— Если ты считаешь, что это было замечательно, то что же ты скажешь теперь?
— Жаль, что мы упустили такую возможность, — прошептала Лаура.
— В другой раз, дорогая. Пусть комары насытятся чужой кровью — жаль отдавать им на съедение свою нежную плоть.
— А что теперь, Алекс?
— Неужели не догадываешься? И они снова рассмеялись.
Какое— то время они лежали, обнимая друг друга, и Лаура думала о том, что никогда еще не испытывала такого блаженства.
А потом они наконец-то съели свой остывший ужин, и Лаура отчасти все же получила желаемое. Совершенно обнаженные, они ужинали в оранжерее, смежной со спальней, и сквозь стеклянный потолок на них смотрели звезды.
Алекс, ее драгоценный, любимый Алекс!
Лаура вспомнила, что забыла совершить ежевечерний ритуал, и в темноте пересекла комнату, чтобы запечатлеть поцелуй на губах рыцаря. Затем вернулась в постель — в объятия Алекса.
Граф откинул волосы с ее щеки и нежно поцеловал.
— Который час? — спросил он неожиданно. Она взглянула на часы на каминной полке.
— Уже почти утро, любимый.
Алекс подумал о том, что на рассвете ему предстоит отправиться в путь, но тратить последние часы на сон не хотелось.
И тут Лаура наконец-то сообщила ему о ребенке. Он поцеловал жену и сказал, что она будет самой чудесной матерью на свете. А она сказала, что он станет самым замечательным отцом.
Потом они долго молчали. Лаура поглаживала пальцами шрамы мужа, а он думал о том, что скоро, слишком скоро наступит рассвет…
— Алекс, спасибо тебе, — проговорила она вдруг.
— За что?
— За то, что любишь меня, за этот чудесный год, за ребенка… И за то, что тебе нравится мое пение, — добавила она с лукавой улыбкой.
Он привлек ее к себе.
— Готов подписаться под всем вышеперечисленным, кроме пения.
Она снова улыбнулась и уткнулась лицом ему в грудь.
— Алекс, неужели ты не понял, что я имею в виду? Он рассмеялся.
— Любимая, но благодарность — не то, что я хотел бы получить от тебя.
— А что бы вы хотели получить от меня, милорд? — Она провела ладонью по его груди.
— Пожалуй, немного твоей изобретательности.
— Вы не устали, милорд?
— Едва ли подобное возможно, — засмеялся Алекс. — Слишком уж живо я реагирую на каждое твое прикосновение.
Граф поцеловал жену в губы. Погружая пальцы в шелковистое золото ее волос, он прошептал:
— И тебе спасибо, Лаура.
Он принялся поглаживать ее груди. Затем стал целовать соски;
— Спасибо, любимая, за твою красивую грудь и за эти чудесные соски.
Она улыбнулась и тихонько застонала.
— Спасибо за то, что принимаешь меня, — сказал он, поглаживая ее по животу.
Лаура чувствовала, что уже вновь готова принять его.
— Спасибо, любимая, за твои сладкие губы. — Он провел ладонями по ее бедрам. — И за те стоны, что ты издаешь, когда мы сливаемся воедино. И за вздохи и укусы, когда твои острые зубки впиваются в мое плечо.
Она провела ладонью по его лицу, и он поцеловал ее руку.
— Спасибо за то, что не скрываешь своих чувств, спасибо за твою страстность. — Он прикоснулся к ее увлажнившемуся от желания лону, затем коснулся груди, расцветавшей от его ласк. — Спасибо за то, что ты такая горячая и влажная.
— А что во мне тебе больше всего нравится, Алекс? — Она провела пальцем по его губам.
— Любовь моя, мне нравится в тебе все.
— Невежливо отказываться от подарка, милорд.
Лаура обняла мужа и поцеловала в губы. По телу его пробежала дрожь и в следующее мгновение он вошел в нее. Она тихонько вскрикнула и тотчас же застонала.
— Значит, я отказываюсь от подарка? — прошептал Алекс. Он приподнялся и, чуть отстранившись, принялся поглаживать пальцами ее лоно.
Лаура обвила руками его шею и простонала:
— Ты мучитель, Алекс…
— Но ты такая сладкая, — пробормотал он, принимаясь целовать ее груди.
Тут Лаура, обхватив ногами бедра мужа, привлекла его к себе, и он снова вошел в нее. Она опять застонала и, устремившись ему навстречу, увлекла его в огненный водоворот страсти. Казалось, это продолжалось часами, и наслаждение было почти болезненным.
Потом они долго лежали в полном изнеможении, лежали, думая о том, что им с каждым разом становится все лучше вместе — все больше страсти рождалось между ними.
Наконец Лаура со вздохом, пробормотала:
— Всегда так… пожалуйста.
И оба рассмеялись.
Глава 24
Крепко зажав в кулаке записку, Лаура закрыла дверь дрожащей рукой. Двигаясь очень медленно, словно каждый шаг давался ей с огромным трудом, она подошла к новому столу — Алексу за ним так и не пришлось посидеть — и, опустившись в кресло, начала читать.
«Моя дорогая жена,
ты просила меня помнить Хеддон-Холл и добавить твое имя к моему списку забот — просила так, будто не являлась моей величайшей радостью и самой священной из моих обязанностей.
Я вынужден покинуть тебя сейчас, но не потому, что хочу этого, а потому, что долг велит мне сделать это.
Я буду тосковать по тебе, как святой тоскует по Господу, как ребенок — по матери, как мужчина — по своей возлюбленной.
Моя любовь к тебе вступила в конфликт с чувством долга, но если бы я отказался выполнить то, что от меня требуется, я перестал бы быть тем человеком, которого ты любишь.
Каждую ночь ты будешь мне сниться. И каждое утро рассвет будет напоминать мне о твоей улыбке.
Считай дни, которые мы проведем в разлуке, чтобы потом, когда у нас останутся лишь обязательства друг перед другом и перед нашими детьми, стократно возместить каждый из потерянных нами дней.
Береги себя и нашего ребенка, а я буду беречь себя.
Я лишь на время оставляю тебя, любимая. Ты должна верить, что я вернусь.
Твой навеки
Диксон Александр Уэстон, граф Кардифф».
«Алекс!» — мысленно взывала она в отчаянии, но глаза ее оставались сухими.
Лаура стояла у окна, выходившего в сад, однако ничего перед собой не видела — все сливалось в сплошную розоватую и зеленовато-желтую массу. В какой-то момент она вдруг сообразила, что думает о розах и о том, что надо поговорить с садовником: пусть, когда будет перекапывать землю под розами, добавит побольше опилок. Почему-то такие мелочи казались ей сейчас чрезвычайно важными.
Потом она долго сидела за столом, внимая звукам просыпавшегося дома. Хеддон-Холл и впрямь напоминал живое, только что проснувшееся существо. Из гардеробной доносился плеск льющейся воды — наполняли куб; по холлу расхаживала поломойка, молодой садовник спросил кое о чем молоденькую горничную, и та ответила ему грубостью на грубость… И еще мерно тикали часы на каминной полке.
В открытое окно вливался запах влажной земли, уже прогретой солнцем, — сладкий запах весеннего утра. Кроме того, в воздухе витал аромат лимона — его добавляли в состав для полировки мебели. И еще она чувствовала запах Алекса — комната по-прежнему хранила его запах…
Машинально разгладив записку мужа, Лаура положила ее на стол. Она смотрела на строчки, написанные рукой Алекса, но буквы расплывались у нее перед глазами. Ей казалось, что в душе ее что-то рушится и ломается…
Алекс ее оставил.
С какой легкостью он рассуждал о долге, и как зловеще звучали его слова — словно сама смерть наступила ей на горло.
Она надеялась, что он не забыл очки и теплый сюртук. И надеялась, что он уехал в карете, а не верхом, — с его ранениями не следовало изнурять себя верховой ездой. Зимой Алекс кашлял, и она постоянно боялась, что муж простудился, хотя он уверял, что кашель — последнее напоминание о дыме, которого ему пришлось наглотаться в бухте Квиберон.
Сколько опасностей подстерегало его — и некому уберечь от них. Он будет изматывать себя чрезмерными нагрузками. И наверное, будет есть что придется, тогда как дома кухарка готовила ему специальные блюда — побольше зелени и фруктов.
Ему будут сниться кошмары, и некому будет успокоить его, обнять, прошептать на ухо, что он любим, что все хорошо и все плохое может случиться с ним только во сне.
Он будет тосковать по ней так, как она тоскует по нему сейчас. Ей казалось, она видит его на носу корабля, видит, как он стоит, глядя за горизонт, — стоит, словно воплощенный дух моря, храбрый и непоколебимый.
Лаура закрыла глаза и увидела смеющегося Алекса; он склонился над ней, лаская ее и целуя.
О, Алекс…
Он подшучивал над ней из-за ее любви к танцам. Иногда Алекс подхватывал ее, и они вместе пускались в пляс — кружились по галерее. Бывало, он начинал обучать ее замысловатым па, а потом вдруг приподнимал над полом и начинал кружить, соглашался отпустить только в обмен на поцелуй.
Они, будто вернувшись в детство, заново открывали для себя Хеддон-Холл и носились по дому, играя в прятки. Она помнила, слишком живо помнила, как он, вытаскивая ее, протестующую, из очередного убежища, привлекал к себе и начинал целовать.
Она насмехалась над его витиеватым почерком, и он даже пригрозил вылить чернильницу ей на голову. Тогда она схватила его перья и сказала, что вышвырнет их в окно. Он крепко ее обнял и выкупил свои письменные принадлежности поцелуем.
Она приносила ему розы из сада, а потом они говорили о политике. И еще она заставляла его пробовать новые блюда, которые по ее рецепту готовила кухарка. Он наголову разбивал ее в шахматных сражениях, зато она часто обыгрывала его в карты. А он, когда она принимала ванну, подхватывал ее на руки и уносил нагую в постель.
Она улыбалась по утрам и улыбалась вечерами, слушая, как он играет на клавесине. А он смеялся, когда она пела, и щекотал ее, когда она спала, и только однажды они заговорили о будущем ребенке.
Господи, Алекс…
Лаура любила дождливые дни, когда они вместе сидели в библиотеке у пылающего камина. Иногда она устраивалась в дальнем углу и тогда постоянно чувствовала на себе взгляд Алекса. Время от времени они ласково улыбались друг другу, а потом каждый принимался за свое дело, однако оба знали: впереди у них еще ночь. Иногда они не хотели ждать, и старые книги становились свидетелями их близости.
А сейчас ей казалось, что само время замедляет свой ход; казалось, еще немного, и оно остановится совсем, и тогда наступит покой, абсолютный покой — она останется единственным бодрствующим существом в этом сонном царстве, а за окнами ее спящего замка будет вставать черное солнце, не способное никого разбудить.
Она чувствовала, как немеет тело — сначала руки, потом ноги, и только сердце продолжало биться ровно, оно одно продолжало жить. И в груди образовалась какая-то странная пустота — черная дыра, из которой страх расползался по всему телу, страху от которого леденели руки и ноги. Но она любила тепло и солнце, любила смех Алекса, хотя он смеялся реже, чем ей хотелось бы. Возможно, он смеялся бы чаще, если бы рука его не болела при переменах погоды.
Алекс ее покинул, и боль казалась невыносимой.
Лаура хотела спрятаться от этой боли, но боль разрасталась и теперь была не только в ней, но и вокруг нее — она словно дышала болью. И даже комната стала частью этой боли, потому что хранила запах Алекса, хранила воспоминания о нем.
В шкафу висел его морской мундир. Кем он сейчас считается — капитаном корабля или только графом, аристократом благородных кровей? Где он сейчас? Неужели есть на свете долг более священный, чем долг мужа и отца?
С губ ее сорвался стон.
Она вспомнила, как, проснувшись, не открывая глаз, протянула к нему руки. Но его половина постели была пуста, и только записка ждала ее на подушке — записка и свежесрезанная, в капельках росы роза.
Но плакать она не могла, лишь прижимала записку к груди, прижимала так, будто обнимала самого Алекса.
О Господи, неужели их счастью суждено было длиться лишь год? Неужели воспоминания об этом единственном годе счастья будут поддерживать ее всю оставшуюся жизнь?
Лаура закрыла глаза. Ее одолевали ужасные предчувствия. Отгоняя беду, она прижала ладони к животу и стала молиться о том, чтобы ее ребенок увидел отца живым. Пусть не живым и невредимым, а только живым.
Глава 25
— Если бы я тебя не знала, то могла бы подумать, что ты меня обманываешь.
Персиваль, подмигнув племяннице, взялся за слона.
— В шахматах обмануть довольно трудно, дорогая, если, конечно, партнер внимательно следит за игрой.
— Как это понимать, дядя? Ты даешь мне урок стратегии или просто проверяешь мою бдительность?
— Мне уже не хочется так ходить, — печально признался Персиваль, поставив слона на прежнее место.
— Просто следует внимательно следить за игрой, — с улыбкой проговорила Лаура.
— Ну вот, обидела старика…
— Глупости, — сказала Лаура. — Во-первых, ты не старик, а во-вторых, ты вовсе не обиделся. Подозреваю, что знаний у тебя гораздо больше, чем у дяди Бевила, хотя ты обожаешь разыгрывать из себя шута.
Персиваль засмеялся и одобрительно посмотрел на племянницу.
— Ты знала, чем меня утешить!
— Выходит, ты позволил дяде Бевилу узурпировать должность старшего брата?
— О нет, дорогая. Все не так. Я просто не препятствовал ему занять этот высокий пост. Не так-то легко управлять таким огромным имением, как Блейкмор. Наверное, у меня на это не хватило бы энергии.
— И тут ты лукавишь. Скорее, ты просто позволяешь дяде Бевилу думать, что он принимает решения единолично.
— Боги! Ты приписываешь мне качества хорошей жены!
Еще несколько месяцев назад Лаура рассмеялась бы вместе с дядей, но сейчас она молча посмотрела ему в глаза. Персиваль, глядя в зеленые глаза племянницы, видел в них боль, которую она тщательно от всех скрывала.
Она очень повзрослела и изменилась, его племянница. Изменился даже ее смех — теперь он стал таким же «впалым», как ее щеки, некогда круглые. Изменилась и улыбка — теперь она была столь же бледной, как ее губы, некогда сочные. Она по-прежнему называлась Лаурой, но от прежней Лауры осталась лишь тень.
Персиваль невольно отвел глаза, он не мог вынести взгляда племянницы.
Лаура впервые в жизни задумалась о том, почему ее дядя так и не женился.
Конечно, опекунство сильно осложнило жизнь обоим ее дядюшкам, и все же эта причин не могла быть единственной. Дядя Персиваль всегда был веселым и обаятельным, но сейчас, присмотревшись к нему повнимательнее, Лаура заметила какую-то затаенную печаль в его глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35