвить за него сло вечко перед капитаном Фалькенбергом насчет лета. А он, пока суд да дело, останется в городе и будет ждать моего письма.
Но если бросить Гринхусена в городе, он быстро пора стрясет свою мошну. Вот я и решил, что лучше всего сразу взять его с собой. Если и в самом деле придется красить, лучше работника, чем мой дружок Гринхусен, не сыскать – я своими глазами видел, как здорово он рас писал дом старой Гунхильды на острове!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21