— Почему?
— Потому что не хочу прочесть в газетах: «Серж Миркин. Получил два голоса за свой роман „Две любви“.
— Это было бы не так уж плохо и позволило бы тебе пристроить другую штуку такого же рода.
Я резко подал вправо и подрезал бельгийца, который приехал в Париж на своем «мерседесе», чтобы здесь и пропасть. Я сделал бы то же самое и с полицейской машиной, настолько меня распирало от злобы.
— Постарайся понять, Господи! Я не такой, как ты. И не желаю добиваться цели любыми средствами, даже неблаговидными.
— Скажите на милость!
— Если хочешь знать все до конца, то я сожалею, что послушал тебя и вообще представил свою рукопись… Одно из двух: она либо хороша, либо плоха. Если она хороша, то мне не нужно, чтобы вокруг нее устраивали шумиху. А на премию мне наплевать. Матильда разражается смехом.
— Послушайте-ка его! Умора! Десять тысяч франков его не интересуют! Он предпочитает изображать шпионов в дешевых радиопьесах и разъезжать в машине, которой даже цыган побрезгует. Знаешь, меня от твоих заявлений просто воротит!
Красный светофор. Ссора тоже приостанавливается. Каждый из нас обдумывает свои реплики. Я знаю, в чем-то она права. Знаю, что у меня нет денег, чтобы особенно заноситься. Но знаю и то, что талант у меня есть. И этот маленький родник в моей душе я должен всячески защищать от нее, от своей абсурдной любви, от всего, что мешает мне собираться с силами и творить. К счастью, когда я попаду в тюрьму… Зеленый свет… Вереница машин снова приходит в движение. Матильда сидит, бесстыдно скрестив ноги; она у себя дома. В задравшейся мини-юбке она выглядит более чем вызывающе. Матильда закуривает сигарету, наблюдая за мной краешком глаза. Должно быть, у меня злое выражение лица, потому что она говорит:
— Ну, что еще? Что я такого сделала? Площадь Согласия… Мост… Мы не двигаемся с места.
— Хочешь знать, как прошел у меня день? Понятно!… Бедняга Серж, ты меня огорчаешь… В десять я приехала в фотостудию, и Жан-Мишель тут же приступил к делу. Это долгая процедура. Приходится все время варьировать освещение. Мы перекусили на месте. Словом, проглотили по-быстрому бутерброды… Когда Жан-Мишель в форме, он всех доводит до изнеможения.
— И как это происходит?
— Что именно?
— Ну эти, фотосеансы?
— Ты меня просто поражаешь! Будто не знаешь!
— Нет, расскажи.
— Я надеваю пуловер и позирую перед фотоаппаратом.
— Ну а потом?
— Потом? Снимаю этот и надеваю другой.
— А в промежутке между этим и другим? Она умолкает, медленно гасит сигарету в пепельнице.
— Серж, знаешь, что я о тебе думаю?.. Ты извращенец, любитель подсматривать эротические сцены.
Что верно, то верно. Я вижу ее, и еще как отчетливо! На ней только бюстгальтер, который больше открывает, нежели скрывает. Я сам и подарил его Матильде. Возможно, она даже снимает его перед этим Жан-Мишелем, чтобы свитера больше говорили его воображению. И Жан-Мишель кладет свои лапы на ее грудь. О-о! Нет, не лапы… эти длинные, тонкие пальцы, привыкшие прикасаться к тканям, трикотажу, кожам… Бульвар Сен-Жермен бесконечен. Я веду машину почти что с закрытыми глазами. Мне повсюду мерещится Матильда. Улица — как ярко освещенное фотоателье. Сомнений нет, ее любовник — Жан-Мишель!
— Когда он фотографирует, вы с ним находитесь в студии одни?
— Что ты себе вообразил? Есть еще Этьенета…
— Этьенета?
— Наша костюмерша, она же гример и парикмахер… Послушай, Серж, можно подумать, ты никогда не бывал в фотоателье!
— В такого рода фотоателье я не бывал.
— Они ничем не отличаются от всех других.
— А после?
— После чего?
— После пуловеров. Что он заставляет тебя делать потом? Я всматриваюсь в нее. Она отворачивает лицо.
— Спроси его сам.
— А во время сеансов посетителей не бывает?
— О-о! А как же! — И тут же поправляется: — Бывает, но не часто.
— Приятели? Наподобие Леграна и Блондо?
— Да. И несколько подружек.
— И что делают они?
— Что, по-твоему, они могут делать? Смотрят. Она попалась в западню. Я улыбаюсь, но на сердце у меня камень.
— И ты еще меня обзываешь любителем подглядывать!
На сей раз она не возмущается. Она усаживается глубже, прикрывает глаза. Я проезжаю мимо дома. Тут все забито машинами. Придется кружить по кварталу, пока кто-нибудь не отъедет.
— К чему ты клонишь, Серж?
Если бы я знал сам? Когда ей предложили поступить к Мерилю, она меня предупредила. В сущности, мне не в чем ее упрекнуть. Мне следовало предвидеть… Но я и сам тогда искал работу… Маленькая роль то там, то тут. На этом далеко не уедешь… Тогда я еще не мучился от подозрений. Еще не улавливал первых симптомов своей болезни.
— Ты хочешь, чтобы я бросила эту работу?
Как сказать «да» и при этом не потерять ее? Я впервые понимаю, что именно это мне и грозит. Пока что я думал только о Другом. Расправиться бы с Другим! Свободной рукой я ощупью нахожу ее колено. Несколько раз его сжимаю. Когда мы доходим до крайности, ласки заменяют нам слова. В этот момент моя рука говорит ей: «Я несчастен… Когда ты от меня далеко, я перестаю жить… Не покидай меня… а главное, главное, докажи мне, что я ошибаюсь и мои подозрения смехотворны!»
Но тут кто-то отъезжает от тротуара. Ответа не последует. Я путаюсь в скоростях. И чувствую себя униженным от проявленной неловкости.
— Дай мне руль! — говорит Матильда.
— Как-нибудь сам справлюсь.
Наконец я припарковался. Матильда не ждет меня. Она идет впереди. Вот ее-то мне и следует убить. Но я прекрасно знаю, что у меня на это никогда не хватит сил. Всех этих Жан-Мишелей, Роберов и Марселей, вот их — да. А между тем они — только жалкие мотыльки, роящиеся вокруг пламени. Как и я сам! И пока пламя не угаснет, будут налетать все новые.
Я догоняю Матильду у лифта. Кабина тесная. Мы плотно прижимаемся друг к другу. Я заключаю ее в объятия. Она поднимает лицо, подставляет мне губы для поцелуя. Всякий раз у меня такое ощущение, что мы с ней расстались давным-давно. На такие дела память отсутствует. В глубине души я издаю глухой стон.
Глава 2
Ожог я обнаружил несколько позже. Мы занимались любовью: она — с милой снисходительностью, а я — с прилежанием отчаяния. Полное самозабвение ушло в прошлое. Несказанное возбуждение, жгучее желание приобщиться к таинствам любви… то, что воспламеняло пленное божество нашей плоти, оставило нас навсегда. Теперь в момент самозабвения мы наблюдали украдкой друг за другом. Я чувствовал, как она внимательно следит, чтобы я получил удовольствие, и я испытывал желание ранить ее, оставить на ней метку, сжимать ей горло, пока в ее глазах не промелькнет безумие, как бывало прежде. Она предавала меня уже одним тем, что была слишком здравомыслящей. Любовь становится грязью, когда перестаешь терять голову. Да, как раз наш случай.
Когда-то наши необузданные изыски были чисты. Теперь же наши объятия стали кощунством. Но мы еще сохраняли видимость страсти, от которой осталось лишь искусство поцелуев и ласк и молчание из боязни назвать вещи своими именами. Моя рука скользила по ее телу, следовала за изгибом оскверненных грудей, задерживалась на животе, но, как бы я ни усердствовал в поисках следов чужих рук, я уже переставал быть любовником и становился скорее лечащим врачом, который с маниакальным усердием ощупывает пациента, обследуя внушающие подозрения участки кожи. Вот так мои пальцы и нащупали нечто вроде прыщика, волдыря, у самой складки паха. Я зажег свет.
— Погаси, — запротестовала Матильда — Глаза режет.
— Лежи спокойно! Не шевелись!
Я сел рядом с ней. Ее нагота меня больше не волновала. Я грубо раздвинул ей ноги, наклонился. Она с некоторой тревогой следила за моими движениями, приподняв голову от подушки.
— О-о! Пустяк, — сказала она. — Укус комара.
— В таком месте! Ну да, ведь ты ходишь почти что голая!
Нагнувшись еще ниже, я стал внимательно рассматривать волдырь. Нет, на укус не похоже. Это ожог… двух— или трехдневной давности. Покраснение вокруг него уже начинало бледнеть. Тонкая коричневая корочка выделялась на очень белой коже. Ожог от сигареты. Такая странная мысль пришла мне в голову сразу. У Матильды была привычка курить в постели. Она где-то курила, отдыхая от занятий любовью, и горячий пепел упал ей на кожу. Другого объяснения быть не могло. Я покачал головой.
— Да, — пробормотал я. — Это укус. Надо бы помазать бальзамом.
— Оставь, прошу тебя!
Она погасила свет, и я снова улегся рядом. Я был настолько потрясен, что изо всех сил сжал кулаки, чтобы обуздать себя. Я старался контролировать дыхание, постепенно его замедляя, как будто погружался в сон.
— Спишь? — шепнула Матильда.
Я не ответил. Я лежал неподвижно. Я чувствовал, как мои глаза увлажнились и слеза потекла по виску к волосам, надолго оставив раздражающе холодящий след. Зачем бороться? Матильда мне изменяет. Ну и что? Ведь мы живем в такой среде, где господствуют легкие нравы. Откуда у меня такая жестокость? Неужто я все разрушу из-за ее мимолетного увлечения? Одного объяснения нам вполне хватило бы, чтобы снова наладить наши отношения. Но вся беда в том, что я не способен сказать ей по-приятельски: «Мне все известно. Ты его любишь? Правда же, нет? И хватит об этом. Только не начинай снова. Поверь, так будет лучше». Подобная мудрость или, скорее, трусость несомненно придет ко мне с годами, и довольно рано, но уже не с Матильдой. На сколько лет меня осудят? Десять? Пятнадцать? А может, и вообще оправдают! Обычно за преступления на почве страсти взыскивают не строго. Возможно, Матильда будет меня ждать. Но сможет ли пролитая кровь оживить любовь?
Подобные мысли давно роились в моей голове. Я рассуждал сам с собой. Я злился на самого себя. По ночам я клял себя. Днем ненавидел ее. Я упрекал себя за все. За то, что в свои двадцать восемь был еще недорослем без будущего, который бегает по частным урокам, ищет направо и налево любую рольку, цепляясь на ходу за бывших консерваторских однокашников, уже имеющих имя в театре, на телевидении, иногда в кино. «Нет ли чего-нибудь для меня?» — «Да у тебя какая-то клейменая физиономия, бедняга Серж», — звучало как припев. Что в ней такого, в моей физиономии? Она казалась лицом преступника, в особенности когда я не брит. Возможно, из-за крупноватого носа или формы рта — слишком растянутого при тонких губах… или из-за глаз, поражающих голубизной. Наверняка в ней было нечто такое, в чем я не отдавал себе полного отчета. «Мой казак», — первое время говорила Матильда. А между тем мои предки были такими же французами, как и ее, уже два поколения кряду. Правда заключалась в том, что мне не везло. Я написал роман, который, по мнению многих, был не так уж и плох. Но он появился на свет в начале мая шестьдесят восьмого [], и его смело шквалом майских событий. Он прошел незамеченным. Не принес мне ни гроша. У Матильды же, наоборот, был хороший старт. Вначале она снималась в рекламных роликах. Долгое время успешно держалась на новой марке стирального порошка, затем на модном шампуне. Мне это было не очень по душе, но жить-то надо. Появились деньги. Впрочем, уходили они так же легко, как приходили. Мало-помалу мы приобрели привычку жить каждый сам по себе. Все это, разумеется, ужасно банально! Мы ощущаем любовь как живое существо. Она существует. Есть я, есть ты, есть наша любовь, как говорят, есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух. Это само собой разумеется. Она тут, живая, на вечные времена. Никакой необходимости за ней присматривать. И вот она ускользает от тебя без предупреждения!
Матильда спит рядышком. Она спит! Ей нужно было разлюбить меня, чтобы иметь мужество спать! Я этого не понимаю: или она принимает меня за последнего идиота, хотя знает, до какой степени я недоверчив, или же ей все безразлично, с тех пор как она околдована другим. Совершенно очевидно, мы медленно движемся к разрыву, к взрыву, который разрушит нас обоих. В гневе я не узнаю сам себя. А мой гнев нарастает! У меня в руках пульсирует кровь гнева; во рту — желчь гнева; в животе — нервы гнева, туже и туже сворачивающиеся в узел. Я вас проучу, клянусь!…
Часы проходят. Время от времени Матильда переворачивается на другой бок. Иногда она протягивает в мою сторону руку, которая ищет того, кто разделяет с ней ложе. Я отодвигаюсь. Это верно — я старомоден. Как страдание! Завтра… да что я говорю… сегодня утром… сейчас же… я пойду следом за ней, я ее не отпущу. А если она ускользнет от меня и на сей раз, я обращусь к частному детективу. Сколько бы мне это ни стоило! Я должен удостовериться!
Я слышу первых стрижей. Я так и не сомкнул глаз. В спальню проникает нежнейший утренний свет, он исходит от всего белого — от занавесок, моей сорочки, брошенной на стул, и вскоре начинает исходить от тела Матильды. Я столько пережил за эту ночь, что чувствую себя пустым внутри, как высохшее дерево. Я не более чем взгляд, который медленно скользит по ней. Наконец я тоже засыпаю, устав от долгого созерцания. Меня будит шум душа. Времени почти десять. В моей голове все разложилось по полочкам: подозрения… волдырь… частный детектив… Приступим! Я бесшумно беру записную книжку из пиджака и снова ложусь в постель. Вот уже месяц, как я заношу туда все ее передвижения. Сегодня у нас четверг. Этот ожог, похоже, можно отнести к прошлому понедельнику, потому что в воскресенье у Матильды еще ничего не было — уж это я хорошо знаю. Понедельник — это точно. Она сказала, что поедет навестить отца. Я про это забыл. Он живет в Морет-сюр-Луан. Бывший железнодорожник, сейчас на пенсии. Поскольку у него грудная жаба и он живет один, Матильда его частенько навещает. По крайней мере, так она утверждает. Теперь у меня все основания думать, что она лжет. На этого старого железнодорожника можно свалить все, что угодно! Я мог бы позвонить ему по телефону, но он предупредит Матильду… Во вторник с десяти до семнадцати работа у Мериля. Это как-то не согласуется одно с другим. А впрочем, почему бы и нет? Поскольку в фотоателье постоянно толкутся посетители, любовники вынуждены встречаться в другое время и в другом месте. И вполне возможно, вне Парижа, во избежание нежелательных столкновений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20