https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/
На этих лугах и полях среди робкой травы только мы двое – она со мной, и я с нею, – и нигде, нигде никого, кто бы спас! Ятолько один с Зосей – и с попочкой, словно бы замершей на небосклоне в своем абсолютном постоянстве, лучистой и излучающей, ребячьей и оребячьивающей, замкнутой в себе, погруженной в себя, сосредоточенной в себе и зенитной в застывшей кульминационной точке…
О, третий! На помощь, спасите! Прибудь, третий человек к нам двоим, приди, избавление, явись, дай мне уцепиться за тебя, спаси! Пусть же он прибудет сюда сейчас же, немедленно, третий человек, чужой, незнакомый, сдержанный и холодный, чистый, далекий и нейтральный, пусть он, как морская волна, ударит своей чужеродностью в эту душную свойскость, пусть оторвет меня от Зоси… О, третий, приди, дай мне опору для сопротивления, позволь зачерпнуть из тебя, приди, живительное дуновение, приди, сила, оторви меня, отцепи и отдали! Но Зося прильнула ко мне еще нежнее, теплее, ласковее.
– Чего ты зовешь и кричишь? Мы одни…
И подставила мне рожу свою. А у меня недостало силы, сон напал на явь, и я не мог – должен был поцеловать своею рожею ее рожу, ибо она своею рожею мою рожу поцеловала.
А теперь прибывайте, рожи! Нет, я не прощаюсь с вами, чужие и незнакомые морды чужих, незнакомых морд, которые будут меня читать, я приветствую вас, приветствую, прелестные букеты из частей тела, теперь пусть только и начинается – прибудьте и приступите ко мне, начните свое тисканье, пристройте мне новую рожу, чтобы снова надо было мне удирать от вас в других людей и гнать, гнать, гнать через все человечество. Ибо некуда удрать от рожи, кроме как в другую рожу, а от человека спрятаться можно лишь в объятиях другого человека. От попочки же вообще нельзя удрать. Преследуйте меня, если хотите. Я убегаю с рожею в руках.
Вот и всё – пропел петух,
А читал кто, тот лопух!
В. Г.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Мое восхищение Витольдом Гомбровичем началось с ошеломленности его языком: «неверным», нарушающим, казалось бы, все нормы и правила, но удивительно свободным, точным и никогда не отступающим от законов и духа польской речи. Стоит только вслушаться, вчувствоваться в прозу Гомбровича, в этот бурно скачущий фантасмагорический поток слов и фраз, выстраивающихся в некую чудовищно четкую, безжалостную картину душевного и духовного мира «героев» автора Фердидурка, как начинаешь понимать, что Гомбрович и не прозаик вовсе, а поэт, обладающий к тому же даром пророчества. Оттого-то его проза так красива и лирична даже тогда, когда она повествует о безобразном, оттого-то она так бередит душу, оттого-то его прозу, как и подлинную поэзию, невозможно пересказать «своими словами». Разумеется, это представляет немалую трудность для переводчика, но и способно доставить ему много по-настоящему счастливых минут.
Фердидурка в России, вернее, еще в Советском Союзе, впервые была напечатана в первом номере журнала Иностранная литература за 1991 год – на самом излете горбачевской перестройки. В издательстве Художественная литература готовился уже и трехтомник Витольда Гомбровича, но, увы, этому не суждено было осуществиться.
И вот теперь, спустя десять лет, и у нас в стране Фердидурка наконец-то выходит книгой. Странно, но этот временной срок – 10 лет – словно преследует самое знаменитое и самое мощное создание Витольда Гомбровича.
В первый раз роман увидел свет в 1937 году в Варшаве (Тоwarzystwo Wydawnieze Rj; помечено, однако, это издание было 1938-ым годом).
В 1947 году Фердидурка вышла в испанском переводе в Буэнос-Айресе (Издательство Argos). Готовя роман к печати, писатель заново отредактировал его, в частности, существенно переработал IV главу.
В 1957 году роман Витольда Гомбровича во второй раз был издан в Польше, переживавшей тогда краткий период «оттепели» (Warszawa, Panstwowy Instytut Wydawniczy). Именно это польское издание, готовившееся с учетом авторской редакции 1947 года и при деятельном участии жившего тогда в Аргентине писателя, можно считать «каноническим». Оно было повторено и в Собрании сочинений Витольда Гомбровича, вышедшем в Польше в 80-ые годы (Witold Gombrowicz Dziela, tom II, Wydawnictwo Literackie, Krakw-Wroclaw, 1986). С этого издания и сделан настоящий перевод.
Редакторы Собрания сочинений в комментариях к Фердидурке подробно рассказали об изменениях, внесенных Витольдом Гомбровичем в испанское издание романа 1947 года. Ниже приводятся наиболее существенные из них. (Ссылки на страницы и абзацы даются по настоящему изданию.)
ГЛАВА II
С. 45. (3-й абзац сверху) – текст со слов «Мы невинны?» и до конца абзаца – отсутствовал в первом издании.
С. 56. (перед 3-им абзацем снизу, начинающимся словами «Он расклеился») – автор вычеркнул следующий текст:
«– Не бойся, Ментек, – утешал его Гопек, – я им покажу! Надерусь и отколошмачу кого-нибудь! Ментек, вот увидишь, я им покажу! Я им покажу отрока!
Ментус похлопал его по плечу: – Покажешь! Покажешь! Иди, покажи, покажи – деточка. Деточка! Что вы говорите? Что это вы такое говорите? Кто нам велит все это говорить? Да вы себя-то слышите? Или все потому, что Сифон говорит что-то этакое… так и нам что ли надо?»
С. 59 – 61. Текст, начинающийся словами «– А если я вовсе не восхищаюсь…(с. 66) и кончающийся первым абзацем на с. 69 («– Ну вот видишь…»), в первом издании был в следующей редакции:
«– А если я вовсе не восхищаюсь? Вовсе не восхищаюсь? Не захватывает меня! Не могу прочесть больше двух строф, не захватывает и все. И тете тоже неинтересно. И дядюшке не. У нас дома этого никто и в руки не возьмет. И приятели тоже не! Святые угодники, спасите, как это я восхищаюсь, когда вовсе не восхищаюсь? – Он вытаращил глаза и осел, словно погружаясь в какую-то бездонную пропасть. На это наивное признание все сочувственно заулыбались, а учителя прямо закупорило. Глазом, налившимся ужасом, он покосился на дверь и цыкнул:
– Тише, Бога ради! Я ставлю Галкевичу кол! Галкевич погубить меня хочет? Галкевич, видимо, и сам не понимает, что он такое сказал? Галкевич позволил себе оскорбить поэта-пророка!
Галкевич:
– Но я не могу понять! Но я не могу понять! Тра-ля-ля, тетя, дядюшка, приятели, никто, никто, нигде никто! Не видел я, чтобы кто! Я никогда! О Боже, Боже!
Преподаватель:
– Бога ради тише! Галкевич, у меня жена и ребенок! Да вы, Галкевич, хоть ребенка-то пожалейте.
Галкевич:
– Да не могу я.
Преподаватель:
– Галкевич, обращаю внимание, что он не только поэт, но и пророк. Боже милостивый, да ведь я часами втолковывал, в чем состоит бессмертная красота вершин поэзии. Да мы же проходили стихотворение за стихотворением.
Галкевич:
– Мы проходили а в меня никак не проходит.
Преподаватель:
– Ну, это, Галкевич, ваше личное дело. Вы, Галкевич, видно, неинтеллигентны! Но пусть Галкевич
Галкевич:
– Да ведь никого ничего! Честное слово! Никого, Господи Иисусе! Даю честное слово, не преувеличиваю – хоть бы разок в жизни увидеть, что кто-то по доброй воле читает, без принуждения… да ведь никто же! Интеллигенты тоже не! О Боже! – Обильный пот оросил лоб преподавателя, он вытащил из бумажника фотографию жены с ребенком и пытался тронуть ими сердце Галкевича, но тот лишь твердил и твердил свое: – не могу, не могу. И это пронзительное – не могу растекалось, росло, заражало, и уже из разных углов пополз шепот – мы тоже не можем, и нависла угроза всеобщей несостоятельности. Преподаватель оказался в ужаснейшем тупике. В любую секунду мог произойти взрыв – чего? – несостоятельности, в любой момент мог раздаться дикий рев нежелания и достичь ушей директора и инспектора, в любой миг могло обрушиться все здание, погребя под развалинами ребенка, а Галкевич как раз и не мог, Галкевич все не мог и не мог. – Несчастный Бледачка почувствовал, что ему тоже начинает угрожать несостоятельность. – Пылашчкевич! – закричал он. – Ты должен немедленно доказать мне, Галкевичу и всем вообще красоту какого-нибудь замечательного отрывка! Поторопись, ибо реriculum in mora! Всем слушать! Если кто пикнет, устрою контрольную! Мы должны мочь, мы должны мочь, ибо иначе с ребенком будет катастрофа. – Пылашчкевич встал и начал: – В первой строфе поэт обращается к прошлому. Он ищет в себе силы!
Сифон ни в малейшей степени не поддался всеобщей и столь внезапной несостоятельности, напротив – он мог всегда, поскольку именно в несостоятельности черпал он свою состоятельность. Так что он продолжал и продолжал совершенно свободно, словно и не было вовсе никакого тупика. Во второй строфе он находит эту силу в слиянии с высшими духами светозарности, в чем просматривается влияние Товянщины. В третьей строфе, исполненный сил, он бросает вызов всему миру, а также утверждает, что его Бог – не Бог ползучих гад, но Бог гигантских птиц летающих с громоподобным шумом, и не обуздывать коней он рад. В четвертой и пятой строфах он страдает над недолею Отчизны угнетенной, а потом, в шестой, в бунтарском порыве провозглашает себя королем Народа В этом отрывке вдохновение его достигает вершин, при этом поэт прибегает к дактилю, перемежаемому ямбическим размером, а рифмы – мужские и женские. В седьмой строфе, испытывая еще больший подъем, он вызывает на бой Мицкевича, у которого стремится вырвать властительство над душами! В восьмой строфе… В девятой строфе… Горы, леса, деревцо, горки, ямки, колыбельки, долина, чернила, кинжал, угроза несостоятельности была отброшена, ребенок спасен, жена тоже, и уже каждый соглашался, каждый мог и только просил – кончить. И тут я заметил, что сосед мажет мне руки чернилами – свои собственные уже намазал, а теперь подбирается к моим, ибо ботиночки снимать было трудно, а чужие руки тем ужасны, что, в сущности, такие же, как собственные, ну так что ж с того? Ничего. А что с ногами? Болтать? И какой толк? Спустя четверть часа сам Галкевич застонал, довольно, мол, он, дескать, может, он уже признает, схватил, сдается, соглашается, извиняется и может. – Вот видите, Галкевич?! А теперь, господа, я перехожу ко второму, несравненно более важному пункту своего изложения. Мы восторгаемся и любим потому, что он великий поэт, но мы любим и почитаем потому, что он пророк! Пророком он был! Пророчествовал! Прошу вас записать – он был пророком! Насущное слово!»
ГЛАВА III
С. 76. Вместо фразы « – Не успел я кончить, как он заорал» (11-ая строка сверху) в первом издании был такой текст:
«– Почему?
– Банально!
Не успел я кончить, он обанальнял как бы нарочно и отрезал:»
С. 77. (3-я строка снизу.) – После первой фразы (– Ты бы хотел…) стояло: – Я бы хотел!
Следующая фраза начиналась с новой строки.
С. 79. (1-й абзац снизу.) – После второй фразы (…ты их строишь идеалам?) автор изъял следующий отрывок:
«Черт, черт… не волнуй меня, пожалуйста, не волнуй, неужели ты не можешь не раздражать меня? О чем ты грезишь, паренек ты мой милый? Ну чего тебе стоит взглянуть на меня, орел ты мой? Крайне трудно беседовать с тем, кто глядит в пространство».
Фраза («Не соблаговолишь ли взглянуть на меня?») в первом издании имела продолжение:
«…на меня, скромного слугу твоего – вот, тут, подле тебя?»
С. 81. (12-ая строка сверху.) – В 3-ей фразе после слов «…этого новенького» вместо «который сегодня прибыл в школу.» было:
«с которым, как вы утверждаете, мне предстояло строить мины. Это великий знаток мин, пусть он и решает в случае каких-либо сомнений».
С. 88. (3-й абзац сверху.) – («Один лишь Копырда…»). После слов «ногами своими» автор опустил одно слово: «домой».
С. 90. (1-й абзац снизу.) – Первая фраза: «Сифон не обращал на это внимания…» звучала так: «Сифон вовсе не обращал внимания…»
ГЛАВА IV
С. 102. Начиная со второго абзаца и до конца главы, в первом издании вместо существующего был следующий текст:
«Вот тут и коренится фундаментальная, капитальная и философская причина, побудившая меня воздвигнуть сочинение мое на принципе отдельных частей. Нет уж, – если говоря, я не могу не противостоять действительности, если форма, стиль, композиция и конструкция всего лишь мистификация, то я предпочту откровенную искусственность в основании обычных частей тела вашим „реалистическим“ и „аутентичным“ стилям, которые, в конце концов, после длительных упражнений, так и льются из вашей души. Говорили мне бабы, будто в разговорах и на бумаге я был чересчур мутен и сложен. Гуси гогочут, не прилагая к тому никакого труда, – но пусть уж они не принуждают человека, серьезного, в сущности, влезать в каждое слово, которое соскользнет у него с языка. Вы, однако, возразите мне на это: – Позвольте! Что же в том дурного? Если каждый призван существовать частью, отчего нам бунтовать против естественных законов (ибо того, что общепринято, никто не должен стыдиться). Разве призвание писателя не в том как раз, чтобы – конструировать себя, а также конструировать других? Что нам за дело до житейских мелочей, как то – читатель, ноготь, муха либо телефон, мы служим вечным, абсолютным ценностям Красоты, Добра, Правды, мы преклоняем колени пред алтарем Искусства, а если кто-то нас не признает, тем хуже для него, мы беседуем с Богом, читатель же только привесок, в Боге черпаем мы ценность свою. Господа, если бы и вправду в ваших силах было черпать ценность из чистого источника Творца. Но это неправда. Ой, неправда, пожалуй, ой, неправда! И вот, указывая на то, что неправда, укажу также и на то, почему я воздвиг свою конструкцию не на частях вообще, но на частях тела, да к тому же не на частях тела вообще, а на частях тела человеческого.
Ибо тот Бог, перед которым вы стоите на коленях, никакой для вас не Бог вовсе – никакой не абсолют – это всего лишь часть, а точнее говоря, средство для обретения человека, и я утверждаю, что если бы у вас была возможность добиться благосклонности человеческой с помощью дьявола, вы с тем же благоговением стояли бы на коленях перед дьяволом. Для вас искусство не существует само по себе, оно всего лишь мостик к человеку. Мы слишком склонны забывать, что чувственно окончательно запутались в человеческих частях, склонны забывать о промежуточности, о врожденной второстепенности, а ведь это мысль, без которой и шагу ступить нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
О, третий! На помощь, спасите! Прибудь, третий человек к нам двоим, приди, избавление, явись, дай мне уцепиться за тебя, спаси! Пусть же он прибудет сюда сейчас же, немедленно, третий человек, чужой, незнакомый, сдержанный и холодный, чистый, далекий и нейтральный, пусть он, как морская волна, ударит своей чужеродностью в эту душную свойскость, пусть оторвет меня от Зоси… О, третий, приди, дай мне опору для сопротивления, позволь зачерпнуть из тебя, приди, живительное дуновение, приди, сила, оторви меня, отцепи и отдали! Но Зося прильнула ко мне еще нежнее, теплее, ласковее.
– Чего ты зовешь и кричишь? Мы одни…
И подставила мне рожу свою. А у меня недостало силы, сон напал на явь, и я не мог – должен был поцеловать своею рожею ее рожу, ибо она своею рожею мою рожу поцеловала.
А теперь прибывайте, рожи! Нет, я не прощаюсь с вами, чужие и незнакомые морды чужих, незнакомых морд, которые будут меня читать, я приветствую вас, приветствую, прелестные букеты из частей тела, теперь пусть только и начинается – прибудьте и приступите ко мне, начните свое тисканье, пристройте мне новую рожу, чтобы снова надо было мне удирать от вас в других людей и гнать, гнать, гнать через все человечество. Ибо некуда удрать от рожи, кроме как в другую рожу, а от человека спрятаться можно лишь в объятиях другого человека. От попочки же вообще нельзя удрать. Преследуйте меня, если хотите. Я убегаю с рожею в руках.
Вот и всё – пропел петух,
А читал кто, тот лопух!
В. Г.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Мое восхищение Витольдом Гомбровичем началось с ошеломленности его языком: «неверным», нарушающим, казалось бы, все нормы и правила, но удивительно свободным, точным и никогда не отступающим от законов и духа польской речи. Стоит только вслушаться, вчувствоваться в прозу Гомбровича, в этот бурно скачущий фантасмагорический поток слов и фраз, выстраивающихся в некую чудовищно четкую, безжалостную картину душевного и духовного мира «героев» автора Фердидурка, как начинаешь понимать, что Гомбрович и не прозаик вовсе, а поэт, обладающий к тому же даром пророчества. Оттого-то его проза так красива и лирична даже тогда, когда она повествует о безобразном, оттого-то она так бередит душу, оттого-то его прозу, как и подлинную поэзию, невозможно пересказать «своими словами». Разумеется, это представляет немалую трудность для переводчика, но и способно доставить ему много по-настоящему счастливых минут.
Фердидурка в России, вернее, еще в Советском Союзе, впервые была напечатана в первом номере журнала Иностранная литература за 1991 год – на самом излете горбачевской перестройки. В издательстве Художественная литература готовился уже и трехтомник Витольда Гомбровича, но, увы, этому не суждено было осуществиться.
И вот теперь, спустя десять лет, и у нас в стране Фердидурка наконец-то выходит книгой. Странно, но этот временной срок – 10 лет – словно преследует самое знаменитое и самое мощное создание Витольда Гомбровича.
В первый раз роман увидел свет в 1937 году в Варшаве (Тоwarzystwo Wydawnieze Rj; помечено, однако, это издание было 1938-ым годом).
В 1947 году Фердидурка вышла в испанском переводе в Буэнос-Айресе (Издательство Argos). Готовя роман к печати, писатель заново отредактировал его, в частности, существенно переработал IV главу.
В 1957 году роман Витольда Гомбровича во второй раз был издан в Польше, переживавшей тогда краткий период «оттепели» (Warszawa, Panstwowy Instytut Wydawniczy). Именно это польское издание, готовившееся с учетом авторской редакции 1947 года и при деятельном участии жившего тогда в Аргентине писателя, можно считать «каноническим». Оно было повторено и в Собрании сочинений Витольда Гомбровича, вышедшем в Польше в 80-ые годы (Witold Gombrowicz Dziela, tom II, Wydawnictwo Literackie, Krakw-Wroclaw, 1986). С этого издания и сделан настоящий перевод.
Редакторы Собрания сочинений в комментариях к Фердидурке подробно рассказали об изменениях, внесенных Витольдом Гомбровичем в испанское издание романа 1947 года. Ниже приводятся наиболее существенные из них. (Ссылки на страницы и абзацы даются по настоящему изданию.)
ГЛАВА II
С. 45. (3-й абзац сверху) – текст со слов «Мы невинны?» и до конца абзаца – отсутствовал в первом издании.
С. 56. (перед 3-им абзацем снизу, начинающимся словами «Он расклеился») – автор вычеркнул следующий текст:
«– Не бойся, Ментек, – утешал его Гопек, – я им покажу! Надерусь и отколошмачу кого-нибудь! Ментек, вот увидишь, я им покажу! Я им покажу отрока!
Ментус похлопал его по плечу: – Покажешь! Покажешь! Иди, покажи, покажи – деточка. Деточка! Что вы говорите? Что это вы такое говорите? Кто нам велит все это говорить? Да вы себя-то слышите? Или все потому, что Сифон говорит что-то этакое… так и нам что ли надо?»
С. 59 – 61. Текст, начинающийся словами «– А если я вовсе не восхищаюсь…(с. 66) и кончающийся первым абзацем на с. 69 («– Ну вот видишь…»), в первом издании был в следующей редакции:
«– А если я вовсе не восхищаюсь? Вовсе не восхищаюсь? Не захватывает меня! Не могу прочесть больше двух строф, не захватывает и все. И тете тоже неинтересно. И дядюшке не. У нас дома этого никто и в руки не возьмет. И приятели тоже не! Святые угодники, спасите, как это я восхищаюсь, когда вовсе не восхищаюсь? – Он вытаращил глаза и осел, словно погружаясь в какую-то бездонную пропасть. На это наивное признание все сочувственно заулыбались, а учителя прямо закупорило. Глазом, налившимся ужасом, он покосился на дверь и цыкнул:
– Тише, Бога ради! Я ставлю Галкевичу кол! Галкевич погубить меня хочет? Галкевич, видимо, и сам не понимает, что он такое сказал? Галкевич позволил себе оскорбить поэта-пророка!
Галкевич:
– Но я не могу понять! Но я не могу понять! Тра-ля-ля, тетя, дядюшка, приятели, никто, никто, нигде никто! Не видел я, чтобы кто! Я никогда! О Боже, Боже!
Преподаватель:
– Бога ради тише! Галкевич, у меня жена и ребенок! Да вы, Галкевич, хоть ребенка-то пожалейте.
Галкевич:
– Да не могу я.
Преподаватель:
– Галкевич, обращаю внимание, что он не только поэт, но и пророк. Боже милостивый, да ведь я часами втолковывал, в чем состоит бессмертная красота вершин поэзии. Да мы же проходили стихотворение за стихотворением.
Галкевич:
– Мы проходили а в меня никак не проходит.
Преподаватель:
– Ну, это, Галкевич, ваше личное дело. Вы, Галкевич, видно, неинтеллигентны! Но пусть Галкевич
Галкевич:
– Да ведь никого ничего! Честное слово! Никого, Господи Иисусе! Даю честное слово, не преувеличиваю – хоть бы разок в жизни увидеть, что кто-то по доброй воле читает, без принуждения… да ведь никто же! Интеллигенты тоже не! О Боже! – Обильный пот оросил лоб преподавателя, он вытащил из бумажника фотографию жены с ребенком и пытался тронуть ими сердце Галкевича, но тот лишь твердил и твердил свое: – не могу, не могу. И это пронзительное – не могу растекалось, росло, заражало, и уже из разных углов пополз шепот – мы тоже не можем, и нависла угроза всеобщей несостоятельности. Преподаватель оказался в ужаснейшем тупике. В любую секунду мог произойти взрыв – чего? – несостоятельности, в любой момент мог раздаться дикий рев нежелания и достичь ушей директора и инспектора, в любой миг могло обрушиться все здание, погребя под развалинами ребенка, а Галкевич как раз и не мог, Галкевич все не мог и не мог. – Несчастный Бледачка почувствовал, что ему тоже начинает угрожать несостоятельность. – Пылашчкевич! – закричал он. – Ты должен немедленно доказать мне, Галкевичу и всем вообще красоту какого-нибудь замечательного отрывка! Поторопись, ибо реriculum in mora! Всем слушать! Если кто пикнет, устрою контрольную! Мы должны мочь, мы должны мочь, ибо иначе с ребенком будет катастрофа. – Пылашчкевич встал и начал: – В первой строфе поэт обращается к прошлому. Он ищет в себе силы!
Сифон ни в малейшей степени не поддался всеобщей и столь внезапной несостоятельности, напротив – он мог всегда, поскольку именно в несостоятельности черпал он свою состоятельность. Так что он продолжал и продолжал совершенно свободно, словно и не было вовсе никакого тупика. Во второй строфе он находит эту силу в слиянии с высшими духами светозарности, в чем просматривается влияние Товянщины. В третьей строфе, исполненный сил, он бросает вызов всему миру, а также утверждает, что его Бог – не Бог ползучих гад, но Бог гигантских птиц летающих с громоподобным шумом, и не обуздывать коней он рад. В четвертой и пятой строфах он страдает над недолею Отчизны угнетенной, а потом, в шестой, в бунтарском порыве провозглашает себя королем Народа В этом отрывке вдохновение его достигает вершин, при этом поэт прибегает к дактилю, перемежаемому ямбическим размером, а рифмы – мужские и женские. В седьмой строфе, испытывая еще больший подъем, он вызывает на бой Мицкевича, у которого стремится вырвать властительство над душами! В восьмой строфе… В девятой строфе… Горы, леса, деревцо, горки, ямки, колыбельки, долина, чернила, кинжал, угроза несостоятельности была отброшена, ребенок спасен, жена тоже, и уже каждый соглашался, каждый мог и только просил – кончить. И тут я заметил, что сосед мажет мне руки чернилами – свои собственные уже намазал, а теперь подбирается к моим, ибо ботиночки снимать было трудно, а чужие руки тем ужасны, что, в сущности, такие же, как собственные, ну так что ж с того? Ничего. А что с ногами? Болтать? И какой толк? Спустя четверть часа сам Галкевич застонал, довольно, мол, он, дескать, может, он уже признает, схватил, сдается, соглашается, извиняется и может. – Вот видите, Галкевич?! А теперь, господа, я перехожу ко второму, несравненно более важному пункту своего изложения. Мы восторгаемся и любим потому, что он великий поэт, но мы любим и почитаем потому, что он пророк! Пророком он был! Пророчествовал! Прошу вас записать – он был пророком! Насущное слово!»
ГЛАВА III
С. 76. Вместо фразы « – Не успел я кончить, как он заорал» (11-ая строка сверху) в первом издании был такой текст:
«– Почему?
– Банально!
Не успел я кончить, он обанальнял как бы нарочно и отрезал:»
С. 77. (3-я строка снизу.) – После первой фразы (– Ты бы хотел…) стояло: – Я бы хотел!
Следующая фраза начиналась с новой строки.
С. 79. (1-й абзац снизу.) – После второй фразы (…ты их строишь идеалам?) автор изъял следующий отрывок:
«Черт, черт… не волнуй меня, пожалуйста, не волнуй, неужели ты не можешь не раздражать меня? О чем ты грезишь, паренек ты мой милый? Ну чего тебе стоит взглянуть на меня, орел ты мой? Крайне трудно беседовать с тем, кто глядит в пространство».
Фраза («Не соблаговолишь ли взглянуть на меня?») в первом издании имела продолжение:
«…на меня, скромного слугу твоего – вот, тут, подле тебя?»
С. 81. (12-ая строка сверху.) – В 3-ей фразе после слов «…этого новенького» вместо «который сегодня прибыл в школу.» было:
«с которым, как вы утверждаете, мне предстояло строить мины. Это великий знаток мин, пусть он и решает в случае каких-либо сомнений».
С. 88. (3-й абзац сверху.) – («Один лишь Копырда…»). После слов «ногами своими» автор опустил одно слово: «домой».
С. 90. (1-й абзац снизу.) – Первая фраза: «Сифон не обращал на это внимания…» звучала так: «Сифон вовсе не обращал внимания…»
ГЛАВА IV
С. 102. Начиная со второго абзаца и до конца главы, в первом издании вместо существующего был следующий текст:
«Вот тут и коренится фундаментальная, капитальная и философская причина, побудившая меня воздвигнуть сочинение мое на принципе отдельных частей. Нет уж, – если говоря, я не могу не противостоять действительности, если форма, стиль, композиция и конструкция всего лишь мистификация, то я предпочту откровенную искусственность в основании обычных частей тела вашим „реалистическим“ и „аутентичным“ стилям, которые, в конце концов, после длительных упражнений, так и льются из вашей души. Говорили мне бабы, будто в разговорах и на бумаге я был чересчур мутен и сложен. Гуси гогочут, не прилагая к тому никакого труда, – но пусть уж они не принуждают человека, серьезного, в сущности, влезать в каждое слово, которое соскользнет у него с языка. Вы, однако, возразите мне на это: – Позвольте! Что же в том дурного? Если каждый призван существовать частью, отчего нам бунтовать против естественных законов (ибо того, что общепринято, никто не должен стыдиться). Разве призвание писателя не в том как раз, чтобы – конструировать себя, а также конструировать других? Что нам за дело до житейских мелочей, как то – читатель, ноготь, муха либо телефон, мы служим вечным, абсолютным ценностям Красоты, Добра, Правды, мы преклоняем колени пред алтарем Искусства, а если кто-то нас не признает, тем хуже для него, мы беседуем с Богом, читатель же только привесок, в Боге черпаем мы ценность свою. Господа, если бы и вправду в ваших силах было черпать ценность из чистого источника Творца. Но это неправда. Ой, неправда, пожалуй, ой, неправда! И вот, указывая на то, что неправда, укажу также и на то, почему я воздвиг свою конструкцию не на частях вообще, но на частях тела, да к тому же не на частях тела вообще, а на частях тела человеческого.
Ибо тот Бог, перед которым вы стоите на коленях, никакой для вас не Бог вовсе – никакой не абсолют – это всего лишь часть, а точнее говоря, средство для обретения человека, и я утверждаю, что если бы у вас была возможность добиться благосклонности человеческой с помощью дьявола, вы с тем же благоговением стояли бы на коленях перед дьяволом. Для вас искусство не существует само по себе, оно всего лишь мостик к человеку. Мы слишком склонны забывать, что чувственно окончательно запутались в человеческих частях, склонны забывать о промежуточности, о врожденной второстепенности, а ведь это мысль, без которой и шагу ступить нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41