Оно стояло в стороне от великих морских путей, и не было надежды, что оно когда-нибудь снимется с якоря: этому мешали его превращенные в скатерти паруса, а также вышестоящие пищеторговские организации. И все же оно манило к себе истинных любителей моря, которых не смущали аккуратно расстеленные по столам паруса и пена, закованная в берега тесных пивных бокалов.
Безошибочно узнавая среди посетителей истинного любителя моря, персонал не заставлял его ждать, а рапортовал кратко и отчетливо:
– Шашлык по-крымски. Цыплята по-крымски. Котлеты по-крымски. Шницеля по-рязански. – И заканчивал обычным вопросом: – Что будем пить?
– Будем пить водку, – говорил любитель. – Как всегда. И закусывать как всегда: по-крымски.
Все это моментально появлялось на столе и начинало исчезать, как очертанья родного берега, которые в жизни бывалого моряка исчезают, едва успев появиться. И грустно бывает от этого, и вместе с тем радостно, потому что чувствуешь насыщение морем, которым бывалый моряк никогда не может насытиться. И плещут холодные волны, наполняя бокал, и сердце начинает биться сильней, потому что оно тоже бывалое, сердце.
Приняв у Купера заказ на два стакана чая, официант так оскорбился, словно для того, чтобы его выполнить, ему пришлось бы в течение многих лет гнуть спину на далеких чайных плантациях. Но клиент не заметил реакции официанта. Мысли клиента были далеко.
Федор Иванович Купер уже не мог жить без литературы. Не в том смысле, что он не мог жить без литературных заработков, – а в том, что он не мог не писать, не создавать, причем не киносценарии, а именно литературу.
Он мечтал о новой встрече с читателями, но такой встречи ему никто не предлагал, а самому напрашиваться было неудобно, и ему оставалось одно – писать.
Рассказ о мальчике, который ждет девочку, имевший такой успех у читателей, произвел и на него сильное впечатление. Купер вспомнил себя ребенком. Он был хорошим ребенком, его даже ставили в пример (после детства этого никогда не случалось). Он понимал, что рано или поздно станет взрослым и останется взрослым уже навсегда. Какой же ему был смысл идти против взрослых? Он учился быть взрослым, подражая взрослым поступкам, повторяя взрослые слова. А потом оказалось, что повторял он не те слова и подражал совершенно не тем поступкам.
Все мы в детстве мечтаем о чем-то большом, и только с годами начинаем мечтать о маленьком. Потому что – много ли человеку надо? Сначала много, потом все меньше и наконец совсем ничего. И почему мы такими вырастаем? Или с нами что-то случается, или мы растем куда-то не туда…
Прежде Купер не задумывался над этим. Все работа, работа – когда тут задумываться? Но вот Алмазов стал ходить за ним по пятам, предлагать разные сюжеты, наверняка у кого-то украденные, то и дело заговаривал о долге перед читателями. Оказывается, Купер был в долгу перед читателями. Вдобавок ко всем его долгам… Потом Алмазов устроил встречу с читателями… Они все считали его писателем, а что он, в сущности, написал? То, что он раньше писал, вспоминать не хочется, а из нового… Написал рассказ о том, как мальчик ждет девочку. Ничего особенного, а как они слушали, какие у них были лица. Будто все они вспомнили себя, вспомнили, какими они были мальчиками и девочками… Может, литература для того и существует, чтобы помочь человеку вспомнить себя?
Погруженный в свои мысли, Купер внезапно обнаружил, что сидит за столом не один. На вид его соседу было лет пятьдесят, но потратил он их совсем не на то, чтобы вырасти в солидного, взрослого человека. Со спины его можно было принять за школьника, может быть, пятиклассника, но лицо у него было морщинистое, немолодое. А голова была похожа на круглую сироту: она была круглой и как-то сиротливо сидела на его шее.
– А я вижу: сидит человек один, дай, думаю, нарушу его одиночество. – Когда сосед Купера это говорил, две руки его, две маленькие его руки сцепились в каком-то последнем рукопожатии, словно они только вдвоем и остались на свете, но лицо соседа при этом улыбалось, как бы ободряя их, как бы опровергая: нет, не вдвоем!
– Вы из «Дюймовочки»?
– Угадали. Я – Посланник Цветка Ландыша в этой замечательной сказке.
Роль у него была небольшая. Он просто ходил по белу свету, ограниченному объективом камеры, и всем предлагал понюхать флакон духов, на котором было крупно написано: «ЛАНДЫШ». При этом он говорил какую-нибудь фразу, и даже зачастую не договаривал ее до конца, потому что тут же появлялся наплыв или наезд – словом, то, что бывает в кино, когда нужно убрать человека с экрана.
Он появлялся на площадке в момент, когда атмосфера становилась особенно тягостной, и предлагал понюхать свой флакон. При этом он говорил:
– Его Цветочество, которое я имею честь представлять…
И сразу вокруг налаживалось дыхание.
Сам Посланник, несмотря на свою успокоительную роль, не был благополучным человеком. В молодости от него ушла жена, оставив ему дочку. А когда дочка выросла, от нее ушел муж, оставив ей дочку, а ему внучку. И так они остались втроем, вспоминая этих двоих ушедших, которых продолжали любить и даже ждать, втайне, конечно, друг от друга. А внучка росла, и Посланник Цветка Ландыша начинал опасаться, что вскоре им придется ждать троих.
В фильме «Дюймовочка» у него была первая роль, в которой он мог по-настоящему себя раскрыть, потому что во всех других ролях он должен был себя закрывать, играя злодеев и преступников. Он играл отцов, бросивших своих дочерей, и дедушек, знать не хотевших своих внучек. Так уж получилось, что в своей актерской судьбе он стал жертвой популярного приема контраста, при котором на роли злодеев подбираются актеры, внешне беззлобные. Конфликт между внешностью и сущностью человека был подчас единственным в фильме конфликтом, и режиссеры охотно заменяли им все остальные, во избежание конфликта со студией.
В фильме «Дюймовочка» Посланник мог быть самим собой, чего ему не позволяли другие фильмы. Когда Дюймовочка горевала, что ее отдают за Крота Фердинанда, он подходил к ней и говорил о Его Цветочестве, которое он имеет честь представлять. И Дюймовочка, понюхав флакон, восклицала:
– Ах, какой запах! Это запах ландыша. А жасмина у вас нет?
– Я не имею чести представлять Его Цветочество Жасмин, – говорил Посланник, – но я попробую.
И его ландышевый флакон начинал пахнуть жасмином.
– Ах, какой запах! – восклицала Дюймовочка. – А сирени у вас нет?
– Я попробую, – говорил Посланник, и его ландышевый флакон начинал пахнуть сиренью.
Купер слушал эту чужую жизнь, переплетавшуюся со сказочной ролью, хорошо знакомой ему по сценарию, и чувствовал себя участником этой жизни, так же, как и той, другой жизни, в которой мальчик ждал девочку, а девочка ждала студента… Подумать только, как много жизней дается человеку, если он захочет их прожить! Среди них своя собственная жизнь далеко не самая интересная…
И тут ему показалось, что Посланник ему подмигнул. Без всякого повода вдруг прищурил один глаз и снова открыл, как ни в чем не бывало. И при этом лицо его покрылось мелкими морщинками-щелочками, часть из которых улыбалась, другая сочувствовала, третья подсматривала, что там, в этом беспокойном мире, произошло, а одна щелочка, приоткрывшись шире других, сказала:
– Его Цветочество, которое я имею честь представлять…
И Купер внезапно почувствовал запах ландыша.
Все вокруг изменилось. Скатерти наполнились ветром и превратились в тугие, стремительные паруса. Пол, как палуба, заходил под ногами. И тут же, у самого порога, открылось море, то самое море, до которого нужно было два часа трястись в автобусе, засверкало, заголубело у самых стен, у самых бортов. И администратор на площадке крикнул в мегафон: «Поднять якорь!»
И ветер ударил в паруса, и солнце смешалось с солеными брызгами, хотя по времени был уже вечер…
Официант с подносом полез на мачту, которая еще недавно была просто колонной, он ловко взбирался, держа на отлете поднос, на котором покачивалась бутылка шампанского. Пробка вылетела, все заволокло пеной, и оттуда, из пены, слышался голос администратора на площадке: «Спокойно! Без паники! Полный вперед!»
Солнце прорвалось сквозь дождь (оказывается, шел дождь).
Купер вошел в чистейшие воды и поплыл, радуясь тому, что так мало людей просеялось к морю сквозь дождь. Был уже вечер, лучшая летняя пора, вечер после дождя с неуверенным солнцем, которое сомневается: выходить ему или уже заходить? Оно светит по-утреннему, потому что только что вышло, но есть в нем вечерняя грусть, вечерняя задумчивость…
А дождь сошел. Он, поверженный, лежит на земле и медленно уходит в нее – сам себя хоронит. Перед кем он отступил? Перед этим солнцем, которое и сейчас робеет, не зная, каким ему быть: вечерним или утренним? Нет, не отступил. Просто ему идти надоело. От победы устаешь не меньше, чем от поражения. Побеждаешь, побеждаешь, ну куда тебе еще побеждать?
Море исчезло. Купер сидел один за столиком. Официант с подносом стоял у колонны и спрашивал, кто заказывал шампанское. Скатерти покорно лежали на столах, пугливо вздрагивая от прикосновения ветра. Как будто ничего не было – ни моря, ни соленых брызг, ни шаткой палубы под ногами.
– Кто заказывал шампанское? – скучным голосом спрашивал официант.
Федор Иванович чувствовал себя этим официантом и одновременно Посланником, который внезапно куда-то исчез, он чувствовал себя и Старухиным, который навел на него свою камеру, снимая рабочий момент, поскольку у писателя всюду рабочий момент, даже в ресторане. Он видел так ясно прошедшие времена, не только свои, но далекие и чужие, как будто сам жил тогда…
Что ж, материя не исчезает и не возникает из ничего, значит, он всегда существовал, как материя. И, может быть, там, в далеких и чужих временах, он был дождем, травой, испуганной птицей… Давным-давно забытой радостью и болью этой земли… Он был свидетелем вечного существования материи, которая не исчезает. Страдает, мучится, горит на кострах, кем только не уничтожается, но не исчезает.
И он подмигнул Старухину, как подмигнул Посланник ему, и крикнул растерянному официанту:
– Эй, на шлюпке! Давайте сюда шампанское!
Глава 25. САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ СЕАНС
Просматривались отснятые дубли. Дюймовочка проваливалась в болото, Пес Игнатий бросался ее спасать, а Хозяин Леса озабоченно бегал по берегу и кричал:
– Не так надо спасать! Что ты делаешь? Как ты спасаешь? Сказано тебе: не так надо спасать!
Слов не было слышно: пленка прокручивалась без фонограммы, – но то, что кричал Хозяин Леса, было ясно без слов. Потому, во-первых, что Игнатий действительно спасал не так, потому, во-вторых, что Хозяин Леса красноречиво жестикулировал, и, в-третьих, потому, что все сидевшие в зале назубок знали сценарий и легко могли догадаться, в каком месте что говорится, так как Хозяин Леса никогда не отступал от сценария.
Пес Игнатий вытащил Дюймовочку на берег, но она тут же снова провалилась в болото, словно для того, чтобы он имел возможность поучиться, как надо спасать. В действительности такой возможности у Игнатия не было, он должен был спасать Дюймовочку один-единственный раз в соответствии со сценарием. Просто это был второй дубль.
И опять Хозяин Леса бегал по берегу и, усердно жестикулируя, беззвучно кричал:
– Не так надо спасать! Что ты делаешь? Как ты спасаешь? Сказано тебе: не так надо спасать!
Пес Игнатий вытащил Дюймовочку и тут же снова бросился ее спасать, потому что она снова оказалась в болоте. Это был третий дубль.
И четвертый, и пятый раз Игнатий прыгал в болото и, несмотря на поучения Хозяина Леса, спасал Дюймовочку старым, не однажды проверенным способом. И казалось непостижимым, как эта маленькая Дюймовочка выдерживает столько спасений. Впрочем, зрителей, которые могли бы этому удивляться, в зале не было. В зале сидели профессиональные кинодеятели, которых уже ничем нельзя было удивить.
Непосредственно за этим, без всякого перехода, последовал второй кадр: Крот Фердинанд показывает Дюймовочке замерзшую Ласточку и уходит, а Ласточка в его отсутствие начинает оттаивать и приходить в себя. По этому поводу директор картины не раз высказывался в том смысле, что не может ласточка, столько дней пролежав в замерзшей земле, ожить и улететь в теплые страны. Директор ссылался на личный опыт – не на опыт замерзания, а на опыт работы в научно-популярном кино. Он убедительно просил изменить это место в сценарии, потому что Андерсен (автор сказки) жил давно и многого не учитывал.
– Мы не снижаем его заслуг, но великий сказочник мог ошибаться, – говорил Иван Артурович. – На то и существует наука, чтобы исправлять ошибки великих сказочников.
Но Татьяна Сергеевна отвергла научный метод, и вот на экране замерзшая Ласточка ожила. Однако не надолго: словно почувствовав, что она приходит в себя, Крот Фердинанд возвращается, и Ласточка поспешно замерзает. Крот Фердинанд опять показывает ее Дюймовочке и уходит, но лишь только он скрывается в своем подземелье, Ласточка снова оттаивает, и Фердинанд появляется в третий раз (третий дубль). Он показывает Дюймовочке замерзшую Ласточку и опять удаляется, словно и не подозревая, что тут без него произойдет, а Ласточка начинает привычно оттаивать, видимо, в надежде, что Крот больше не вернется.
И он не возвращается (все-таки сбываются надежды!). Не потому, что ему надоело или лень возвращаться, а потому, что кадр имеет три дубля. Четвертого дубля нет.
Потом идут в бой жуки, чем-то отдаленно напоминающие индейцев. Горстка майских жуков выступает против несметной армии саранчи и теснит ее, обращая в паническое бегство. У Ивана Артуровича на этот счет свое мнение, но саранча отступает, Ласточка оттаивает, а режиссер смотрит на это невозмутимо и даже одобрительно, принципиально не желая считаться с наукой.
Саранча падает сотнями, а может быть, тысячами, и, кажется, победа близка, но павшие снова встают и обращаются в бегство. Как ее жуки ни теснят, как ни сокрушают смертельными ударами, саранча упорно встает и обращается в бегство, и от этого упорства кажется непобедимой не меньше, чем жуки…
Зрители последнего сеанса давно уже спали, а в их кинотеатре шел еще один, самый последний сеанс, на котором можно было увидеть то, что не увидишь ни в каком кинофильме, что можно увидеть только во сне (так что хорошо, что зрители спали).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10