(Е.Замятин) и монадой, способной уравновесить весь мир?
Таким образом, становление личности, или, точнее, некоторой таинственной субстанции, способной страдать даже там, где есть полное удовлетворение плоти, предстает как величайшее, поистине этапное событие – и не только в собственной истории человеческого общества. По-видимому, возникновение Жизни, становление Человека, формирование его Души – это все равнопорядковые явления. Формирование личности завершает собой один и одновременно открывает какой-то другой, новый, этап в развитии всего Большого Космоса. Нравственный же закон, впервые (для того мира, средоточием которого было Средиземноморье) прозвучавший в откровениях христианского вероучения, предстает в этом плане как своеобразная декларация становления. Именно эта декларация оказывается решающим свидетельством принципиально нового исторического свершения; до ее появления можно говорить лишь о последовательных количественных изменениях, которым еще только предстоит переполнить старую – родовую – меру.
Отсюда понятно, что нравственность и в самом деле может вызревать в лоне старой, родовой, этики, как в рамках, скажем, физико-химических форм движения может зарождаться великая тайна жизни, но, вызревая здесь, она отнюдь не становится их прямым линейным продолжением. Групповая мораль – во всех ее модификациях (от родовой до классовой) – и нравственность представляют собой формы самосознания принципиально разных начал организации живой материи. И, как человеческую мораль нельзя сводить к простой преформации принципов саморегулирования чисто стадного бытия, так нравственность не может быть сведена к линейному, количественному видоизменению морали. Совсем не случайно поэтому гордости родового сознания:

…Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала как закон,
Элам судьбу читал в моем едином взоре…

противостоит в его рамках просто преступная аксиома В.Соловьева: «лучше отказаться от патриотизма, чем от Совести“. Между тем уместно вспомнить, что еще совсем недавно за исповедание такой веры можно было угодить и в пыточную камеру, и на эшафот.
Да, нравственный закон – это своеобразная декларация, но не только становления. Повторюсь: формирование человеческой души открывает собой новый этап долгого исторического пути (больше того, как кажется, вообще новый этап в развитии всей Вселенной). Очевидно, целью этого движения как раз и предстает впервые сформулированный христианским вероучением завет, и только полная реализация всех его императивов может исчерпать сегодня обозримую перспективу и открыть какие-то новые горизонты перед человеком, еще так недавно осознавшим себя как действительная суверенность. Пока же мы находимся, вероятно, лишь в самом начале движения, ибо и до сих пор нравственный идеал предстает как сущность, реальная достижимость которой – по меньшей мере в обозримом будущем – оспаривается даже теоретической мыслью. До сих пор обычная групповая мораль даже в философских словарях успешно заменяет собой общечеловеческую нравственность. Определенные основания для этого, впрочем, имеются: как Жизнь, зародившись на первобытной Земле, со временем изменила весь ее облик, так и нравственность, на протяжении двадцати столетий взаимодействуя с моралью, не могла не наложить на последнюю какой-то свой специфический отпечаток. Поэтому и мораль уходящего столетия далеко не всегда оправдывает то, что составляло гордость ветхозаветных героев.
Впрочем, так ли уж успешно она заменяет общечеловеческую нравственность? Ведь еще со времени Канта аксиоматичным стало положение о том, что нравственность принципиально неотделима от свободы. Между тем мораль – это (пусть и неявная) форма отречения от нее. Поэтому если и нужно искать еще какое-то основание для отличения нравственности от морали, то только первая может быть определена как этика свободы. Свобода же незаменима ничем.


3. ДУША И ПЛОТЬ СЛОВА

3.1. Идеальное и материальное в слове

Но где начинается творчество? И где исток нравственности? Да и в самом ли деле они так уж нерасторжимо связаны друг с другом?
Обратимся к основам, к тому далекому эволюционному водоразделу, где должен был кончиться все еще антропогенетический процесс и начинаться уже собственно человеческая история.
А, собственно, где этот таинственный "нуль-пункт" нашей истории? В чем критерий формального отличения человека от все еще животного предка? Объем головного мозга? Конфигурация костей? Орудия, используемые при достижении каких-то целей? Способность передвигаться на двух ногах при отсутствии перьев? Нет, это не ирония: когда-то существовало и такое определение – двуногое без перьев. Его в свое время дал Платон. В истории сохранился даже анекдот: Диоген из Синопа, оказавшийся среди слушателей, ощипал петуха и бросил ее Платону: "Вот, Платон, твой человек!". Отдадим должное и Платону: под воздействием этого аргумента он изменил свое определение.
В самом деле, что делает человека человеком?
Трудно спорить с тем, что именно труд вывел человека "в люди", но все же стоит ли говорить о труде, если он известен даже сообществу муравьев. Да, действительно, орудия сыграли большую роль в процессе антропогенеза, но и использование орудий не является исключительной привилегией человека. Больше того, они используются в живой природе далеко не одними только высокоразвитыми организмами.
Впрочем, не стоит интриговать, ответ, в общем-то известен с давних пор. Человек – существо духовное, именно в этом состоит его решающее отличие от всей живой природы. Поэтому апелляция к одним только костям его скелета или материальным процессам обеспечения его физиологии не способна раскрыть вообще ничего. И если уж искать действительные истоки собственно человеческого бытия, то нужно обращаться вовсе не к вещественному, но к чему-то нематериальному, метафизическому. В сущности, даже неважно к чему именно. Можно исследовать любые проявления духовности. Поэтому такие субстанции, как нравственность и творчество ничуть не хуже всего другого, что может представить наше воображение.
Мы уже видели, что не только мораль, но и нравственность немыслима без каких-то единых для всех (пусть так и не поддающихся окончательной формализации) норм. Уже одно это способно свидетельствовать о существовании какой-то вечной нерасторжимой связи нравственного чувства человека со словом. Вернее сказать, со знаковой системой общения, складывающейся в нашем социуме. Но необходимо подчеркнуть: речь идет совсем не о том, что с помощью слова можно выразить существо всех тех требований, которые предъявляются человеку. Ведь если содержание отдельной моральной нормы и можно фиксировать в слове, то содержание нравственного закона в принципе не поддается никакой вербальной формализации. При всем том, что интуитивное представление о нравственности есть у каждого, оно вообще неизречимо. Впрочем, справедливо утверждать и другое: точное ее определение требует полного погружения в широкий контекст всей человеческой культуры. В общем, как бы то ни было, формирование нравственного чувства абсолютно немыслимо вне знакового общения. Творчество же тем более исключено там, где нет никаких знаковых систем. Поэтому рано или поздно любой анализ приведет нас к слову, к попытке ответить на вопрос о том, почему оно оказывается-таки в состоянии выразить неизречимое.
Так не лучше ли сразу начать именно с него?
Человек немыслим вне общения, вне постоянного обмена с другими всем тем, что занимает его душу. Но вот проблема: содержание того, что, собственно, и составляет предмет любого информационного обмена, идеально, другими словами, оно представляет собой род совершенной потусторонности, некоего абсолютного зазеркалья по отношению ко всему материальному. Но если сам человек создан из плоти и крови, то рождаемое в сознании одного, не может быть интроецировано, или, говоря по-простому, вложено в сознание никого другого без помощи опосредующего начала, в котором идеальное каким-то таинственным образом трансформируется в нечто осязаемое, поддающееся фиксации и измерению. Как известно, этим началом является знак. Именно материальная плоть знака, вещественное облачение того, что окутывает его не всегда уловимое нами значение, делает возможным любое общение людей. Ведь даже самый факт того, что, трансцендентная всему материальному, чья-то душа пытается обратиться к нам, становится явственным единственно благодаря ему. Между тем, если разделяющая людей дистанция не заполняется ничем физическим, невозможен решительно никакой обмен, ибо не существует в нашем мире более строгого изолята, нежели не занятая ничем вещественным абсолютная пустота.
Для того чтобы быть воспринятым кем-то другим, пульсация всего бесплотного в нас (чистая идея, образ, чувство) должна быть переведена на язык структурированного движения материального тела, особым образом построенной пластики. Но не будем пытаться ответить на вопрос о том, как именно осуществляется эта мистическая трансмутация идеального в материальное: по-видимому, здесь тайна, разгадывать которую (если она вообще поддается окончательной разгадке) человеку суждено еще не одно столетие. Попробуем подойти к ней, как к какому-то "черному ящику", который имеет свой "вход", свой "выход", и ограничимся ими, а тем, что вершится внутри его, пусть занимаются другие, кто чувствует в себе большие силы.
Говорят, что жесткой и однозначной связи между "входом" и "выходом", которые составляют предмет нашего анализа, не существует. Собственно, нет даже ясности в том, что именно нужно считать здесь "входом", а что – "выходом". Ведь если первым понятием обозначить (лишенное материальности) нечто, рожденное в сознании одного, противопоставлением ему станет то, что способно воздействовать на органы чувств кого-то другого. В то же время для любого, кто воспринимает знаковый посыл, "входом" становится именно восприятие, "выходом" же – воссоздаваемый образ, который снова освобождается от всех признаков физического и становится трансцендентным всему материальному миру. Впрочем, не будем гнаться за безупречностью определений, ибо интуитивно ясно, о чем именно идет речь.
Существенным здесь является то, что подлинное содержание идеального образа не изоморфно тому, что, собственно, и способно воздействовать на органы наших чувств, проще говоря, не имеет ничего общего со структурой вещественной оболочки знака. Это очень важное обстоятельство, ибо из него со всей обязательностью закона следует, что индивидуальные особенности строения этой оболочки никоим образом не позволяют судить о скрываемом ими значении; тело знака и его смысл представляют собой принципиально несводимые друг к другу стихии.
Вообще говоря, значение и смысл – это не совсем одно и то же. В литературе, посвященной знаку и его значению, выделяется несколько разных, но вместе с тем взаимодополняющих концепций последнего, например, предметная, смысловая, бихевиористская (поведенческая). Существо первой заключается в том, что значением предстают предметы (явления, процессы) окружающего нас мира, которые знак призван обозначать. Весьма рациональный и интуитивно ясный, этот взгляд на вещи тем не менее обладает большим недостатком, ибо далеко не все, что имеет свое обозначение, является предметом. Например, мы не можем указать пальцем на такие абстрактные начала, как уже затронутые здесь совесть, любовь, нравственность. Предметы подобного рода, несмотря на то, что в их реальности может сомневаться лишь извращенное сознание, тем не менее не существуют в природе. Не имеют своего предмета и такие измлада известные сущности, как Кощей бессмертный и огнедышащий дракон, однако мы довольно живо представляем себе и того и другого и даже можем очень многое поведать о каждом из них. Вместе с тем и Кощей, и дракон – это тоже знаки. Парадокс же в том, что очень часто именно подобные им, не способным указать ни на один из реально существующих в природе предметов, знаки обладают куда более богатым значением, нежели поддающиеся непосредственному указанию. Ведь здесь мы обнаруживаем некую сумму весьма развитых представлений, пробуждающих не только чувство и воображение человека, но и абстрактную мысль, затрагивающую весьма широкий спектр знаний. Обе эти позиции нисколько не опровергают, но взаимно дополняют и проясняют друг друга; и часто соотношение понятий "знак", "значение", "смысл" выражается в виде равностороннего треугольника, в котором каждая вершина занимается одним из них. Этот треугольник и в самом деле позволяет отрешиться от чисто линейной зависимости между обозначением и обозначающим и представить их отношение друг к другу более полно и правильно. В бихевиористской же теории значение – это некоторая совокупность операций, проведение которых возможно с обозначаемым предметом. Например, смерть того же Кощея немедленно вызывает из восходящей к детству памяти алгоритм, требующий разбить некое хрустальное яйцо и сломать таящуюся там иглу. Точно таким же алгоритмом предстает любая имеющая свой знак математическая операция – сложить, умножить, разделить…
Но мы говорим о соотношении материальных одежд знака и того, что выражается одновременно всеми этими (и, не исключено, еще какими-то другими, неформализованными интуитивными) представлениями, поэтому понятия смысла и значения употребляются здесь не как строгие научные термины, но в качестве обычных литературных оборотов, иными словами как синонимы.
Казалось бы, повседневная практика человеческого общения только подтверждает сказанное об отсутствии жесткой обусловленности осязаемых форм знака его значением. Действительно, можно часами изливать целые потоки самых пламенных филиппик, но так и не донести до слушателя всей полноты содержания какой-то не очень сложной идеи, а можно и "просто так", каким-то таинственным наитием, внечувственным общением душ мгновенно понять то, что, наверное, вообще невыразимо ни словом, ни жестом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24