..
– Жертва принята!..
– В реку живой сноп, в реку!..
– Тиберин принимает его.
– Прими, прими живой сноп, Тиберин, и будь благосклонен к нам!..
– Уйми разлив твоей беспощадной воды!..
Мунаций, между тем, возложил на темя жертвы по ложке муки, соли, меда, масла, читая формулы обречения реке.
Мальчика положили на другие три снопа, связанные таким образом, что на пропущенных в них кольях образовали род плота. Мунаций влил в рот лежащему с ложки и заставил проглотить жертвенную смесь, вложил меда, полбянного теста с солью, и разных зерен, полил его и посыпал тем, что освящено для этого на предварительных молениях в Альбе, завязал ему глаза, поместил около него горшки и плошки, наполненные тем, что вместе с ним приносится в жертву реке, покрыл его еще тремя другими снопами.
Помогавшие старшины все это крепко увязали, снесли вброд по реке на глубокое место, и предоставили плыть по течению, пока не утонет.
– А я жертвую великому Тиберину вот это! – раздался громкий, резкий голос, в котором слышался сдержанный смех.
Оглянувшись, жертвоприносители увидели, что Амулий подает им большой деревянный короб, покрытый холстом, неизвестно что содержащий. Его опустили в реку, не догадавшись, что там находились близнецы, рожденные Сильвией, которых альбанцы отняли у колдуньи, несшей их к Нумитору.
Жертва поплыла. Вслед за нею народ кидал труды рук своих, губя хорошие вещи суеверием.
Фаустул не участвовал в церемонии утопления живого снопа; у него, совместно с другими пастухами Амулия, совершалась своя церемония, от которой он не имел права уклоняться.
У них происходили Агоналии или Агналии в честь Януса.
Тогда еще купцы заморские не ввозили в Италию ни мирры, ни ладана, ни шафрана Овид. кн. I: его «Фасты» вообще представляют интереснейшее собрание самых древних, вычурных обрядов, над многими из которых в век Августа уже смеялись.

. Жрецы не носили желтого цвета одежд, ставших священными Быть может, по заимствованию от индусов.

долгое время спустя; все теперь еще было просто, хоть уже и не до такой степени, как у япигов.
Пастухи с молитвою к Янусу в этот день на заре в первый раз запрягали молодых быков, назначенных в телеги и к плугам. Одного из этих животных зарезали и отправили зарыть на царскую пасеку, чтобы было больше пчел.
В честь Януса пастухи также кололи овец и сжигали их на дровах из лаврового дерева.
Среди всех этих хлопот Фаустул мельком слышал молву о рождении внуков Нумитора, о их захвате и утоплении, чего Мунаций, конечно, не допустил бы, если бы догадался со старшинами заглянуть в покрытый короб, где они лежали.
Фаустул встревожился от этих слухов и принялся ругать жертвенные церемонии Нового Года, но, чтоб отклонить подозрение товарищей, говорил, что ему скучно без Акки, порывался, бросив все, убежать к ней, выходил из ворот изгороди, куда загнан скот для Агоналии, и поглядывал на тропинку, ведущую от Альбы к поселку рамнов, но не решался, приходил назад.
Он был одет по праздничному.
Дикарь Лациума при всей простоте все-таки стыдился за свою старую, заштопанную ветошку или овчину; он надел с утра все новое и щеголял искусными вышивками, сделанными женою по его платью.
Солнце клонилось уже к закату, когда Фаустул пустился в путь к реке; его сердце сильно билось от надежд и опасений, так как то, что он замыслил сделать, было страшным, роковым для него, – он решил нарушить волю своего царя-тирана, решил оскорбить богов, – отнять принесенную жертву, что, по понятию дикаря, казалось чем-то невозможным, сверхчеловеческим.
Что-то белело в прибрежных кустах острова. Плывший туда Фаустул живо подвел лодку, и Акка прыгнула к нему с веселыми возгласами, после долгой разлуки лаская своего мужа.
Ей жилось хорошо на могильнике в одной хижине с подругой, женой жреца Эгерия.
– Я была уверена, что ты приплывешь, – говорила она, – сегодня праздник и такой хороший, ясный вечер; будет светлая, лунная ночь. Эгерий и Перенна спят; не ходи к ним; они устали, наплясались вдоволь с альбанцами. Я принесла тебе угощение в лодку.
– Да простит мне Янус! – отозвался Фаустул, целуя возлюбленную, – я ругал, клял его Агоналии за помеху быть у тебя.
– Отвези меня к старому дому царя Проки!
– Я сам хотел плыть туда.
– Видишь, как мы согласны даже мыслями!..
– Потому что любим друг друга.
– Одного недостает нам, Фаустул; детей все нет.
– Да... но они, может быть, и будут у нас... будут скоро... ах, Акка!..
Но молодой пастух не высказал жене свою затаенную мысль.
– К старому дому плыть далеко, – заговорил он после минутного молчания, – но течение снесет нас туда без весел. Садись рядом со мной.
– Почему тебе вздумалось посетить обгорелую руину? Туда и днем-то ходить боязно.
– Я хочу принести жертву Доброму Лару; его уж давно никто не кормил; он, вероятно, тоскует.
– Это самое думал и я. Быть может, Добрый Лар даст нам детей: ведь ты из его рода; мы проведем там эту ночь.
Лодка быстро неслась вниз по течению. Муж и жена ужинали кусками мяса и лепешками полбяной муки.
– Я захватила для тебя и сладкого, – сказала Акка, – это дикие ягоды; мы с Перенной еще осенью собрали их по острову и сварили в меду. Хочешь? Тут шиповник, сливы, сухой виноград (изюм).
Она подала мужу кусок липкой смеси вроде пастилы, наивно улыбаясь, счастливая.
– Тебе нравится?
– Очень, – ответил Фаустул и завершил свой ужин поцелуем возлюбленной.
Но Акка заметила некоторую принужденность в поведении мужа.
– Что же ты опять молчишь, Фаустул? – заговорила она с тревогой, – я тоже, пожалуй, надуюсь.
– Я молюсь богам, чтоб дали нам детей.
– На это будет время, когда станем приносить жертву в старом доме. Мне кажется, как будто у тебя на мыслях есть что-то горькое, только ты не говоришь, чтоб не огорчать меня.
– Может быть.
– Фаустул!.. Что это такое?.. Что за тайна?.. Ты не полюбил другую пастушку?.. Я не опротивела тебе?
– Ты мне никогда не опротивеешь, а другая не полюбится.
– А твой отец? Он может приказать тебе покинуть «волчицу».
– Я уже говорил ему, что сам готов стать «волком» (отверженцем) с тобой.
– Отчего же ты такой насупленный, вялый?
– Ах, Акка!.. Да... гнетет меня горе, только не свое, чужое.
И пастух разрыдался.
– Тебе жаль Помпилию, потому что ее сын сегодня утоплен в жертву Тиберину? – спросила жена.
– Что мне до Помпилии?! Она сама привела и отдала сына старшинам; у нее осталось их еще пятеро.
– Чье же горе тебя мучит?
– Горе царя Нумитора.
– Какое?.. У него все складно и ладно.
– Новое... но я не скажу... ни за что не скажу... сама скоро узнаешь.
– Ты сказал, что молишься о даровании нам детей; споем молитву. Я слышала голос несчастного мальчика, когда его заставили петь предсмертный гимн; это ясно дошло к нам на остров.
И Акка запела:

– О, могучий герой Тиберин!..
Твою жертву без гнева прими,
Силу вод твоих бурных уйми!..

Но Фаустул прервал ее.
– Спой лучше что-нибудь повеселее, Акка!..
– Ну, я спою тебе другое: у рутулов сложили умелые люди новую насмешливую военную песню о том, как недавно напали на них марсиане, хвастаясь своим происхождением от Марса-Градива, да и ушли ни с чем, получивши знатный отпор.
– Не пой про Марса, не хочу!..
– Не про Марса, а про марсиан.
– И про марсиан не надо.
– Разве ты слышал что-нибудь дурное? Они затеяли сделать к нам набег?
– Нет.
– Я, кажется, ничем сегодня тебе не угожу, Фаустул, и мне, право, давно не было так скучно.
– Я устал после целого дня хлопот на Агоналиях. Завтра, может статься, буду веселее.
В порыве нежной любви пастух прижал к себе жену, уверяя снова в неизменной любви. Среди ласк они не заметили, что ветер засвежел, а по небу стали носиться тучки, закрывая луну. Погода менялась к худшему.
Но Фаустул не забыл своей главной цели, ради чего именно он поплыл с женою к старому дому.
Он приметил на средине реки нечто застрявшее среди отмелей у берегов в тростнике, – огромное, растопыренное во все стороны, – тронул рукой, восклицая:
– Солома!
– Оставь!.. Это жертва, – возразила Акка, дернув его за руку.
– Я никогда не видал, как топят живой сноп; Агоналии мешают мне. Сын Помпилии еще, может статься, жив; я спрошу его, каково ему там.
– Не наше дело... оставь!..
Но Фаустул не оставил дела, ради которого приплыл.
– Мне прискучили эти противные Агналии Януса, – заговорил он настойчиво, – из года в год одно и то же; как нарочно, в тот самый день топят «живой сноп», когда у меня полны руки дела при стаде. Эй, Люсцин!.. Ты жив или задохся?! Из-под соломы в ответ не раздалось ни звука.
– Оставь!.. Он уже умер, – сказала Акка.
– Люсцин! – Позвал Фаустул еще громче. Раздался писк, никак не могший быть голосом 10-летнего мальчика.
Фаустул просунул руку в солому и быстро отдернул назад.
– Я знал, что так будет... там бревно.
– Какое бревно? Оставь!.. Он уже окоченел в холодной воде.
– Там кто-то пищит.
– Не он. Это идет откуда-то не из-под соломы.
– Я знаю, кто пищит.
– Кто?
– Увидишь.
Фаустул смело прыгнул за борт лодки в неглубокую прибрежную воду реки и, раздвинув верхние снопы, отскочил со смехом.
– Болван!.. Чучело!..
При свете выглянувшей из-под туч луны на лодку уставились огромные глаза, намалеванные краской по лепешке из глины, прилепленной к бревну.
Акка в ужасе зажала свое лицо руками, чтобы не видеть страшилища, закричав:
– Оставь!.. Оставь!.. Так надо!.. Я догадалась.
– О чем?
– Ты предложил мне плыть к старому дому, чтобы спасти сына Помпилии.
– Я хотел спасти, но не его.
– Кого же?
– Узнаешь.
– А его спасли без тебя. Я так и полагала.
– Кто?
– Нумитор.
– Я знаю, что и в прежние годы он пробовал это делать, только не всегда удавалось.
– У нас на острове скрываются два таких спасенных мальчика, а Тиберин удовольствовался чучелами, но прочие умерли:
– одни найдены мертвыми; вода залила их, захлебнулись; другие умерли после от простуды в холодной воде. Эгерий сначала противился этому, отговаривал Нумитора, и мы все боялись, что Тиберин во гневе зальет рекой весь остров и поселки рамнов, но этого не случилось. Нумитор стал тогда говорить явно народу:
– Вы видите, что богам приятнее спасение людей, нежели их гибель, – и все согласились, что лучше кидать в реку чучело.
Писк начал раздаваться громче из-под соломы и наконец перешел в настоящий детский плач.
– С сыном Помпилии альбанцы утопили еще двоих детей, – указала Акка, все еще отворачивая взор от маски на бревне, – Нумитор, верно, их не видел; они застряли, подплывши под солому, а теперь ночь.
– Я знаю, чьи они.
– Чьи?
– Мои и твои: наши.
– Наши?!
– И его.
– Чьи?
– Нумиторовы внуки.
И пастух принялся рассказывать жене всю молву, какую слышал в Альбе в течение этого дня.
Отложив свое намерение приносить жертву Лару в старой усадьбе, они с близнецами вернулись к поселку рамнов.

ГЛАВА XXXV
На каменных секирах

Поселок рамнов предался ночному покою после целого дня веселой праздничной суматохи.
Спасенный мальчик, еще не отправленный в глухие дебри острова, спал тяжелым сном, полным громкого бреда, очевидно, захворал от страха и простуды. Подле него Нумитор, напротив, покоился сладостно, безмятежно, после трудов своего доброго дела, на постеленных мягких овчинах по каменному возвышению, составлявшему примитивную кровать дикарей. Его жена спала с детьми в той же комнате, на другом каменном ложе.
В хижину вбежала Акка и разбудила царя.
– Нумитор, очнись, вставай, иди!.. Не то Сильвия погибнет.
Выслушав от нее торопливый, короткий рассказ, несчастный царь, вооружившись, пошел через владения коварного брата в святилище нового культа «Марсова копья», приказав Акке увезти близнецов на остров и воспитывать там, как своих, не сказывая им до нужного времени о их происхождении, вполне уверенный, что и молодой жрец царского могильника с его женою, всем лучшим обязанный Нумитору, промолчит об этом.
Фаустул с пастушеским копьем в руке последовал за ним, добавляя рассказ Акки своими сведениями из молвы, слышанной в течение дня.
Но, явившись в дубраву «Марсова копья» уже утром, после всевозможных задержек на пути среди непроницаемого мрака изменившейся погоды, Нумитор уже не застал в живых своей дочери, а обстоятельства ее кончины были столь загадочны, что вселили в его растерзанное сердце полное убеждение в новом коварстве брата.
Весь день Нового Года умирающая Сильвия металась в бреду, призывая к себе своего мужа, то смешивая его с Марсом-Градивом, то находя такую идею ужасною, принимаясь уверять, что он не губитель, не бог смерти, а человек, добрый, веселый, ласковый, то начиная плакать о его гибели. О рожденных ею детях, отправленных к отцу на воспитанье козьим молоком, она как будто позабыла.
Весь день в дубраве слышались пьяные голоса альбанцев, славивших Януса, справлявших Новый Год в разных местах, плававших на бревнах, плотах и челноках по озеру к старому Нессо, который, одолевши один 12 человек, стал с тех пор пользоваться величайшим уважением всех племен Лациума; альбанцы гордились им, чуть не считая богом заживо.
Грубая физическая сила в понятиях дикарей ставилась выше каких бы ни было других достоинств человека.
Когда свечерело, Сильвия послала Мунацию в обитель весталок за некоторыми нужными ей вещами и провизией. Там вернувшаяся Сатура задержала молодую девушку долгим подробным рассказом о нападении на нее альбанцев, поднесении ими близнецов Амулию с возражениями на все ее мольбы, что не Нумитор, а он, имеет высшее право старшего решать участь малюток, – что тот только им родной дед, а этот их царь, так как они рождены в его владениях, а не у рамнов.
Услышав издали страшный стук и грохот, обе весталки и старуха бросились бежать к дальнему потоку, где в пещере жила Сильвия. Входное отверстие этой хижины оказалось завалено массою камней, а вокруг красного копья на лужайке, схватившись за руки хороводом, плясали и орали пьяные альбанцы с Амулием во главе, славя Марса-Копьеносца, так как этот титул Квирина быстро стушевал, вытеснил прежнее прозвище бога смерти Градив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22