Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:
– Хорошее зелье. Елена, воды дай - запить.
И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское...
13
Первым поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднес чашку Милице Федоровне и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.
Грубин выпил быстро, почти залпом.
– Ну и как? - спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.
– Ничего особенного, - сказал Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: - Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приема средства следующий. Номер один - Битый Алмаз, номер два - Бакшт Милица, номер три - Грубин Александр... - Он поднял голову и строго приказал другу: - Ну!
Удалов все не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи - ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берет рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит:
– Спасибо, товарищ Удалов.
И выпивает зелье.
Мгновенная трансформация происходит с выпившим. Разглаживаются морщины, выпрямляется стан, густеют волосы и неистовым сверканием наполняются глаза. И вот уже молод пенсионер, и готов к новым трудам и подвигам. Но еще много желающих впереди - тысячи и тысячи ждут приближения Корнелия. Рука немеет от усталости. А надо всех обеспечить зельем, потому что все достойны.
– Корнелий, - донесся словно сквозь туман голос Грубина. - Расплескаешь.
Корнелий пришел в себя. Рука с чашкой дрогнула и рискованно наклонилась. Удалов смущенно улыбнулся.
– Я задумался, - сказал он.
– О чем? Время идет.
– Надо Ксении отнести, - сказал Удалов. - А то как же получится - я молодой, а она в годах останется?
– Разберемся, - ответил Грубин. - Я тебя уже отметил. Как принявшего.
– Закусить бы, - попытался оттянуть пугающий момент Удалов, но понял - невозможно. И быстро выпил то, что было в чашке. Зелье было горьковатым, невкусным, правда на спиртовой основе.
Савич пил, не думая о вкусе зелья. Он пил и мысленно уговаривал Елену тоже выпить, не раздумать. И, не смея сказать о том вслух, не спускал с Елены взгляда.
Этот взгляд, разумеется, перехватила Ванда Казимировна, которая умела угадывать взгляды мужа. До того момента она сомневалась, участвовать ли в этом дурацком распитии, так как долгая хозяйственная деятельность научила ее не верить в чудеса. Но взгляд Савича выдал его с головой и родил сомнения. Скорее это были сомнения в собственном здравом смысле, который питался упорядоченностью вселенной. Но если вселенная допускает глупости в виде космических пришельцев, здравый смысл начинает шататься. История с зельем была невероятна, но в принципе не более невероятна, чем привоз в универмаг тысячи пар мексиканских сапог со шпорами. Поэтому проблема, стоявшая перед Вандой Казимировной, была лишь проблемой выбора; что опаснее - испортить себе желудок неизвестным пойлом или отдать в руки разлучницы Елены горячо любимого Савича, собственность не менее ценную, чем финляндский спальный гарнитур «Нельсон».
И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.
– Ну, Лена, - сказал Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.
– Директорша, - сказал он добродушно, - неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверно, не сомневалась?
– Зачем все это? - спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.
И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:
– Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.
И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.
– Я не так сказала? - испугалась Шурочка.
– Ты все правильно сказала.
– Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, - сказал Грубин.
– Уж полночь, - добавил Удалов. - Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.
Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.
– Никитушка, - сказала Ванда Казимировна. - Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик?
И засмеялась.
И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу...» Вместо этого Алмаз сказал, улыбаясь почти лукаво:
– Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.
И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто - то, давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.
Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли - сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.
– Все, - сказал Грубин. - Эксперимент закончен.
И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые, настенные, темного дерева часы.
– Три ноль-ноль, - сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.
– Ура! - вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем
сил. Он покосился на Ванду.
Та только улыбнулась.
– Ура!!! - опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:
– Потише, Ваню разбудишь.
От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один - голубой, другой - красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.
Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки...
– Обормоты! - только и смог сказать старик.
Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.
– Все, - сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.
– Как же теперь? - спросила Шурочка. - А нельзя восстановить?
– Если бы можно, все молодыми ходили бы, - сказал старик. - У нас такой техники еще нет.
– А по чему будете восстанавливать? - спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. - По пробке?
– Тем более возрастет наша ценность для науки, - сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. - Нас будут изучать в Москве.
Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.
– У вас порошок остался, - сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.
– Порошок - дело второе, - ответил тот. - Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.
... Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика - выгоняли коров.
Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.
Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.
Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И - тихо.
Предутренний сон города крепок и безмятежен.
14
Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.
Удалов думал, дышал и возился у своей двери.
Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:
– Кто там?
Удалов от неожиданности уронил зеркальце.
– Я, - сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.
– Кто «я»? - спросила жена. Она голос мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.
– Корнелий, - сказал Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.
Жена охнула н раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.
– Кто тебя провожал? - спросила она строго. Она мужу не доверяла.
– Я сам, - сказал Корнелий. - Плохая примета. Зеркало разбилось.
– Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?
– Не кричи, пожалуйста, - сказал Удалов. - Максимку разбудишь.
– Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я...
Жена правдиво всхлипнула.
– Важное задание, - сказал Удалов. - Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.
– Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама - за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.
– Ксюша, дай в дом войти.
– Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.
– Опыт мы проводили. Уникальный опыт. Омолаживались.
– Значит, омолаживался?
– Я принял и тебе принес. Видишь? - Удалов здоровой рукой вытащил из кармана пижамы заткнутую бумажкой бутылку из-под фруктовой воды «Буратино».
– Издеваешься? - чуткий нос Ксении уловил легкий запах спиртного, доносившийся то ли от Удалова, то ли от бутылки, в которой вздрагивала темная жидкость. - Я тебе ужин грею, в больницу бегу, переживаю, а он, видите ли, омолаживаться навострился. С кем омолаживался, мерзавец?
– Там целая группа была, - сказал Удалов громким шепотом. - Коллектив. Ты не всех знаешь. У Грубина спроси.
– И Грубин твой туда же! Ему что, его дело холостяцкое. А у тебя семья.
Ксения сделала паузу, которая вселила в Удалова надежды на прощение, но надежды оказались ложными: - Была семья, да нет!
И с этими словами Ксения хотела закрыть дверь.
Удалов еще успел вставить ногу в шлепанце, чтобы осталась щель. Ноге было больно.
– Ксюша, - зашептал он быстро. - Ты тоже молодой станешь. Гарантирую. Марсианское средство. Мы в Москву поедем, на испытания.
Ксения ловко ударила носком по ноге Удалова, выбила преграду и захлопнула дверь. Дверь была нетолстая, и Удалов слышал сквозь нее, как громко дышит жена.
– Ксюша, - сказал он. - Если ты возражаешь, я без тебя в Москву поеду. Мне только переодеться.
Ксения всхлипнула.
– Пойми же, неудобно в пижаме в Академию наук.
– Академия наук! - в эти слова Ксения вложила все свое возмущение моральным падением Корнелия. - Туда только в пижаме и ходят!
– Еще не поздно, - сказал Удалов. - Мы будем бегать по лужам и плести венки, ты слышишь?
– Уйди! - загремел из-за двери голос Ксении. В нем было столько гнева, что Удалов понял - прощения не будет. - Уезжай с ней в Академию наук, на Черноморское побережье. Уходи, а то я так закричу, что весь дом проснется!
И Удалов, сжимая в руке бутылку с Ксюшиной долей зелья, быстро, на цыпочках, сбежал с лестницы. Он знал, что Ксения, скажи он еще слово, выполнит свою угрозу.
А Ксения, стоявшая, прижав к двери ухо, услышала, как удаляются шаги Корнелия. Кляня мужа, Ксения полагала, что он будет покорно стоять у двери. А он ушел. Значит, все ее подозрения были оправданы. И задыхаясь от боли и обиды, она кинулась в комнату, растворила шкаф и стала выхватывать оттуда носильные вещи Корнелия. Потом отворила окно.
Удалов был в нерешительности.
Будь ситуация иной, он бы вел себя по правилам. Вымаливал прощение. Но жизнь изменилась, и в ней появились перспективы. Ксения этих перспектив не поняла и оказалась, по большому счету, недостойна молодости. Ну и пожалуйста, думал Удалов, стану молодым, разведусь с Ксенией, сына отберу, будет он мне как младший брат. Снимем комнату, будем жить дружно, женимся. К примеру, на Шурочке Родионовой. Характер у нее хороший, мирный.
И в этот момент из окна второго этажа на него начали сыпаться вещи.
Удалову попало ботинком по голове. Белыми птицами летели рубашки, черным орлом спускался сверху пиджак, тускло сверкающим снарядом пролетел возле уха портфель и, не взорвавшись, ударился о траву. Копьем пронзила темноту любимая удочка...
Последним аккордом прозвучало рыдание Ксении. Хлопнуло, закрываясь, окно. Удалов был изгнан из дома. Навсегда.
Что-то надо было предпринять.
Удалов хотел было собрать с земли вещи, но мешала бутылка, зажатая в руке.
Выкидывать ее было неразумно. В ней находилось ценное лекарство. На спиртовой основе. Удалов подумал, что когда раздавали чашки, ему вроде бы досталась самая маленькая. Он вытащил бумажную затычку и выпил зелье. Так надежнее.
Удалов выкинул бутылку в крапиву и негромко сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33