Алмазов улыбнулся, кивнул и достал из кармана карандаш:
– Понял, Федор Иванович! Уже делается…
ЭПИЛОГ
Каким бы невероятным и фантастическим ни был процесс создания фильма, в конце концов случается самое невероятное и фантастическое: фильм выходит на экраны. Он начинает свою короткую, но бурную жизнь на глазах у многомиллионной публики, – жизнь, которая продлится месяц или три месяца, чтобы потом, через годы, снова вспыхнуть на денек в каком-нибудь кинотеатре повторного фильма.
Таков суровый закон проката: чтобы фильм вышел на экран, другой фильм должен сойти с экрана. Правда, возможно, он сохранится в памяти, если его короткая жизнь будет такой, что ее сможет удержать память, – но в памяти он будет другим: что-то забудется, что-то исказится, что-то перепутается с другим фильмом. И не исключено, что от всего фильма останется какой-то незначительный эпизод, который, спустя много лет, вдруг приобретет особое, непредвиденное значение, и все будут восхищаться прозорливостью сценариста и смелостью режиссера, хотя так и не удосужатся вспомнить их имена…
Два фильма, встретившие и полюбившие друг друга в маленьком крымском городке, пошли по стране, иногда встречаясь в одном кинотеатре, хотя и на разных сеансах, как прежде в гостинице на разных этажах. И если зритель смотрел их подряд, он мог уловить в них нечто общее, хотя – что именно, объяснить не мог. Рецензенты отмечали в «Дюймовочке» мужественность характеров и отсутствие сентиментальности, свойственное подобного рода сказкам, не усматривая в этом, однако, индейского влияния, потому что откуда бы ему взяться в северной европейской стране? А в «Большом Змее» они отмечали мягкость и лиричность, подчеркивая, что авторы глубоко проникли в душу индейцев, скупых в проявлении чувств, показали их чувства, обычно не проявляемые. В обоих случаях это расценивалось как новаторство и нестандартный подход к решению темы.
Два фильма, как взрослые дети, ушли от своих создателей в самостоятельную жизнь, а их режиссеры уже обдумывали новые фильмы, их актеры входили в новые образы, их операторы, художники, осветители разбрелись по десяткам городов, за многие километры от города Подгорска. И все реже вспоминали они Подгорск, который, подобно кораблю в море, уменьшался в их памяти, уплывая в прошлое, пока не превратился в еле видную точку на горизонте…
А Подгорск ничего не забыл, он помнил все, до мельчайших подробностей. Буфетчица Дома культуры рассказывала, как она однажды чуть было не снялась и не снялась только потому, что в буфете не хватало продуктов. Телефонистки на переговорном пункте вспоминали частые разговоры со столицей, которая что-то давно не звонит – все ли у нее в порядке? А в сквере у гостиницы «Крутая Скала» бродила одинокая массовка, тщетно ожидая услышать магическое слово: «Мотор!»
Так бродят по пустой квартире ограбленные жильцы, так бродят пассажиры, отставшие от поезда. Докопавшись однажды до своего таланта, массовка не хотела его снова закапывать, а какое найти ему применение, она не знала.
И тогда в городе возник театр, названный по-столичному: «Театр Киноактера». Потому что был это театр не просто актера, а именно актера, снимавшегося в кино, пусть и в бессловесных массовых сценах.
Ставили «Гамлета». Пьесу не новую, не однажды игранную в театрах. Но для начала решили поставить «Гамлета». В память о Зверобое, познакомившем массовку с Шекспиром.
После широких кинопросторов сцена казалась такой маленькой, что король Дании чувствовал себя королем Люксембурга. На репетициях было людно, как на премьерах. Участники спектакля учились произносить текст: опыт работы в кино напрочь отучил их от текста. Кроме того, приученные к массовым сценам, герои смущались, когда оставались на сцене одни, и Офелии никак не удавалось высказать Гамлету то, что ей давно хотелось высказать (возможно, еще тогда, когда они снимались в массовке).
Режиссерское решение было интересным, спектакль обещал иметь успех, но сначала нужно было научить исполнителей произносить слова и передвигаться по сцене. Приходилось начинать с нуля, в отличие от иных профессиональных театров, которые, поставив какой-нибудь 100-й спектакль, кончают нулем не только количественно, но и профессионально.
Самодеятельность не принижает искусство, а, напротив, возвышает его, потому что искусство существует лишь там, где деятельность проявляется самостоятельно, где она уже делается , как любил выражаться персонаж, не раз упоминавшийся на предыдущих страницах. Кстати, он не затерялся на этих страницах, а в день премьеры, как рядовой зритель, скромно стал в самый конец очереди, осведомившись у такого же рядового зрителя:
– Вы последний?
– Не последний, тут еще ребята стояли, – ответил этот зритель, что обнаружило в нем не просто зрителя, а пришедшего с предыдущих страниц Большого Змея.
– Какими судьбами?
– Да так… потянуло на старые места…
– И меня потянуло…
Они о многом успели поговорить, пока стояли в очереди за билетами. Вспомнили Зверобоя, Старухина. Купера вспомнили. Ему Алмазов как-то письмо написал. Читательское. Хотя какой он читатель? Некогда книжки читать. Сейчас некоторые читают во сне – не слыхал? Так, как иностранные языки изучают. Ночь поспал – «Отцы и дети». Две ночи – «Анна Каренина». Неделю поспал – «Война и мир». За год столько перечитаешь… Но, конечно, не Купера. Читать во сне знакомого писателя неудобно.
Да, шагнула техника. Сколько веков человек спал, читая, и вот он читает, спя. Хотя, может, он только говорит, что читает. А на самом деле спит без задних ног, а?
Но письмо Алмазов Куперу написал, чтобы поддержать его в трудную минуту. Тут получилась такая история. Покупал Федор Иванович у какого-то хмыря собаку. Уже и деньги заплатил – семь рублей. Но посмотрел собаке в глаза – и раздумал.
– Слушай, дядя, – говорит хмырю, – не продавай ты ее, вон она на тебя как смотрит.
А собака не сводит с хозяина влюбленных глаз, хотя рожа у него – от одного взгляда воротит. И в глазах у собаки слезы. Настоящие, человеческие.
– Не твое дело, – говорит хозяин собаки. – Моя собака, что хочу, то делаю.
– Ты мне можешь и денег не отдавать, – предлагает Федор Иванович. – Возьми себе и деньги и собаку.
– Ну и дурень ты, – смеется хмырь. – Я твои семь возьму, собаку продам, и будет у меня четырнадцать.
А Федор Иванович:
– Я тебе еще семь дам. И будет у тебя четырнадцать. Только собаку не продавай, нельзя ее продавать, понимаешь?
– Так я ж твои четырнадцать возьму, собаку продам, и будет у меня двадцать один…
Тут не выдержал Купер. И сам же и пострадал. Порвала ему собака штаны – за то, что грубо обошелся с ее хозяином. А самого Купера потом судили товарищеским судом – за хулиганство.
– Неужели за хулиганство? – ахнул Кузьминич. – Такой тихий, интеллигентный человек.
– Жизнь – она доведет. Самого интеллигентного. Потом они смотрели «Гамлета», пьесу не новую,
но для них она была новой, словно Шекспир ее только что написал. И они волновались, будто это было написано специально для них, и не только для них, но и про них написано, потому что каждому вспомнилось что-то похожее из собственной жизни.
Сейчас они не были ни актерами, ни администраторами, они были зрителями, без которых невозможны ни кино, ни театр. И хотя судьба искусства в руках творцов и администраторов, но без участия зрителей это жалкая, одинокая, никому не нужная судьба.
Спектакль был окончен. Все убитые – заколотые и отравленные – встали и поклонились зрителям, утверждая высокую мысль, что настоящее искусство – бессмертно.
– Вы узнали Полония? Это же старшина! – шепнул Алмазов Кузьминичу и крикнул, заглушая аплодисменты: – Браво, старшина!
Старшина-Полоний улыбнулся и поклонился.
Они вышли. Алмазов был возбужден, а Кузьминич наоборот: как бы подавлен. То ли от шекспировских, то ли от собственных мыслей ему стало грустно. В голове вертелись полузабытые слова:
То, что было давным-давно,
Стало нынче киным-кино.
Там, где быль превратилась в пыль,
Колосится ковыль.
– Вы видели? Он нам поклонился! Он нас узнал! – тормошил его Алмазов. – Ай да старшина! Все-таки получил роль с текстом! Купер для него текста ие написал, но этот текст, я вам скажу, не хуже, чем у Купера!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10