укрепить мощь и могущество всей касты жрецов. Сам фараон высоко ценил этого выдающегося человека и не раз пытался привлечь его ко двору, обещая ему пост хранителя печати. Однако никто и ничто не могло заставить Амени покинуть свою, казалось бы, скромную должность. Он с презрением относился к внешнему блеску и пышным титулам. По временам он даже осмеливался оказывать решительное сопротивление приказам из «Великого Дома», и не собирался менять свою беспредельную власть над духами на ограниченную власть в мирских делах, состоя на службе у своенравного и трудно поддающегося чужому влиянию гордого фараона. Все это казалось ему слишком мелким.
Отличаясь необычайным постоянством в привычках, он очень странно устроил свою жизнь. Восемь дней из десяти он проводил в своем храме, а два дня уделял семье, жившей на другом берегу Нила. Однако он никогда и никому, даже своим родным, не сообщал, какие именно из десяти дней он намерен посвятить отдыху. Он довольствовался четырьмя часами сна, причем спал обычно днем, в комнате, куда не проникал шум, с плотно завешенными окнами. Ночью он никогда не спал, так как считал, что прохлада и тишина ночных часов способствуют работе, а к тому же в эти часы он имел возможность изучать звездное небо.
Все обряды, предписываемые его саном: омовение, очищение, бритье «…омовение, очищение, бритье…» – Жрецы отличались от всех прочих смертных тем, что брили волосы на голове и не носили головных уборов

и посты, – он выполнял с неукоснительной строгостью, и весь его внешний облик полностью соответствовал его натуре.
Амени было уже далеко за сорок. Рослый и статный, он совершенно не страдал той полнотой, которая свойственна на Востоке людям в этом возрасте. Его гладко выбритый череп имел форму правильного, несколько удлиненного овала. Лоб был не высок и не низок, а лицо отличалось на редкость тонкими чертами. Невольно обращали на себя внимание его сухие губы и большие глаза, скрытые под густыми бровями. Эти глаза не метали молний, не сверкали, – всегда потупленные, они поражали своей ясностью и бесстрастием, когда взгляд их медленно поднимался, чтобы внимательно остановиться на ком-нибудь. Юный Пентаур, поэт в храме Сети, хорошо знавший эти глаза, воспел их в своих стихах, сравнивая их с хорошо обученными воинами, которым военачальник дает отдых до и после сражения, чтобы они в любой миг со свежими силами и уверенностью в победе могли ринуться в бой.
Благородная уравновешенность его характера, частью врожденная, частью достигнутая постоянным духовным самоусовершенствованием, была столь же царственной, сколь и приличествующей жрецу. Врагов у Амени было немало, однако клевета, как это ни странно, редко касалась его.
Верховный жрец поднял глаза, удивленный шумом во дворе храма, оторвавшим его от работы.
В просторной комнате, где он сидел, царила приятная прохлада. Стены снизу были облицованы фаянсовыми плитками, а сверху оштукатурены и покрыты росписью. Однако эти живописные произведения, выполненные учениками художественной школы, были почти повсюду скрыты деревянными полками со свитками папируса и восковыми табличками. Большой стол, высокое ложе, застеленное шкурой пантеры, скамеечка для ног, изголовье в форме полумесяца «Изголовье в форме полумесяца» – Такие подставки египтяне употребляли вместо подушки. Их в большом количестве находили в гробницах. Подобные приспособления применяются и в наше время в Нубии. (Прим.. автора.)

, несколько стульев, полка с чашами и кувшинами и другая полка, уставленная всевозможными бутылками, сосудами и банками, довершали убранство этой комнаты, освещенной тремя лампами в форме птиц, наполненными касторовым маслом.
На Амени было просторное одеяние из белоснежного полотна, ниспадавшее мелкими складками почти до земли. Бедра его охватывала завязанная спереди широкая бахромчатая лента, туго накрахмаленные концы которой свешивались до колен. Перевязь из белой парчи, перекинутая через плечо, поддерживала одежду. На шее у верховного жреца было ожерелье в виде воротника, шириною более пяди, спускавшееся спереди до середины его обнаженной груди; жемчужины в ожерелье чередовались с драгоценными камнями; на руках жреца сверкали массивные золотые браслеты.
Амени поднялся со своего кресла из черного дерева с ножками в виде лап льва и подал знак слуге, сидевшему на корточках у стены. Тот без слов понял желание своего господина: он бережно надел на его бритую голову длинный, густо завитый парик «…длинный, густо завитый парик…» – Знатные египтяне гладко брили голову и носили парики. Несколько таких париков хранятся в музеях. (Прим. автора.)

, накинул ему на плечи шкуру пантеры, голова и когти которой были обтянуты золотой фольгой. Другой слуга подал ему металлическое зеркало, и, внимательно взглянув в него, Амени поправил шкуру и украшавшее его грудь ожерелье. В ту минуту, когда третий слуга собирался подать ему жезл – символ его высокого сана, жрец доложил о приходе писца Пентаура.
Амени кивнул головой, и в комнату вошел тот самый молодой жрец, с которым царевна Бент-Анат говорила у ворот храма.
Преклонив колени, Пентаур коснулся губами руки верховного жреца. Благословив его, Амени сказал звучным голосом:
– Встань, сын мой. Твое появление избавит меня от необходимости выходить из дома в столь поздний час ночи, если ты сможешь поведать мне, что потревожило учеников нашего храма. Говори!
Речь его, без малейших следов диалекта, была так высокопарна, как будто он читал по книге.
– Ничего особенного не произошло, святой отец, – сказал Пентаур. – Я не хотел тревожить твой покой. Но ученики без всякой причины подняли страшный шум, да к тому же приезжала сама царевна Бент-Анат и просила у нас врача. Неурочный час и свита, с которой она появилась…
– Разве дочь фараона больна? – перебил его Амени.
– Нет, отец мой. Она совершенно здорова и даже не в меру резва. Желая показать прыть своих коней, она сбила с ног дочь парасхита Пинема. Но благородное сердце заставило ее собственноручно перенести изувеченную девочку в дом отца.
– Она вошла в дом этого нечистого?!
– Да, святой отец!
– И теперь она просит совершить над ней обряд очищения?
– Я думаю, что мы не вправе осуждать царевну, отец, ибо лишь чувство человеколюбия толкнуло ее на поступок, правда, нарушающий наши обычаи, но…
– Но? – строго переспросил верховный жрец, и глаза его, до той поры опущенные вниз, начали медленно подниматься.
– Но, – продолжал молодой жрец, потупив взор, – не являющийся все же преступлением… Ведь когда Ра несется по небосклону на своей золотой ладье, сияние его лучей в одно и то же время озаряет и дворец фараона и хижину презренного раба! Неужели же наше слабое сердце должно лишать человека низкого происхождения любви и сострадания только потому, что он нищ?
– Я слышу слова поэта Пентаура, – медленно произнес Амени, – но не жреца Пентаура, удостоенного милости быть приобщенным к высшим сферам знания, человека, которого я называю своим братом и считаю равным себе. У меня нет перед тобой никаких преимуществ, юноша, кроме разве шатких знаний, накопленных для тебя, как и для меня, жрецами нашей веры; кроме некоторой наблюдательности и опыта, которые не дают миру ничего нового, но, пожалуй, учат оживлять и хранить обычаи наших предков. Всего несколько недель назад ты дал тот же обет, который я много лет назад произнес перед лицом всемогущего божества, – обет беречь знание, это сокровище, принадлежащее лишь посвященным. Ибо знание подобно огню, что в руках умудренного опытом служит благим целям, но в руках ребенка – а народ, толпа всегда подобны ребенку – превращается во всепожирающее пламя, неистовое и неугасимое, которое поглощает все вокруг и грозит уничтожить то прекрасное, что даровали миру наши предки. Как же нам, посвященным, следует углублять и развивать свое знание в тиши нашего храма под надежной охраной его стен? Тебе это ведомо, и ты дал обет служить знанию! Удержать народ в вере отцов наших – это твоя святая обязанность, это долг каждого жреца. Времена изменились, сын мой! Под властью древних царей этот огонь, который я так красочно описал тебе, поэту, был окружен бронзовой стеной, и толпа безучастно проходила мимо нее. Ныне я вижу трещины в этой древней стене, и взоры непосвященных, чьи души обуреваемы страстями, обрели проницательность, и один рассказывает другому о том, что он, почти ослепленный этим огнем, как ему кажется, сумел подсмотреть через сверкающие трещины.
Голос Амени слегка дрогнул, и он, устремив на зачарованного поэта свой властный взор, продолжал:
– Мы проклинаем и изгоняем из своей среды каждого посвященного, который расширяет эти трещины. Мы жестоко караем даже друга, когда он по нерадивости своей упускает случай заделать эти трещины в бронзе ударами молота.
– Ах, отец мой! – вскричал Пентаур, отшатнувшись, и краска стыда залила его лицо.
Амени приблизился к молодому жрецу и положил руки ему на плечи.
Оба они были одного роста, оба прекрасно сложены, и даже лица их были схожи. Но, несмотря на это, никому не пришло бы в голову принять их хотя бы за дальних родственников, столь различны были выражения их лиц. В чертах одного отражались воля и сила, сурово покоряющие все вокруг, в чертах другого – лишь страстное желание закрыть глаза на нужду и горе и видеть жизнь такой, какой она отражается в волшебном зеркале души поэта. Свежестью и весельем искрились его сияющие глаза, но чуть заметная усмешка на губах во время беседы или в минуты волнения доказывала, что Пентаур далек от наивной беспечности, что немало битв выдержала его душа, познавшая уже горькие сомнения.
Вот и сейчас в ней вспыхнули противоречивые чувства. Ему казалось, что он должен возразить верховному жрецу, но властность Амени произвела на него, воспитанного в послушании, такое впечатление, что он не мог вымолвить ни слова и только слегка вздрогнул, когда руки Амени коснулись его плеч.
– Я осуждаю твое поведение, – сурово продолжал верховный жрец, крепко сжимая плечи юноши, – и как мне ни больно, я вынужден тебя наказать… но все же…
Только теперь он отпустил юношу и, взяв его за руку, продолжал:
– Но все же я рад этому, ибо я люблю тебя и чту тебя как человека высокоодаренного и призванного вершить великие дела. Сорняк можно вырвать с корнем или оставить расти, но ты – благородное растение, а себя я сравниваю с садовником, который забыл подвязать это растение и теперь, увидав, что оно искривилось, благодарен ему за то, что оно само напомнило ему об оплошности. В твоем взоре я читаю вопрос, и по твоему лицу я вижу, что ты считаешь меня слишком строгим судьей. В чем я тебя обвиняю? Ты позволил себе посягнуть на закон предков! Человек непрозорливый и легкомысленный сказал бы, что это не такой уж страшный проступок, а я говорю тебе: ты виновен вдвойне хотя бы уже потому, что закон нарушила дочь фараона, а на нее смотрят все, от мала до велика, и поступки ее должны служить примером народу. Ведь если прикосновение к тем, кого древний закон заклеймил тягчайшим проклятием, не осквернило дочь фараона, то кого же тогда может оно осквернить? Пройдет немного дней, и все станут говорить: парасхиты такие же люди, как и мы, а древний закон, повелевающий их избегать, – глупость! Но и этим дело не кончится. С такой же легкостью каждый сможет сказать себе: кто заблуждался в одном, может заблуждаться и в другом. В деле веры, сын мой, нет мелочей! Стоит отдать врагу одну башню, и скоро вся крепость будет в его руках! В нынешнее беспокойное время наше вероучение подобно повозке на склоне горы, под колесо которой подложен камень, и пусть даже ребенок вынет его, все равно она покатится в пропасть и разобьется вдребезги. Представь себе, что этим ребенком будет дочь фараона, а камнем под колесом – хлеб, который она захочет дать нищему, чтобы накормить его. Позволишь ли ты ей сделать это, если твой отец, твоя мать, все, что тебе дорого и близко, находится в этой повозке? Молчишь? Так вот, завтра дочь фараона, вероятно, вновь посетит хижину парасхита. Ты будешь ждать ее там и скажешь ей, что она преступила закон и должна совершить обряд очищения. На этот раз я освобождаю тебя от более тяжкого наказания. Небо даровало тебе светлый ум. Так воспитай же в себе то, чего тебе не хватает: силу, необходимую, как ты сам знаешь, чтобы подавить в себе все, даже соблазны, рождающиеся в твоем сердце, и даже обманчивые порывы твоего рассудка. И еще вот что. Пошли врачей в хижину парасхита и вели им ухаживать за девочкой так, будто она сама царица. Кто знает, где живет этот человек?
– Дочь фараона оставила в храме Паакера, лазутчика своего отца, чтобы он проводил врачей в дом Пинема, – ответил Пентаур.
– Паакер, не знающий сна из-за дочери какого-то парасхита! – с усмешкой произнес суровый верховный жрец.
Пентаур, который все время стоял, потупив взор, поднял при этих словах глаза и со вздохом сказал:
– А Пентаур, сын садовника, должен заставить дочь фараона совершить обряд очищения! – В словах его звучали и робость и плохо скрытое лукавство.
– Пентаур – служитель божества и Пентаур – жрец будет иметь дело не с дочерью фараона, а с нарушительницей обычая нашей веры, – строго сказал Амени. – Вели передать Паакеру, что я хочу его видеть.
Юноша низко поклонился и вышел из комнаты. Оставшись один, верховный жрец пробормотал:
– Он еще не таков, каким ему надлежит быть, и слова мои не произвели на него впечатления.
На несколько минут воцарилась тишина. Амени, погрузившись в глубокие размышления, молча шагал по комнате. «И все же этот юноша предназначен для великих дел. Чего же ему еще не хватает? – бормотал он про себя. – Он хорошо учится, умеет думать и чувствовать, располагает к себе сердца всех, даже мое. Он сумел сохранить чистоту и скромность…» При этом верховный жрец остановился и, ударив рукой по спинке стоявшего перед ним стула, громко воскликнул:
– Так вот чего ему еще не хватает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12