В чисто биологическом смысле человек конца ХХ века абсолютно неотличим от далекого его предшественника, только что порвавшего со своим животным прошлым, и никакие количественные сопоставления не в состоянии доказать факт его развития. Так что же: нет и самого развития?
Думается, вряд ли всеобщая история природы навсегда останавливается на том рубеже, где появляется Homo sapiens; утверждение подобного рода является слишком сильным и слишком чреватым непредсказуемыми методологическими последствиями. К тому же оно не имеет ни сколько-нибудь рациональных доказательств, ни, впрочем, опровержений. Поэтому разумней предположить, что просто исчерпала себя одна из форм ее развития, иссяк потенциал, когда-то приведший в действие один из его механизмов, и не более того. Словом, необходимо оглядеться по сторонам в поисках других проявлений жизни, где продолжается ее вечное восхождение. Между тем та пропасть, что обнаруживается между нами и далеким пращуром в эмоциональной сфере, наводит на размышления; и если именно она составляет одно из фундаментальных отличий, то не ее ли преодоление образует собой одно из основных измерений отнюдь не застывшего с завершением антропогенетического процесса, но, напротив, все еще длящегося и набирающего силу потока развития живой материи?
Не будет преувеличением сказать, что становление тех качеств, что в совокупности образуют базовые свойства личности или, говоря, несколько иным языком, раскрывают ключевые измерения его души, и составляет собой если не основное содержание, то во всяком случае одно из ключевых направлений всей человеческой истории. Но если так, то многое, спасая всеобщее правило, встает на свои места и здесь, в этой фазе глобального развития. И пусть гуманитарные ценности принципиально не поддаются прямому инструментальному замеру, тонкий метафизический аналог всех тех количественных отличий, которые только и могут быть положены в основу любого строгого вывода, может быть условно обозначен и в этом контексте. Поэтому (до некоторой степени утрируя действительность) можно заключить о том, что и число каких-то новых предикатов нашей души, и степень их развития могут быть положены в основу поддающихся регистрации и количественной оценки не менее объективных критериев переживаемого нами этапа единой эволюции живого. Иначе говоря, факт развития может быть доказан условными измерениями также и в отношении человека. Вот только подвергаться этим измерениям должны уже не материальные структуры, а тонкие вневещественные начала.
В большой степени справедливым было бы утверждать и то, что ключ к пониманию основного отличия между нами и всеми, кто занимает низлежащие ступени общей биологической систематики, может скрываться в нашей способности формировать параллельный, то есть не связанный с окружающей действительностью, поток психических образов какой-то альтернативной, "виртуальной" реальности. Во многом становление именно этой способности выводит обезьяну "в люди", во многом именно она делает из человека существо, способное не только бездушно калькулировать рациональные формально-логические выводы, но и чувствовать. И даже больше того – существо, говоря словами Тютчева, одаренное благодатью сопереживания. Между тем, способность к формированию этого параллельного потока, в котором, собственно, и растворяется сознание человека, развивается именно в ходе становления знаковых форм общения; собственно, это разные стороны одного и того же процесса.

5.3. Неизречимое в слове

Выше говорилось о том, что в самом начале возникновения и развития знаковых систем коммуникации внутренняя связь между скрытым от внешнего взгляда значением знака и той видимой материальной формой, в которую всякий раз должно облекаться его содержание, была куда более жесткой, чем это может показаться сейчас. Ведь любая информация первоначально могла быть закодирована лишь в виде определенным образом структурированного движения собственного тела каждого субъекта обмена. При этом важно вновь подчеркнуть: всего тела, включая и субклеточный уровень его организации. Другое дело, что со временем развернутая структура этого движения перетекает на какой-то скрытый от внешнего взгляда уровень биологической активности, и от исходного алгоритма на поверхности в конечном счете остается только жест, то есть начало, в котором внешним наблюдателем со стороны фиксируется движение лишь отдельных его органов или функциональных систем.
Вероятно, не было бы большой ошибкой с этих позиций охарактеризовать как близкородственное жесту и движение артикуляционного аппарата человека. Ведь если отвлечься от всего того, что в действительности сопровождает каждое наше слово, производимые нами звуки – это в сущности и все, что выплескивается на доступный внешнему наблюдателю слой двигательной активности. Правда, с их помощью передается лишь немногое, куда более важное сообщается другими средствами. Установлено (Алан Пиз, "Язык телодвижений"), что передача информации происходит за счет вербальных средств (только слов) на 7 процентов, за счет звуковой окраски, тональности, мелодики речи – на 38, в то время как львиная доля (55 процентов) транслируется вообще без помощи последней. Другие исследования показывают, что невербальными средствами общения передается более двух третей информации. Но ведь и то, что доступно взгляду, не исчерпывает собой всего информационного массива, фигурирующего в процессе общения, ибо остается движение, пронизывающее все уровни организации живой материи вплоть до субклеточного и, может быть, молекулярного. Вот только для восприятия всего того, что протекает в глубине под кожным покровом, требуется уже нечто экстрасенсорное, и, к слову, мать, в первые годы жизни своего ребенка куда больше доверяется "шестому" чувству, нежели всему тому, что может быть измерено физическим прибором.
Но как бы то ни было, извне фиксируемая форма того архаического начала, которому еще только предстоит стать знаком, со временем утрачивает жесткую связь с его внутренним содержанием. И если предзнак-ритуал был только простой "пантомимой", кодировавшей какой-то сложный предметный процесс, то материальная плоть развившегося на фундаменте ритуальной коммуникации собственно знака уже перестает быть изоморфной своему значению.
А ведь это и есть рождение принципиально новой способности живого тела, а именно: способности формировать параллельный череде внешних событий ряд психических образов, который порождается уже не налично данной действительностью, а тем отсутствующим в ней, что именно сейчас занимает его сознание. Причем ряд уже не спонтанный, неподвластный собственной воле субъекта, как может быть неуправляем строй галлюцинаторных видений, но вполне регулируемый и направляемый ею. Действительно, уже структура жеста, к которому со временем последовательно редуцируется ритуал, не несет в себе прямых указаний на таимое им содержание. А значит, – в отличие от психического образа, формируемого прямым воздействием внешней среды, – восприятие этого знакового порыва вызывает у субъекта информационного обмена проблеск совершенно иной реальности, абсолютно трансцендентной материи, из которой соткана его видимая форма. Действительно: в глубоко склоненной спине, мы видим демонстрацию покорности и смирения, в бросаемой перчатке – вызов, в подносимом к самому носу кукише – смертельное оскорбление, хотя ни одно из этих телодвижений не несет в себе ничего, что было бы связано с рождаемым в нашем сознании строем представлений. Собственно же знак в еще большей степени углубляет ту пропасть, что начинается складываться между его значением и материальной формой, в которую оно обязано облечься.
Меж тем, мы видим, что с расширением сферы обращения, смысловое ядро знака постепенно окутывается все более и более плотной информационной оболочкой, и полным его значением со временем становится уже не только первозданная смысловая твердь, но и вся та аура, что ее окружает.
Повторюсь: со временем полное содержание знака оказывается намного шире полного контекста любого конечного информационного процесса. В сущности любой (вошедший в широкий оборот) знак является продуктом известных обобщений, и его содержание, наверное, вообще способно быть осознанным только совокупным разумом всего человеческого рода в целом. Индивидуальный дух может неограниченно стремиться в эту бесконечность – исчерпать же ее он не в состоянии.
Правда, это ни в коем случае не следует понимать так, будто со временем подлинное значение слова отчуждается от нас и тем самым становится недоступным нам. Ведь даже в обыкновенной общебытовой речи мы можем обнаружить удивительные вещи. Так, например, даже лучшие умы не в состоянии раскрыть всю глубину смысла таких вечных понятий, как "жизнь", "любовь", "свобода", а между тем, мы легко оперируем ими в нашем речевом обиходе и – что самое поразительное – без труда понимаем друг друга. Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что, неспециалисты (филологи, философы, лингвисты) мы в состоянии скользить лишь по внешней поверхности подлинного смысла этих так и не исчерпываемых никаким анализом категорий. Но такое возражение не имеет ничего общего с истиной. В действительности здесь мы сталкиваемся совсем с другим – с неким подобием чисто мужского взгляда, то есть взгляда, способного и в толпе мгновенно отличить одну, но при этом ухитриться не заметить ни фасон ее одежд, ни цвет ее волос, ни вообще какие бы то ни было подробности, которые, собственно, и отличают ее индивидуальность.
Слово воспринимается, а значит и формируется, нами примерно так же, как художником воспринимается и отображается действительность: опуская значимые лишь для педантов детали, мы фиксируем самую сердцевину его смысла. И поколения женщин никогда не ошибались в том, что – даже косноязычное – впервые приносимое им слово и в самом деле выражало собой все то, что доступно

(«…profani procul ite,»)
Hic amoris lokus saker est")

лишь поэту.
Впрочем, нужно сознавать и другое: как художнику умение видеть скрытую суть вещей и характеров даруется не только небом, но и годами его собственного труда, дар постижения тайны слова дается каждому из нас лишь тем же вечным трудом самосозидания нашей души…
Но как бы то ни было – уже в силу того, что подлинное значение любого слова всегда больше, чем самый полный контекст информационного обмена, – за пределами дискретного живого его восприятия всегда останется что-то невысказанное, а может быть и вообще не поддающееся никакой формализации. Живое восприятие слова почти всегда оказывается окутанным таинственной вуалью чего-то неопределенного или недосказанного. Но, как романтический взгляд за темной вуалью незнакомки охотно видит и

"…берег очарованный,
И очарованную даль",

за всей этой недосказанностью каким-то внутренним взором человека различается в конечном счете полное содержания любого знака.
Но мы говорим, что воспринимаемая нами материальная его форма все же неотделима от тех или иных переживаний. А если так, то именно эта – сокрытая одеждами прямого значения, которое раскрывается сиюминутным контекстом общения – вечная его тайна и образует собой ту неуловимую рассудочным сознанием субстанцию, что со временем начинает одухотворять без исключения каждое из них, как, впрочем, и все вершимое нами. Ведь с течением веков таинственным и неуловимым эфиром именно этой не поддающейся точному определению недосказанности и наполняется чувство, которое сопровождает каждое воспринимаемое нами слово. Благодаря именно этому эфиру, в мотивацию практических действий привходит нечто такое, что может вступать в прямой конфликт и с налично данным контекстом материального окружения человека, и с его физиологией. Да и сама физиология постепенно начинает растворяться в какой-то новой, невыразимой, но властной стихии, способной подавлять все ее позывы. И уже не размер черепной коробки, не структура таза, не конфигурация конечностей – но именно эта стихия, все больше и больше подчиняя себе все отправления плоти, делает, наконец, человека человеком.
Таким образом, в конечном счете, именно тот факт, что за пределами даже самого широкого контекста дискретного знакового обмена всегда остается что-то так и не поддающееся внятному определению, и обусловливает поступательное одухотворение всех наших эмоций, постепенное заполнение их тем бездонным содержанием, которое всегда остается за прикладным значением любого воспринимаемого нами слова. Иначе говоря, обусловливает становление всех предикатов нашей бессмертной души. И чем шире оказывается сфера знакового обмена, тем интенсивней становится ее вечный генезис.

5.4. Род и индивид; соизмеримость величин

Вот только важно понять: все это происходит отнюдь не в индивидуальном становлении, но в развитии всего человеческого рода. Тысячелетия требуются для того, чтобы одухотворить все наши чувства тем, что – тысячелетиями же – остается за утилитарным контекстом любого информационного обмена. Индивидуальное же развитие лишь воспроизводит – в до предела сжатой форме – все то, что происходит в процессе формирования целостного человеческого рода. Так ребенок, беззаботно играя в какие-то свои игры, за считанные годы научается всему тому, что в масштабе рода требует нескончаемой череды поколений.
Именно с этим одухотворением всех наших действий и происходит чудо преображения живого. Ведь если в начале становления человеческого общества регулирование совместного бытия могло опираться только на вечные биологические инстинкты, благодаря которым в предвидении ответной реакции даже открытый вызов мог быть сделан только в состояние острого приступа страха, то через тысячелетия слепое чувство, сопровождающее любую физическую реакцию, начинает отливаться в емкую и лаконическую идеологему родовой морали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24